— А мне что будет, Иван Рыгорович?
— А что тебе? — как бы ничего не понимая, удерживая улыбку, спросил комиссар.
— Как что? Вы ж у меня церковный надел забрали. А мне бы хоть поженьки, хоть на одну коровку! — И, достав из-под длинной полы платок, вытер им слезы, которых не было.
— За оградой у церкви коси, — уже злее пошутил Будай. — Там какурат твой надел…
— Как у церкви? Сила божья!.. Не имеете права так говорить!
— А ты вот слушай, товарищ-господин дьяк Микита Ровба. Церковь отделена от государства. Понял? Читал декрет?
— Не ведаю я никаких декретов, а ведаю только одно, что жить мне надо.
— А ты, дьяк, Суса Христа знаешь?
— Господи, помилуй!
— А тебе ведомо, что он голый ходил, только овчиной прикрытый?
— Спаси меня, боже!
— Вот и ты походи, как Сус! Ха-ха-ха!..
— Свят, свят, свят!
— А потом на небо вознесись.
— Не греши, комиссар, я человек простой.
— А зачем в святого играешь? Ну, не на небо, так хоть на свой пригорок у церкви взлети!
— Не насмехайся, комиссар, а как мне жить, скажи.
— Коли ты человек простой, так работай и жить будешь. Скинь это свое длинное тряпье да берись за плуг, за косу, за топор, пошевели маленько своим толстым брюхом, так и сам сыт будешь и детей накормишь. Нечего тебе подавать попу кадило да гнусить там ему, а поработай, не лопнешь! — захохотал уже во всю глотку Будай.
— Свят! Свят! Свят! — забормотал дьяк и, без конца крестясь, попятился от комиссара до самой дорожки, а потом повернулся и, подхватив полы, поскорей побежал к церкви. Через несколько минут послышался с колокольни громкий звон. Что хотел этим сказать дьяк Микита Ровба, то ли изливал свою злость на комиссара, то ли стремился смягчить обиду, неизвестно.
Вернувшись в мою деревню, мы прошли по улице до самого конца, где ждала нас бричка. Я гордо шагал за комиссаром, особенно важно держа свою папку под мышкой. Пусть видят односельчане, а главное, мои ровесники, какого чина я достиг.
Хомка Кисель рассказывал комиссару, кто, где и как построился. И правда, деревня только за год с небольшим изменила свой вид. Среди трухлявых и потемневших от времени подслеповатых хат во многих местах, как молодицы в самом соку, стояли новые, из желтых отборных бревен хаты и задорно поглядывали на нас светлыми окнами.
— Чуешь, Хомка, — растроганно говорил председателю комбеда комиссар, — от этих новых срубов и хат как смолистой сосной пахнет?
— Так точно, чую, — подтвердил Кисель и на этот раз добавил: — Здоровая жизнь началася.
Однако, заметив, что на одном дворе стоят рядом две новые хаты, Будай остановился и спросил нашего соседа Тумаша, зачем это ему две понадобились.
— Себе и сыну! — с гордостью ответил Тумаш.
— Так сын же еще у тебя малой.
— А не тогда же ставить, когда оженится.
— Нет, так негоже, ты какурат кулак.
— А тебе жалко? — уже стал злиться Тумаш.
— И жалко! Хватит самоуправства. Теперь не панское, а государственное все, а значит, народное. Для всех лес! Мы так порубим, что деревца не останется. Чтоб ты не смел больше этого делать. Запиши, Федя, не забыть бы, разбирать будем.
И я, раскрыв свою папку, старательно записал приказ комиссара, а он еще долго не мог успокоиться, даже когда мы уже сидели в бричке по дороге в волость.
ПРЕРВАННАЯ ВЕЧЕРИНКА
Однажды комиссар сказал:
— Хлопцы, заскорузли мы тут, да и завертелись, ездя по волости. А наш военкомат — какурат монастырь или какая казарма: ни одной женщины у нас нет. Давайте устроим вечеринку.
Все заметно оживились. А военрук Костюкович поддержал Будая и, кивнув в сторону Матея Жаворонка, заметил:
— Матейчику и гармонь в руки!
— А что, он играет? — удивленно спросил комиссар.
— Да малость кумекаю, — кивнул головой Жаворонок.
— Так чего ж ты молчишь, ну тебя совсем! — попрекнул его комиссар. — Сейчас же ментом домой и живо с гармонью назад. А ты, Лукаш Игнатович, — обратился он к военруку, — как самый выкшталцоный[2] у нас кавалер, сыпь за барышнями.
Костюкович покраснел. Он и вправду был среди нас самый подтянутый, всегда следил за своей выправкой, знал и окрестных девчат, однако растерянно спросил:
— А кого ж приглашать? Где эти барышни?
— Ну, коли не знаешь, так я тебе подскажу: Мальвину Садовникову, Александру Подголову, Фаню Сыроварову… Ну а там еще кого надумаешь.
Костюкович, надев кожаную куртку и надвинув чуть набок фуражку с присогнутым козырьком, скрылся за дверью. Следом ушел и Матей Жаворонок. А все остальные принялись в это время прихорашиваться. Пошли в ход расчески и бритвы, даже сам Будай подкрутил свои черные усы, так что они задорно подняли кверху острые кончики.
Известное дело, прибрали и самую большую комнату для вечеринки. Отодвинули столы к стенам, а мне велели подмести пол («Тебе легче гнуться!»), что я старательно проделал. Чтоб оживить комнату, притащили даже два фикуса. А в большую лампу налили до краев керосину, чтоб хватило до самого утра.
