— Прочь с глаз моих, контра! Чтоб я тебя больше не видел. Давай сюда ключи! — И, вырвав ключи из рук растерявшегося Петражицкого, отдал их Галушке.
Я замучился в тот день, поспешая за комиссаром. А весь вечер Будай сидел со мной и встревоженно разглядывал список, который так и пестрел черточками, отмечавшими, чего не хватает в хозяйстве.
Я улегся спать, но долго еще сквозь сон слышал, как беседовали Будай с Галушкой. Слышал, как выходили они из конторы и снова возвращались.
Утром был сход. Собрались в зале. К удивлению, почти все трезвые, только несколько человек еще не совсем отошли, потому что все их тянуло на веселые шутки.
За стол, застланный красным полотном, сел Будай, посадил рядом Михася Галушку и меня, чтоб записывал то, что будут говорить. Вызванный Петражицкий попытался тоже усесться за стол, но Будай его не пустил и приказал сесть отдельно на табуретке у стены лицом к народу.
— Так вот что, товарищи дорогие, — и комиссар грозно обвел глазами зал, когда гомон утих, — как же будем жить, спрашиваю я у вас? Работать ничего не будем, только пить, какурат как паны… Это ж не народное имение, как вы теперь называетесь, а какурат кабак…
— А за что мы работать будем?
— Мы твое пропиваем, что ли? — задиристо крикнул кто-то сзади.
— Пятый месяц, как ни платы никакой, ни пайка…
— Да это же хуже, чем за паном, — послышался тот же задиристый голос.
— А что, Петражицкий давно вам ничего не платил?
— Да уж с полгода, как и макового зерна не дал.
— Петражицкий, встать! — приказал комиссар. — Говори народу правду!
Петражицкий нехотя поднялся. Отряхнул с жилетки папиросный пепел и боязливо начал толковать:
— Все-все государству сдали, товарищ комиссар… Есть еще малость хлеба немолоченого, так все неуправка была…
— Да чего ты брешешь, что неуправка, — встал старший рабочий Мирон. Его черная как смоль борода делала лицо еще более гневным. — Сколько раз мы тебе говорили, что надо молотить, а ты все — разрешения нет.
— Неправда это, неправда, товарищ комиссар. Я не говорил этого.
— Нет уж, коли так, так я правду скажу. Слушайте, люди. Пану Сипайлу Петражицкий самый верный слуга. Чего таить, и я на него верно трудился. Недаром, когда Сипайло уезжал, так только ему и мне доверил, где вино и водку спрятать. А ты, Петражицкий, встань, скажи людям правду: не говорил ли ты мне, что Сипайло еще вернется и все пойдет по-старому? Да и водку ты советовал открыть, черт их дери, говорил, пусть заливают бельмы, может, провалится все скорей, узнают, как жить без хозяина.
— Ложь… Ложь это… Мирон еще не проспался, товарищ комиссар. Ему детей моих не жалко…
— Сядь! — приказал Петражицкому комиссар. — Детей своих ты сам не пожалел. А тебе, товарищ Мирон, спасибо, что все откровенно рассказал. Мы с тобой еще поработаем!
Зал сердито гудел. Несколько еще не совсем протрезвевших человек кричали с разных сторон:
— К стенке!.. К стенке его… курву!.. Убить гада!..
Петражицкий совсем обмяк и сидел на табуретке, опустив голову. Даже Будай уже не трогал его, а обратился с новым предложением:
— Хорошо знаете Михася Галушку? — И он показал рукой на парня, сидевшего рядом.
— Да еще с пеленок знаем, а не то что…
— А когда б мы его за начальника заместо пана Петражицкого поставили?..
— А справится он?
— Да справится. А мы что, не поможем?.. — решительно заявил расхрабрившийся Мирон. — Ставь его, товарищ комиссар.
— А как вы? — спросил еще раз у схода Будай.
— Да и мы, как вы… — крикнул голос из толпы.
— Ну, так быть по-вашему: с нынешнего дня Михась Галушка начальник вашего хозяйства. Встань, Галушка.
Галушка встал, поправил на раненой руке повязку и смущенно сел.
— А с пьянством кончено, так скажем мы, — уже добродушно произнес Будай. — Кто взял чего лишнего, чтоб сейчас же в амбар. За работу, товарищи! А ты, пан Петражицкий, с нами.
Сход разошелся. Вскоре мы уезжали в волость. Видно было, как то там, то сям зашевелились, взялись за работу люди. Мы ехали с комиссаром впереди, а сзади в розвальнях Михась Галушка вез Петражицкого в волость.
Когда выехали уже в поле, донесся гул молотилки с гумна. Комиссар Будай довольно разгладил рукой усы и сказал:
— Начали молотить, Федя. А того гада, — он махнул рукой назад, на Петражицкого, — в холодную. Какурат там ему место, Федя, какурат!
С ДЕРЕВЯННОЙ САЖЕНЬЮ
Очередная моя поездка по волости с комиссаром Будаем была уже ранней весной.
— Забирай с собой бумаги, Федя, и айда! — сказал Иван Рыгорович, выходя, из своего прокуренного кабинета.
И хотя я никогда не расспрашивал его, на этот раз не утерпел:
— Куда поедем, Иван Рыгорович?
— Запомни, Федя, раз и навсегда: в служебное время я тебе не Иван Рыгорович, а товарищ комиссар. После службы можно и Рыгоровичем звать, а ты служащий, ну, как тебя назвать, какурат боец и, как боец, должен по-строевому. Ну а коли тебе так хочется знать куда, так поедем мы в Бушанку, землю у Альфреда Жванского отрезать. Понял?
