Вместе с комиссаром
Рассказы
НАЧАЛО
Проснулся я, когда еще было темно. То, что мне вчера сказали родители, не давало покоя. Я лежал с открытыми глазами и думал.
— Утром пойдем с тобой в имение, Будай приехал, — предупредила мать. Я уже знал, что хотят просить волостного комиссара, чтоб взял меня на работу.
— Писарем станешь, коль возьмет, а нет, так будешь коровам хвосты крутить, — добавил отец.
«Что будет со мной?» — тревожила мысль. Я так привык к своему углу, где спал с братьями на соломе, застланной дерюжкой, что не представлял себя в другом месте. Здесь, в этой хатенке, все казалось близким и родным. Белая огромная печь, что расселась на полхаты, сейчас чуть мерещилась в темноте. Я ничего не видел, но хорошо представлял себе, где стоит наш длинный нескладный стол, от которого всегда пахло кислой капустой. И лоханка с ложками, каждая со своей отметиной.
В хате стояла тишина. Только слышно было, как шуршали над самым ухом тараканы. Мне почему-то вспомнилось, как мы, ребята, играли с ними. Когда не было старших, ловили тараканов и пускали в огромную глиняную миску с водой. Каждый отправлял в плавание своего. Потом смотрели, чей скорей доберется до берега. Сколько было волнений и смеха! Каждый наш таракан-пловец имел прозвище.
«Гляди, гляди!.. Мой Урядник как гребет… а нос что лопата!.. Не задавайся, Усатый, Шляхтич обгонит!.. Ха-ха-ха! Качается из стороны в сторону, совсем как староста из монопольки!..»
Я лежал и волновался. Мне хотелось поехать с комиссаром Будаем и в то же время было чего-то очень жалко.
Я услышал, как зашевелилась и вздохнула мать. Встала и чуть слышно, босиком протопала к светцу. Значит, утро. Скоро лучина с треском осветила стены, из угла, украшенного рушником, сурово глянул Николай-угодник.
— Вставай, Федечка… А ты и не спишь… — подошла ко мне мать и, давно этого не было, поцеловала в голову.
Я вскочил и заметался из угла в угол. Ожидание нового вселяло тревогу.
— Где сапоги?.. Где сапоги?.. — допытывался я, разыскивая обутки старшего брата, зная, что они предназначены мне в дорогу.
— Погоди, не суматошься, — подал голос отец и, кряхтя, вышел в сени. Через минуту он протянул мне знакомые юфтевые сапоги старшего брата, предмет моей зависти. — На, я вчера их дегтем смазал… Носи да помни, как на свои заработаешь, вернуть надо будет…
Мать вынула из сундука белую льняную сорочку и черные бумажные штаны, и я стал собираться.
Скоро проснулись меньшие, в хате поднялся настоящий кавардак. Все уже знали, что сегодня я с матерью пойду на панский двор, куда приехал комиссар Будай. Он делал опись помещичьего имущества.
— Так ты с ним описывать будешь?.. — приставали ко мне малыши, а я, уже как взрослый, сердито ворчал в ответ и для солидности смачивал слюной свой непокорный вихор.
Мать позвала есть. Да не до еды мне было. На этот раз съел несколько картошин, ткнул раз-другой ложкой в похлебку и встал.
— Не спеши, комиссар еще, видать, спит, а тебе уж не терпится…
Было обидно, что отец так сурово отправляет меня в путь, но это быстро забылось, когда мы с матерью оказались за селом, шагали по тропке к помещичьей усадьбе. Она хотела взять меня за руку, но я не дался: еще, чего доброго, вздумает вести, как водила когда-то малышом на пастьбу, а ведь я уже считал себя большим, немножко даже похожим на самого Будая, который носил рыжеватую шапку с красной звездочкой. Мать, закутанная в широкий полосатый платок, время от времени что-то спрашивала у меня, но я отвечал невпопад, потому что занят был своими думами.
