– Ты снова меня бросил? Хочешь, чтобы я отправился в полет один? Ну как знаешь. – Он вышел и захлопнул дверь. – Я исполню твою последнюю волю, и мы будем квиты.
Внизу его ждало такси. По пути в аэропорт Тома́ раз десять оборачивался, глядя через заднее стекло на удаляющийся Париж.
На стойке регистрации Тома́ спросили, летит ли он один. «Почти», – чуть не ответил он.
Задержавшись у киоска, он купил музыкальный журнал «Диапазон» и полистал его, присев в кафе Ladurée – их пирожные макарон были его маленькой слабостью.
Собравшись с духом, он направился к выходу на посадку. При виде темной массы на экране сотрудница службы безопасности нахмурилась и решила как следует порыться в сумке Тома́.
– Это что? – спросила она, беря в руки урну.
– Курильница с благовониями, – нашелся Тома́. – Я профессиональный пианист, этот запах помогает мне побороть страх сцены.
– То-то я погляжу, вы трясетесь от страха. Можно? – И она сняла крышку.
Тома́ разрешил и испуганно зажмурился. Молодая женщина поднесла урну к носу.
– А что, приятный запах.
Крышка вернулась на место.
Проверив урну с помощью детектора следов взрывчатки, сотрудница отдала ее Тома́.
Тот спрятал урну в сумку, помахал бдительной сотруднице рукой и зашагал дальше. В зале вылета его волнение усилилось.
– Я прямо как ребенок, потерявший в толпе родителей, – пробормотал он. – Бред какой-то!
Он уже был готов махнуть рукой и отменить полет, но возобладала мысль, что все зашло слишком далеко и отказаться сейчас от посещения Сан-Франциско было бы совсем уж непростительной глупостью. Он прошагал по рукаву, вошел в самолет, забросил сумку на багажную полку.
Соседка, листая газету, оперлась о подлокотник и заняла часть пространства Тома́. Он покосился на незанятое кресло через проход в надежде пересесть туда, когда завершится посадка.
Лишь только командир корабля сообщил о готовности к взлету, вожделенное кресло занял его отец.
– Признайся, ты по мне соскучился? – спросил он с широкой улыбкой.
– Не надоело дурачиться? Признавайся, что это за игры!
– Думаешь, это так просто – взять и появиться? Я мелькал там и сям, просто ты меня не замечал – помехи, ну, знаешь, glitch. Здорово ты придумал с благовониями!
– Что еще за «глитч»?
– Это по-американски.
– Хочешь другой «глитч»? Я был на грани того, чтобы отказаться от полета.
– Я заметил. Главное, что ты превозмог малодушие. Я другого не понял: что значит «мы будем квиты»? Должен ли я сделать из этого вывод, что ты готов вернуть мне деньги, которые я потратил на твое образование?
Соседка Тома́ с сострадательным видом сложила газету и заверила Тома́, что у него нет ни малейших причин для паники, самолеты – самое надежное из всех транспортных средств. Чтобы его отвлечь, она осведомилась, чем он занимается.
– Играю на фортепьяно, – ответил Тома́.
– Пассажирам предлагаются к прослушиванию прекрасные музыкальные программы, музыка – лучший способ расслабления. – И она сама надела наушники.
Тома́ ожег гневным взглядом отца, который забавлялся от души.
– Ну и вечерок ты вчера себе устроил! Этот твой Серж – невыносимый зануда. Хорошо понимаю его подружку, на ее месте я бы бежал от такого без оглядки.
Тома́ повторил не слишком вежливую уловку своей соседки, чтобы отрезать себя от дальнейших глупостей. Под музыку в наушниках он закрыл глаза. Самолет взмыл в небо.
Тома́ дремал, отец молча наблюдал за ним. Когда стали разносить завтрак, он наклонился к сыну:
– Я думал, ты не захочешь тратить столько времени зря.
– По-моему, это не лучшее место для пламенного монолога. Или ты хочешь, чтобы на меня надели смирительную рубашку?
– Твоя правда. Но мне ничего не мешает говорить.
– Раньше ты был скуп на слова. Пришлось умереть, чтобы стать словоохотливым. Чудны дела твои, Господи!
– Если бы ты постарался не поминать Его всуе, я был бы тебе очень признателен: мне неведомо, до каких ступеней небесной иерархии дошли сведения о моем условном освобождении… А то, что при жизни я больше помалкивал, имеет простое объяснение: ты никогда ни о чем меня не спрашивал.
Тома́ опасливо покосился на соседку. Та наблюдала за ним с растущим подозрением.
– Раз ты беспокоишься, что подумает эта женщина, можешь писать свои реплики на бумажке.
Это предложение показалось Тома́ глупым.
– Мы крепились тридцать пять лет, давай потерпим еще немного, вывалим все, что накопилось, после прибытия.
– Почему «вывалим»? У меня нет к тебе претензий, а у тебя ко мне?
– Я неудачно выразился.
– Слово не воробей. Ты вздумал корчить из себя проблемного подростка, ныть, что папочка обделял тебя вниманием? Что ж, тогда вперед, но имей уважение к возрасту: начинаю я. Отвечай, какой фильм был у меня любимым, какую я любил музыку, какая книга сильнее всего меня потрясла? Получай, шах и мат одним ходом, ты же ни о чем таком понятия не имеешь? Признай, ты готовил мне ловушку – вопросы как раз такого рода.