— Понял, товарищ комиссар, — постарался я исправить промах и, захватив свою потрепанную папку, вскоре уже сидел рядом с ним в волвоенкоматской бричке.
В моей деревне Селищах, в трех километрах от которой был фольварк Жванского, Будай взял с собой председателя комбеда Хомку Киселя с деревянной саженью. Тогда таким прибором пользовались вместо межевальных теодолитов.
Хомка Кисель, рыжебородый, с усами прямо медными от непомерного курения, ходил еще в том, в чем пришел с войны: в поношенной, задымленной и даже местами прожженной солдатской шинели и в зимней, не лучше ее, шапке, которую так и не снимал с головы, хотя солнце уже изрядно припекало.
Кисель вернулся со службы всего лишь ефрейтором, но был по всему складу насквозь военный. Дисциплины придерживался в любом деле. И если дома кто-нибудь нарушал ее, он, несмотря на доброе сердце, тут же принимал неотложные меры. Однажды, когда Пракседа, Хомкина жена, отказалась выполнить его распоряжение по хозяйству, Хомка, сидя за столом, где стоял котелок сваренной на завтрак горячей картошки, предупредив: «Пракседка! Объявляю войну!» — начал обстреливать ее картошкой так, что та убежала в сени.
— Так как, товарищ Кисель, обрежем сегодня Жванского? У него ж, верно, десятин сорок лишних…
— Так точно, товарищ комиссар. Давно следовало.
— А людей ты созвал в Бушанку, кого мы там наделять будем?
— Так точно, товарищ комиссар. И те будут, кому мы должны нарезать наделы, да еще и такие придут, которым все мало, а может, думают, и им что перепадет.
— Ну это уже какурат шкурники.
— Так точно, товарищ комиссар, собачья шкура у них. Надо таким объявлять войну!
В Бушанке все гудело. Еще издалека мы увидели, что возле крыльца Жванского сгрудилась толпа, а сам Альфред что-то кричит и угрожающе размахивает руками.
Когда мы въехали во двор, Жванский соскочил с крыльца и спрятался в толпе. К нам подбежала вдова Авдуля Симониха и, взмахивая сорванным с головы платком в сторону дома Жванского, пожаловалась:
— Вы слышали, люди, что он тут вытворял? Он же грозился, что скоро власть переменится, а всем нам будет конец! Люципер он, душегуб, вот кто такой Жванский… Мало я на него наработалась?
Комиссар Будай медленно отстранил рукой женщину и, подойдя к толпе, где спрятался Жванский, громко крикнул:
— А ну, ваша милость Жванский, выходи!
— Так точно! — подтвердил приказ Хомка Кисель.
Альфред покорно вышел из толпы и молча стал перед комиссаром. Вид у него был растерянный, даже расстегнутая жилетка болталась по бокам, как два подбитых крыла. Но не прошло и минуты, как, со злостью рванув ворот, так что пуговки отлетели, он дико заревел на весь двор:
— Ну говорил… Ну и говорил, что советская власть ничего не стоит, когда она позволяет забирать мое кровное.
— Это не твое, — перебил комиссар.
— Так точно, — поддержал Хомка Кисель.
— «Так точно»! — передразнил Жванский. — Может, ты мне землю дал? «Так точно»! Мой отец, мой дед сколько крови на ней пролили.
— Не своей, а нашей! Мало мы на вас поработали, ироды? И замолчи тотчас же, а то найдем на тебя управу.
— Пойду выше… Пойду выше, — закричал Жванский и побежал в дом — Посмотрим, что еще верхушка скажет.
— Мы тебе покажем верхушку, — даже захохотал Будай, так его насмешил Жванский своими визгливыми угрозами. — Визжит, какурат кабан, когда его колют… Пошли, люди! Идем, Авдуля! Мы тебе первой тут и отмерим, вот сразу за огородами, где получше. Немало ты на него поработала.
— Ай, людоньки, людоньки, знали бы вы, сколько тут моего труда вложено…
Комиссар Будай повел за руку Авдулю, а за ними по-военному, как на параде, вскинув сажень на плечо, победно поглядывая по сторонам, шагал Хомка Кисель. И те, кто ждал наделов, и те, кто любопытствовал, а что из этого выйдет, шли следом, переговариваясь и крутя цигарки из самосада. Пока вышли на огороды, откуда-то вынырнул и дьяк Микита Ровба; он хоть и не вмешивался в разговор, но навострил уши и не отставал от других, спешил так, что полы длинной рясы разлетались…
Меряли деревянной саженью. Впереди шагал Будай, направляясь от огородов к ближайшей рощице, а следом за ним решительно отмерял сажени Хомка Кисель. Авдуля по-хозяйски шла за ними, как бы принимая отведенную ей землю. Ой, как радовалось Авдулино сердце! Первый раз в жизни будет она хозяйкой, будет работать на своей земле. А черные глыбы пашни так и лоснились под теплым апрельским солнцем. Подымался с пригретой борозды пар и чуть заметно клубился над землей. С кустарника, который попадался на поженьках меж нив, под лучами солнца падали на землю капли росы. Симониха шла, переполненная своим неслыханным счастьем, и из глаз ее скатывались светлые слезинки.
Конфискация земли у Альфреда Жванского и наделение ею бедноты продолжались. Я заносил в свой список, сколько кому отведено согласно саженной мерке Хомки Киселя. А уже к концу, когда присели на высокий обмежек отдохнуть, к комиссару подступил дьячок Микита Ровба.