Вскоре вернулся с гармонью Матей Жаворонок. И когда он растянул мехи и прошелся по голосам, в самом деле все посветлело, стало очень уютно, хотя и барышень еще не было.
Когда явился Лукаш Игнатович и вместе с ним, окутанные в дверях клубами морозного пара, вошли девчата и защебетали, всех как будто подменили. Даже я, еще мальчишка, с интересом разглядывал их, такими красивыми показались они мне.
А девчата и вправду были ладные. Мальвина Садовникова, видно самая младшая из них, была небольшого роста, а когда сняла красивый красный кожушок, ее тонкий стан в коричневом платьице и светлая головка напомнили мне гимназисточку, которую я однажды видел в скверике уездного города, когда ездил с родителями на ярмарку. Понятно, что больше всего я следил за Мальвиной, но поглядывал и на других. «На ком же остановит свой выбор комиссар?» — думал я. Долго ждать не пришлось. Он увивался вокруг Александрины; она была выше Мальвины, да и пополнее. Красные щечки ее горели, а под вышитой блузкой двумя острыми холмиками выступали груди. Фаня же заслуженно пользовалась вниманием самого военрука Лукаша Игнатовича. Она была самая крупная и дородная из всех. Черная юбка клеш ловко облегала ее полные бедра, ноги в высоких, зашнурованных чуть не до колен, модных ботинках. Я заметил, она привлекала внимание не одного военрука.
Долго не мешкали. Как только все разделись, Матей растянул гармонь, и сразу же закружились в вальсе пары. Потом в круг вошли несколько парней, которым не хватило девчат. Меня же, малолетку, брала зависть, что не могу принять в этом участие, обидно было, что не дорос. Зато я с интересом следил за всеми. Ах, как славно они плясали! Мне казалось, куда красивее, чем на наших деревенских вечеринках. И надо было видеть комиссара! Он шел с Александриной так плавно, что еле касались пола его начищенные хромовые сапоги. А когда, закружившись вовсю, он отводил одну руку в сторону, а другой обнимал Александрину и плыл по кругу, казалось, что можно смотреть на них без конца.
Однако ж не комиссар, а Костюкович с Фаней взяли верх. И он и его барышня были, видно, поопытнее, потому что у них выходило еще куда ловчей: они то плыли плавно, то вдруг начинали вертеться так быстро, что у меня даже мелькало в глазах. Эта пара выделялась среди всех. Только Мальвина Садовникова, с которой танцевал делопроизводитель военкомата Семка Цагелик, как будто ничем не выделялась, хотя мне она нравилась больше всех.
После короткой передышки танцы менялись. Плясали польку, краковяк и падеспань, даже кадриль на шестнадцать колен отхватили. Военрук всем заправлял. Он громко подавал команду, и все его слушались. Потом играли в фанты, в жмурки и опять начинали танцевать. Было даже так, что девчата выбирали кавалеров. Как же я смутился, когда, видно для смеху, Мальвина выбрала меня и заставила пойти в круг. Я старался попасть с Мальвиной в такт, но выходило плохо, и я, вырвавшись от нее, убежал и спрятался за дверью. Стыдно было, но и приятно, что Мальвина заметила меня. Танцы и игры затянулись за полночь, и неизвестно, до каких пор гуляли бы, когда б не неожиданный случай. Вдруг громко застучали в двери — и в зал ворвался расхристанный человек с палкой в руках. На побледневшем его лице проступало синее пятно.
— Бандиты! Бандиты на магазин напали! Спасайте… товарищ комиссар, спасайте!
Это был сторож волостного кооператива Юрка Саливончик.
Комиссар, не расспрашивая о подробностях, крикнул:
— В ружье!..
И вмиг, кто накинув шинель, а кто так, схватив винтовки, выскочили во двор. Девчат как смело. Я, чуть подождав, бросился в комнату, где хранилось оружие, схватил первый попавшийся под руку карабин и помчался следом…
Когда догнал своих, комиссар, рассердившись, даже прикрикнул на меня, но махнул рукой:
— Ну ладно!
Когда же мы были недалеко от кооператива, приказал остановиться и прилечь за кустами.
— Не торопитесь, надо подумать, как их взять, — сказал он. — Давайте минутку поразмыслим. Сколько их, дьяволов? — спросил он у сторожа.
— Четверо я насчитал, — прошептал тот, — ой, и страшные, бородатые все.
— Никого не признал?
— Да нет, где там!
В магазине мелькнул свет не то от зажженной свечки, не то от фонаря «летучая мышь».
— Эге, да они еще там, — промолвил про себя комиссар. И обратился к нам: — Вот вам мой приказ, хлопцы. Зачем нам встречаться с ними нос к носу и рисковать? Подстрелят, чего доброго, кого-нибудь. Лучше сделаем так. Ложитесь все. На боевой взвод и огонь!..
Минуту спустя дружный залп из наших винтовок всколыхнул воздух.
— Еще! — приказал комиссар. — И еще!..
Мы не заставляли себя ждать и палили, кто по команде, а кто и не дожидаясь ее.
Вдруг мы заметили, что огонек в лавке погас, и вслед за комиссаром побежали туда. Когда переступили порог, в полной темноте услышали из угла стон. Комиссар чиркнул спичкой. Перед нами лежал, скорчившись, черный бородач. А под ним расплывалась лужа крови. Сторож зажег огарок свечи, и, когда стало светло, комиссар взялся за бородача.