Тропинка бежала меж узеньких полос к речке, где за высокими липовыми аллеями белел помещичий дом. Стоял он, говорили, без хозяина, потому что пан удрал, как только в первый раз приехал комиссар Будай к нам в деревню. Я никогда еще не бывал в панском дворе, и мне очень хотелось посмотреть, как жили паны. Знал только, что у пана очень злые собаки, и, когда надо было проходить возле моста, за которым начинался помещичий двор, сердце от страха так и замирало. Всегда старался прошмыгнуть через это местечко незаметно, и то однажды панская сучка Мирта изорвала в клочья мои штаны. Теперь я знал, что этих собак уже нет, и потому шел спокойно. Волновала неизвестность — что же со мной будет? Возьмет ли меня Будай? И я уже представлял себя, каким буду в волости. А потом мечтал еще, как, вернувшись домой, буду идти по улице, в такой же шапке, как у Будая, а еще лучше — в кожаной куртке и непременно с наганом на длинном шнуре, и как, завидуя, побегут за мной мальчишки…
— Поправь шапку, — сказала мать, прерывая мои мечты.
Я снял картуз, посмотрел на облупленный козырек и постарался аккуратно снова надеть, хотя моей шапке далеко было до Будаевой. Мы пришли в усадьбу. Перед нами возвышался двухэтажный белый дом, перед которым раскинулся огромный круг, обсаженный кустами. Была поздняя осень, круг был голый, и желтые листья шуршали под ногами. На дворе стояла бричка, на которой я видел когда-то пана. А может, теперь, думал я, на ней приехал Будай? Далеко за кругом виднелся серый панский амбар, а рядом с ним двухэтажная салотопня. Я много слышал про эту салотопню, и, когда вспомнил, у меня даже слюнки потекли… Говорили, что у пана там всегда висело полно окороков и колбас. Даже сейчас оттуда, казалось, пахло ветчиной…
В прихожей встретилась нам домоправительница. Это была средних лет высокая, дородная женщина. Я заметил, что лицо у нее было белое, не такое, как у наших изможденных женщин в деревне. Красивые бусы блестели на ее толстой шее. Я слышал, что она прислуживала пану, а еще в ночном пастух, старый Кубел, хохоча, рассказывал нам о ней такое, что у нас щеки горели.
— А, Мартиниха… — недовольно протянула домоправительница. — Что вам нужно?.. — И когда узнала, зачем мы пришли, нехотя пошла в комнату.
Позвали нас. Вскоре вышел в огромный зал и военный комиссар Иван Будай, так его все звали. Я смотрел то на зал, где грудами лежали разные вещи, то на Будая. Мне довелось видеть комиссара всего один раз, когда он проезжал через деревню, и теперь я его не узнал. То, что я увидел, просто поразило меня. Перед нами стоял высокий смуглый человек с подстриженными черными усами, в кожаных штанах и рыжем френче, подпоясанном широким толстым ремнем. Он показался мне героем, похожим на Кузьму Крючкова, портрет которого висел всю войну у нас на стене. Не миновал мой взгляд и длинного шнура от нагана, свисавшего ниже колен.
— Так это тот? — спросил он громко, так что эхо прокатилось по пустому залу. — Так это тот, за кого ты меня на сходе просила?.. Я думал, он побольше, а он же кошеня! Ха-ха-ха!.. — И Будай, хитро блеснув глазами, взял меня за подбородок.
Я растерялся… «Что это он со мной как с маленьким?» — обиделся я и постарался принять самый суровый вид.
— Михалина! — крикнул, повернувшись к двери в другую комнату, Будай. — Бумагу, чернила сюда!..
И когда домоправительница положила на столик у окна бумагу с ручкой и поставила чернильницу, комиссар приказал:
— А ну пиши!..