– Смерть позволяет тебе читать мои мысли?
– Не смерть, а то, что я – твой отец. У меня годами была эта привилегия.
– Фильм – «Хлеб и шоколад», песня – «Поющие под дождем», ты напевал ее всюду: под душем, в машине, на работе, вечерами, когда возвращался домой в хорошем настроении, книга – «Гроздья гнева» Стейнбека, могу еще назвать Вийона и «Спящего в долине» Рембо. Ну как, съел?
Раймон внимательно посмотрел на сына:
– По субботам я водил тебя в Ботанический сад, а когда мы возвращались, ты спрашивал, где мама; стоило ей войти, ты кидался к ней в объятия. Я водил тебя на футбольную площадку, но ты стремился забить гол в ее честь. Я тебя купал, читал тебе книжки, но укладывать тебя спать должна была она – так тебе хотелось. Когда я заходил утром к тебе в комнату, ты огорчался, что будить тебя пришел я, а не она.
– Мама занималась мной постоянно, а не только по субботам, она каждый день отводила меня в школу и забирала оттуда. Когда мы возвращались домой, я всегда ее спрашивал, когда ты придешь, просто тебя не было рядом, вот ты этого и не слышал. Мама спрашивала, как у меня прошел день, она не утыкалась в газету, когда я с ней разговаривал. Мама была океаном нежности.
– Понимаешь, дело не во времени. Несправедливость в том, что нас неправильно программировали: стыдно было обнять сына больше чем на несколько секунд. Мне самому всю жизнь не хватало ласки. Я был из тех хирургов, с кем сохраняют дистанцию, а ведь я даже оперировал с любовью. Я знавал немало мужчин, хваставшихся, что разбивают сердца, а я их штопал.
– Ага, а также селезенки, печень, аппендиксы и всякие другие органы. Давай обойдемся без таких подробностей.
– Как же меня нервирует твоя соседка! Долго она будет на нас таращиться? Скажи ей, что ты шизофреник, сразу уймется.
– На высоте десяти километров это, конечно, лучший способ ее успокоить!
– Помолчи немного, – попросил Раймон шепотом, – впереди что-то происходит.
– Как ты можешь это знать, мы же сидим в последнем ряду!
– Чувствую, улавливаю волнение. Ты ничего не слышишь?
– Смерть явно пошла тебе на пользу – при жизни, особенно в последние годы, ты был туговат на ухо.
– Выборочная глухота, сын мой, – одна из редких привилегий возраста: слышать только то, что тебе интересно, и делать вид, что больше ничего не замечаешь.
– Ты был симулянтом?
– Правильнее сказать, я отделял полезное от наносного, не говоря о том, что глухота избавляет от кучи неприятностей. Что толку просить вынести мусор того, кто все равно не ответит?..
Из динамиков раздался голос командира корабля: пассажиру бизнес-класса требовалась помощь, если на борту есть врач, просьба обратиться к кому-то из членов экипажа.
– Что я говорил?! – воскликнул Раймон.
– Ты говорил, что был отпетым хитрецом.
– Подними руку! – приказал хирург сыну.
– Это еще зачем?
– Ты видишь других желающих оказать помощь?
– Не вижу, но ведь я не врач.
– Зато я – врач. Подзови стюардессу. Каким же ты бываешь упрямцем, подумай о человеке, которого надо срочно спасать!
Рука Тома́ сама по себе, без его участия, взлетела в воздух.
– Твоя работа? – спросил он отца испуганным шепотом.
– Это у тебя ожила совесть, болван!
Соседка окинула его странным взглядом, в котором сочетались удивление и сострадание.
– Вы, наверное, не расслышали, так бывает при стрессе, – проговорила она с фальшивым хихиканьем. – Им нужен врач, а не пианист.
– Знаю, – пробормотал Тома́.
– Зачем же вы подняли руку? – не унималась женщина.
– А вот этого я не знаю, – ответил Тома́, пожимая плечами.
– Тогда опустите руку, не морочьте людям голову.
– Ничего не получится, я над собой не властен.
– Не будете же вы играть серенаду бедняге, которому нужна помощь врача? – рассердилась она.
– Сомневаюсь, что на борту найдется фортепьяно, и потом, если честно, серенады быстро начинают действовать на нервы.
– Не понимаю, во что вы играете…
– Не во что, а что. Зависит от программы концерта: Брамса, Моцарта, Бруха…
– Вы надо мной издеваетесь?
– Уверяю вас, ничуть не бывало! – воскликнул Тома́ совершенно искренне. – Хватит задирать мне руку, папа, из-за тебя у меня будут неприятности!
Соседка Тома́ вытаращила глаза.
– Само собой, я не к вам обращаюсь, – смущенно заверил он ее.
Она впилась взглядом в пустое кресло, в котором один Тома́ мог видеть наслаждающегося ситуацией хирурга.
Скандал предотвратило только то, что к Тома́ подошла стюардесса. Она поблагодарила его и, объяснив, что одному пассажиру стало плохо, попросила следовать за ней.
Соседка Тома́, видя, что он встает, пришла в ужас.
– Он же пианист! – прошипела она.
Толку от этого не было: Тома́ уже удалялся по проходу. Страх, всегда охватывавший его перед выходом на сцену, был мелочью по сравнению с тем, что он чувствовал сейчас, приближаясь к первым рядам.