Любил я военкомат и утром, когда мы все усаживались за свои столы и начинали работать. Я старался как можно лучше делать свое переписчицкое дело. Машинки в военкомате не было, и моей обязанностью было приказы, издававшиеся комиссаром, старательно переписывать, и столько экземпляров, чтобы хватило на все сельсоветы.
Работать начинали рано. Обычно мы уже сидели и скрипели перьями, когда являлся комиссар Будай. Поздоровавшись со всеми, он вынимал из кармана свои серебряные часы (а часы были только у него одного), глядел на них и, сказав: «Какурат восемь!» — направлялся в свою комнату.
На этот раз Будай даже не зашел к себе и, не снимая своей просторной зеленой бекеши, приказал мне:
— Собирайся, Федя, одним ментом… Поедем с тобой по волости. Опись делать!.. — И сам вышел во двор, где, я заметил, стояли уже запряженные расписные панские сани.
Меня долго ожидать не пришлось. Я, схватив под мышку свою папку с бумагами да накинув на плечи кожушок, был уже рядом с ним в санях. Выездной жеребец, оставшийся от пана, мчал нас по раскатанной дороге с пригорка на пригорок по заснеженным полям, минуя перелески и рощи, даже деревни… Ах, как я гордился, что сижу рядом с комиссаром! Мне казалось, что ребята из соседних деревень, знавшие меня, крепко мне завидуют: вот чего достиг Федя Мартиненок!.. И я нарочно старался держать голову как можно выше. Да и комиссар сам не раз мне говорил:
«Ты, Федя, гляди орлом! Все у тебя впереди. Наша взяла теперь». И на этот раз он не забыл мне напомнить:
— Когда-то было панское, а, видишь, сегодня все оно наше…
Мы ехали в имение описывать имущество, оставшееся от пана Сипайла, и я был очень рад, что опись доверили и мне.
Имение Вазулино, куда мы приехали, хотя и было самым большим в нашей волости, да увидел я его впервые. Все здесь — и белый каменный дом, и сад вокруг него, амбары, коровники — было побольше, чем у нашего пана. А панский дом — настоящий дворец в два этажа, с балконом наверху, прилепленным, как ласточкино гнездо! Не иначе как пан осматривал оттуда все свои владения, раскинувшиеся довольно широко.
Остановив лошадь, комиссар прытко выскочил из саней и, зацепив вожжи за большой шар на столбе у крыльца, сразу же направился в дом. Я поспешил следом. В коридорах и в тех комнатах, через которые мы проходили, было холодно и не прибрано. На полу там и сям валялся разный мусор — клочки бумаги, нанесенная ногами солома, песок…
Комиссар, как я заметил, сразу рассердился. Он стал краснее, чем от мороза.
— Какурат свиньи… какурат свиньи, — бормотал он себе под нос, пока мы шли коридором в тот конец, где помещалась контора.
А когда перешагнул порог конторы, он просто остолбенел от неожиданности. На письменном столе стояла недопитая бутылка водки, которая сама, казалось, печально поглядывала на все вокруг: на огрызки огурцов, куски сала, ломти хлеба, отрезанные от буханки кое-как… Позади стола, чуть поодаль, на протертом уже диване храпел средних лет мужчина. Он лежал в кожухе, не раздевшись и не скинув сапог, так, как свалился сразу после гулянки.
Комиссар постоял минутку молча, покачал головой, оглянулся вокруг и как крикнет, даже стекла зазвенели:
— Встать, едрена мать! Встать, говорю!..
Пьяный уже, видно, маленько проспал свой хмель, потому что мигом вскочил и хотя еще не понимал, чего от него хотят, но вытянулся по-военному и невнятно бормотал:
— А что?.. А что?.. — Когда же узнал комиссара, уважительно обратился к нему: — Слушаю вас, Иван Рыгорович!..
— Хорошо ты слушаешь, пся мать… когда даже не слышал, как мы сюда вошли. Кто ты такой?
— Сторож, товарищ комиссар!
— Ты не сторож, а какурат свинья, вот ты кто! А чего ты в контору забрался со своим рылом?
— Петражицкий меня поставил еще с вечера.
— Так ты со вчерашнего и не просыпался? Хорош сторож, нечего сказать… А где сам Петражицкий?
— На свадьбу к Шатыбалкам, говорил, поедет, вы же знаете, это на фольварке тут, недалеко…
— Чтоб сейчас же он был здесь! Как тебя зовут?
— Притыка… Иван Притыка, товарищ комиссар.
— Так вот что, Притыка, к водке больше не притыкайся, а чтоб ментом Петражицкий был тут. Слышишь?
Когда тот вышел, Будай, расстроенный непредвиденной встречей, присел на диван и вздохнул. Он не ожидал, что застанет такую картину в одном из самых больших народных имений волости. Но то, о чем он скоро услышал от человека с подвязанной рукой, зашедшего в контору, расстроило его еще больше. От Михася Галушки, который только вчера, после того как был ранен в борьбе с бандитами, вернулся домой, комиссар узнал обо всем, что здесь произошло.