Я разволновался, не знал, куда девать шапку, пока ее не взяла у меня мать. Робко присел на краешек стула и взял ручку. Рука у меня дрожала.
— Да ты садись как следует, — подбодрил Будай, — и пиши спокойно — не царю пишешь, а мне, комиссару Будаю, своему человеку… Понятно?..
Я сидел настороженный и только думал, как бы это написать, чтоб ему понравилось.
— Ага… что писать, не знаешь, — догадался комиссар и нахмурился на миг. — Ну, ладно, — и он вынул из нагрудного кармана сложенную вчетверо бумажку. Тщательно разгладив ее, сказал: — Вот тебе декрет… Пиши!..
Я обмакнул перо и начал старательно выводить букву за буквой. Мать стояла поодаль и смотрела на нас. А комиссар Будай, задумчиво расхаживая по залу, подбадривал меня, рассуждая:
— Ты, брат, пиши, ничего не бойся. И на стул садись плотнее, как хозяин. Ты смотри, как я… Вон экономка раньше пану служила, а теперь командую я. Михалина! — В дверях показалась домоправительница. — Не надо, это я так! — махнул рукой Будай. А когда она скрылась, продолжал уже тише: — Скажу «Михалина», и она тут!.. Понимаешь? А почему? А потому, что наша власть теперь. Ты такой же мужицкий сын, как и я. Только что поменьше. Так, может, и посчастливее. Вот и сиди теперь в господской комнате спокойно. Наше теперь это, понимаешь!.. — и он, подзадоривая себя, расхаживал по комнате все быстрее и быстрее, но вдруг остановился. — А ну покажь! — И взял со стола исписанную мною бумагу. — Ого, да ты как сам поп Севба пишешь, — хохотал Будай и взлохматил мне чуприну. — Так ровненько, все равно как горошек рассыпал. — И он заходил по комнате, держа перед носом бумагу. — Ну, чисто поп Севба, ей-богу! Когда я венчался, так я пригляделся тогда, как он писал… Ну и молодчина, брат Федя! Мартиниха! — обратился он к матери. — Собирай завтра же сына в волость, в комиссариате со мной работать будет. В комиссариате, понимаешь? Начальником будешь, ха-ха-ха!.. — И он еще раз взлохматил мне волосы.
Домой я шел вприпрыжку. Иногда только останавливал себя, убеждая, что нельзя так, надо держаться солиднее, ведь я уже не какой-нибудь там, а комиссариатский!
— Понимаешь, мать! — старался я говорить так, как комиссар Будай.
ВМЕСТЕ С КОМИССАРОМ
Очень мне понравилось в волостном военкомате. Разместился он в помещичьем особняке. Я ходил по комнатам и удивлялся. Их было столько, что вся наша деревня спряталась бы там. А пан ведь был один. Ну, пускай еще пани, ну, еще и паненка, однако же этакий простор, столько места… Я видел такие комнаты впервые, потому что раньше только издалека мог смотреть на этот дом. Из-за одних собак нельзя было к нему подступиться. А теперь я хотя и был взволнован неожиданной переменой, но чувствовал себя спокойно, немножко даже побаивался такой свободы. Когда же все — комиссар, военрук и сотрудники — разъезжались или расходились по домам, вот уж было мне раздолье! Я заглядывал во все углы и старался ощупать все, что только попадалось под руку. И конечно, барабанил на рояле. Меня не очень-то прельщал непонятный ящик-музыка, а больше нравилась гармонь. Сильно занимали меня обои. Чего только не было на них нарисовано! Там, где, говорили, спала пани, на стенах красовались какие-то диковинные цветы, такие, какие у нас и не росли. А где жил пан, на стенах, как настоящие, были еловые лапы, лосиные рога, ружья, а где паненка, только мордочки красивых собак. То-то диво! А еще я любил погорланить в огромных комнатах, особенно в зале, где, как гикнешь, так раскатится эхо, все равно что в лесу.