— Вернулся и, поверишь, прямо за голову схватился, товарищ комиссар. Разве только здесь водка? — показал он на неприбранный стол. — Все наше народное поместье пьяно. Даже бабы некоторые покатом лежат. И мой батька тоже… Говорят, вино и водку нашли, что пан попрятал, удирая. Кузнец целый день ковал длиннющие пруты, которыми тут весь лес переворошили. Живого места нет. Много понаходили… Говорят, один лакей, что верой и правдой служил пану Сипайлу, выдал…
Будай приглядывался к Михасю Галушке. По его рассудительному разговору видно было, что человек это вдумчивый. И Будай вдруг предложил:
— А знаете что, товарищ Галушка, давайте не тратить зря времени и, покуда приедет Петражицкий, проверим, все ли в порядке по нашей описи, сделанной, как только пан удрал… Ну, не все проверим, так хоть самое главное… — И комиссар, вынув из кармана френча уже довольно измятый список, передал мне: — А ты, Федя, точно отмечай, что есть и чего нет.
И мы пошли. Впереди комиссар с Галушкой, а я сзади, прислушиваясь к тому, что они говорят. А речи были довольно грустные, когда мы посмотрели, что делается. Замусорено было везде, как будто пол метлы год не видел. На окнах грязь, пыль, паутина. Да и вещи выглядели не лучше. Вместо двух роялей, которые значились в списке, стоял в зале только один. Комиссар поднял крышку, и на него ощерили зубы клавиши, обломанные, облупленные, и белые и черные. Попробовал нажать на некоторые, звук был такой, как будто рояль заболел бронхитом, все нутро хрипело, кашляло, стонало…
В зал вошли несколько мужчин со двора. Видно, любопытствовали, чего комиссар приехал. Не иначе, как уже с утра все были под мухой, потому что языки у них не очень ловко ворочались. Будай старался их сейчас не трогать, но они сами набивались на разговор. Комиссар, заглянув в список, спросил:
— А где ж вторая музыка?..
Один из них ехидно захохотал:
— А вторая далеко, к новому пану поехала…
— Как это далеко?.. Куда?..
— А это вы уж у Петражицкого спросите…
— Да чего ты дуришь голову? — вмешался седой дедок, красненький, с притушенной трубкой в зубах. — К Шатыбалкам в фольварк и поехала…
— Может, сейчас Петражицкий и пляшет под эту музыку, — подмигнул рыжебородый в кожухе, подпоясанном оборами.
— Как это он смел народное добро отдать? — вспылил комиссар.
— А он нам говорил, что теперь все всехное: твое — мое, мое — твое…
— Да, по правде говоря, на кой она нам, эта музыка? На наше веселье нам и скрипки с цимбалами хватает, — снова отозвался рыжебородый.
— Нет, друзья-товарищи, — резко оборвал их комиссар. — С вами сегодня, видать, каши не сваришь, какурат разум пропили. Идите вы проспитесь, а завтра поговорим…
— А может, и ты бы с нами выпил, товарищ комиссар?! — всех настойчивее наседал рыжий. — А смачная какая панская, ей-богу, смачная. И-эх… Горелочка ты моя, как в песне поется… — затянул он и направился к двери…
— Ну, и вы следом, — вытолкнул остальных Будай. — Только ни капли, а завтра поговорим… Пропьете, какурат пропьете советскую власть, товарищи, а не вы же одни ее добывали.
Оставшись с Галушкою, комиссар стал допытываться, почему здесь такое запустение, но вскоре явился и сам виновник. Как-то робко скрипнула дверь, а Петражицкий, снимая высокую каракулевую шапку, льстиво заговорил:
— Пшепрашам, товарищ комиссар… задержался немного… на коляцию[1] был приглашен, — лепетал он. — Замучился на работе, знаете, и отдохнуть иногда надо…
— Не ври, не ври, не криви душой. Вижу, как ты замучился, пан Петражицкий, ты ж эконом панский, за пана и болеешь. Что ты здесь наделал кругом? Ты знаешь, что тебе будет за это? Трибунал! — И он крикнул это слово так грозно, что Притыка, который стоял за Петражицким, даже попятился.
— Пшепрашам, а что такое трибунал?.. — растерянно спросил Петражицкий.
— Поспрошаешь, доведаешься, злыдень! Там пирогами кормят, медом поят… Куда ты роялю загнал?
— Только на свадьбу дал Шатыбалкам, як бога кохам…
— А почему у тебя пьяные кругом, видать, никто ничего и не делает…
— Тут я невиноватый, пшепрашам… Когда удирал пан Сипайло от большевизмы, ну, как его, он от нас спрятал в лесу почти все, что было в его подвалах, А старший рабочий Мирон, что тайник делал, и раскрыл людям.
— А ты ничего не ведал, дух святой?
— Знал кое-что.
— А почему не сказал нам?
— Я все собирался, да было боязно, товарищ комиссар.
— Чтоб завтра же все, что поразбирали, было снесено в амбар! — И Будай похлопал по кобуре. — А тебя, товарищ Галушка, назначаю начальником этого имения.
— Да я в этом мало чего смыслю…
— Ничего, научишься, смотри, чтоб завтра все на сход пришли. А пока проверим, все ли здесь есть, что в описи значится.
И мы пошли. Петражицкий бежал впереди, отворяя двери амбаров и хлевов, старался объяснить комиссару, отчего везде так неприглядно. Многого не хватало, особенно плугов и борон пружинных. Петражицкий толковал, что засыпаны снегом в поле.
— Уже за то, что засыпаны, тебя судить надо! — сердился комиссар. — Но проверим. Однако скорее всего, что ты пораспродал. Эх, ждет тебя крепкая решетка…
— Смилуйтесь, товарищ комиссар, детки малые…
А когда в коровнике мы увидели худую скотину, стоявшую у пустых кормушек, Будай, грозно уставившись на Петражицкого, не сдержался: