— Ты кто такой, бандюга?
Тот злобно скрипнул зубами.
— Вы что же со мной сделали, нехристи?
— Ах, боженька, я ж его узнал, — закричал на всю лавку сторож Саливончик. — Да это же Винцук Жулькевич из Логов!
— Узнал, зараза! — буркнул себе под нос раненый.
— Так это все твои дела? Какурат я так и думал. Все грабежи вокруг. Бандюга ты из-под черной звезды!.. Где остальные?
Бандит молчал.
— Никуда не денешься, скажешь. Ну-тка, Федя! Бегом за фельдшером, пускай покуда поможет гаду, а потом поговорим. А ты, Саливончик, меняй дубину на винтовку да стереги гада.
Саливончик обрадованно подхватил из рук комиссара трехлинейку и не забыл добавить:
— Вот кабы раньше она у меня была, так я б им не поддался.
— А мы попробуем догнать остальных… по следу. За мной, хлопцы!
И все двинулись за комиссаром в сторону леса.
Приведя фельдшера, я пошел в военкомат и долго еще ждал, пока около полудня вернулся комиссар с хлопцами из лесу.
— Удрали гады. Ну, никуда не денутся, — сердито ворчал он, снимая сапоги, чтобы лечь.
ВИНЧЕСТЕР
Однажды на рассвете, когда все еще спали, я услышал, что в комнате у комиссара Будая кто-то встревоженно бубнит. По голосу как будто наш деревенский комбед Хомка, однако, думаю, к чему бы ему так рано. Я не удержался и, подойдя к двери, заглянул в замочную скважину. Так и есть! На стуле возле кровати Будая размахивал руками Хомка Кисель, и лицо у него было очень взволнованное. Воротник Хомкиной солдатской гимнастерки был расстегнут… Будай торопливо натягивал галифе. А через несколько минут я услышал, как в зале комиссар строгим голосом объявил:
— Хлопцы, подъем!
Выбежал и я, когда вокруг комиссара собрались еще не очухавшиеся от сна сотрудники. Увидев меня, Будай сказал:
— Ну а ты мог бы еще полежать, — и сразу же обратился к остальным: — Возле Селищей банда объявилась. Вот товарищ Кисель говорит, что в соседних Поплавках вчера лавку очистили.
— Так точно! — подтвердил Хомка Кисель и, как саблей, махнул перед собой рукою.
— Так вот, через полчаса чтобы все были готовы на облаву. Ну а ты, — обратился комиссар ко мне, потому что увидел, что я тоже рвусь в поход, — останешься здесь. Дежурным по всему военкомату. Понимаешь, какая на тебе ответственность?
Мне ничего не оставалось, как согласиться, и через некоторое время я и в самом деле остался один на весь военкомат. Было немножко обидно, что комиссар не взял меня с собой. Предаваясь героическим мечтам, я часто представлял, как борюсь с бандой, как именно я уничтожаю их главного заводилу. И на этот раз я так увлекся своими мечтами, что меня потянуло поближе к оружию… Я прошел в одну из больших пустых комнат, выходящую окнами в сад, где было собрано оружие со всей волости. В недавнее время, когда солдаты оставляли фронты и возвращались домой, многие прихватили на всякий случай свое оружие, а иной раз выбирали что получше. По приказу оружие было сдано в военкомат, хотя, видно, и не все, однако в той комнате набралось его полно.
Чего там только не было! И пехотные трехлинейки с острыми штыками и без штыков, и кавалерийские карабины, и французские, с пригнутыми к ложе затворами, и обрезы разных сортов, которые каждый изготовлял сам, чтоб удобнее было носить под кожухом или свиткой. Но мое внимание привлек американский винчестер, который был сделан совсем не так, как остальное оружие. Затвор его открывался снизу, а сам винчестер был более складный, чем другие. Недаром он принадлежал самому комиссару. Я даже удивился, почему Будай не взял его сегодня с собой, а захватил обыкновенный кавалерийский карабин, но потом подумал, что он помчался сегодня верхом, а в таком случае кавалерийский, более короткий, удобнее.
Я же как прилип к винчестеру, не мог оторваться. Вертел его и так и этак. Не раз прицеливался в окно, щелкая затвором. А потом подумал: дай пальну из винчестера, хоть и не в полную силу. Так, чтоб звук был не очень громкий и чтоб комиссар не узнал. Тут же, вытащив из патрона пулю, я высыпал порох, а пулю загнал обратно. Щелкнув, как положено, затвором, заложил патрон в ствол винчестера. Ну а теперь, думаю, пуля полетит тихо. И перед тем как выстрелить, открыл в окне форточку, пускай, думаю, шпокнет где-нибудь в пустом саду. Как подумал, так и сделал. А когда нажал курок, услышал, как тихонько щелкнуло. Полюбовавшись, как винчестер автоматически выбросил пустую гильзу, я, наведя на окно комиссарово оружие, победно глянул в ствол и так и затрясся от страха: пуля застряла внутри, ствол не просматривался. Я понадеялся, что как-нибудь исправлю дело, и, взяв шомпол от другой винтовки, стал настойчиво выбивать пулю, но ничего из этого не вышло. Меня и вправду брал уже страх: что будет со мной, когда вернется комиссар? Какой же я оказался дежурный? Но больше всего я боялся, что выгонит он меня из военкомата. И что я тогда делать буду?
И вдруг повеселел, догадавшись, чем можно помочь беде. Если та пуля не поддалась шомполу, подумал я, так уж куда она денется от второй пули? Я тут же загнал еще один патрон в ствол и навел комиссарский винчестер на ту же форточку.
Навел спокойно, а когда нажал, грохнуло так, что меня оглушило. Я даже выпустил винчестер из рук. Первое, что увидел, когда очнулся и поднял ружье, что ствол весь разорван, покорежен. Через минуту я почувствовал что-то мокрое на лице. Пощупал рукой — кровь. Заболело плечо. Вижу, что разорванная сорочка в том месте, где больно, напитывается кровью.
Таким меня застал сторож кооперативной лавки Юрка Саливончик, прибежавший на выстрел.
— Кто это тебя так? — спросил он и, толкнув, отворил окно, посмотрел в сад, отыскивая злодея. Ему и в голову не пришло, что это мое штукарство.
Сперва, видя, что он не догадывается, я думал соврать. Но, побоявшись, что мне еще больше попадет от комиссара за обман, рассказал всю правду.
— Ну что ж, давай к фельдшеру. — И, обмотав мне голову рваным полотенцем, а раненое плечо какой-то косынкой, повел меня к Сысою Сильвестровичу, нашему волостному фельдшеру, куда я и сам раньше бегал по приказу комиссара.
Сысой Сильвестрович был уже пожилой человек с очками-пенсне на длинном мясистом носу. Каждый раз я удивлялся: как эти очки держатся? Сам он небольшого роста, коренастый, в таком же френче, какой я видел на фотографии у Керенского, в штанах навыпуск. Жил он в небольшом трехкомнатном деревянном домике. В одной из комнат помещался его лечебный участок на три койки. Слышал я от комиссара, что Сысой Сильвестрович не очень-то долюбливает советскую власть, считает себя эсером, а еще и набожный человек. В нашем приходе Сысой Сильвестрович занимал какую-то должность, церковного старосты, что ли…
Когда Юрка Саливончик привел меня к фельдшеру, тот встретил нас грубо, неприветливо:
— Ну что, достукался, сопляк? — А когда узнал, в чем дело, перевязывая, еще больше разворчался: — Черт знает, о чем ваши родители думают, выпуская таких молокососов из дому.
Я упорно молчал, а фельдшер все бубнил свое:
— Небось богу не молишься, черт те с кем спознался… Гонял бы еще на пастьбу да чаще в церковь ходил, вот и не достукался бы до такого…
И хотя меня это очень обижало, но я молчал, потому что было больно, а больше всего от страха перед комиссаром. Когда же фельдшер присыпал рану йодоформом, острый запах которого я сразу узнал, мне полегчало. Я покорно пошел за ним и лег на одну из коек, которую он мне указал.
Что творилось у меня на душе весь этот день, трудно и передать. Как я встречусь с комиссаром? Что я ему скажу? А может, меня отдадут под суд за то, что погубил комиссарово оружие? А что я скажу матери, если комиссар меня выгонит и я вернусь домой? И главное, как посмеются надо мной дружки. «Ну что, дослужился до комиссара?» — будут подкусывать, когда снова придется с ними скотину пасти.
Однако Сысой Сильвестрович меня больше не трогал. Он несколько раз за день заходил и даже принес большую миску клецок.
Вечером же я совсем воспрянул духом. Вернувшись с облавы на бандитов, комиссар Будай проведал меня и даже не поругал, а, сочувственно положив руку на мое здоровое плечо, сказал:
— Ну что ж, Федя… Конечно, ты совершил проступок. Но что с тобой поделаешь? Мал ты еще, мальчишка, вот что. Зато духа ты какурат нашего, большевистского… А мы вашего соседа, бандита Жванского, с компанией поймали. Не будет больше тревожить. Так поправляйся…
У меня брызнули слезы, а Будай заговорил еще ласковее:
— Ну ладно, за битого двух небитых дают. А ты, Сысой, — Будай почти ко всем обращался на «ты», — чтоб через два дня мне бойца на ноги поставил. — И, попрощавшись со мной, уже в дверях, повернувшись, сказал, очень меня обрадовав: — Вернешься, я тебе новую шинельку налажу, слышишь?
В тот вечер я долго не мог уснуть, потому что уже видел себя в новой шинельке и у меня перед глазами все стоял такой родной мне и близкий, суровый и в то же время такой ласковый комиссар Будай.
АНЭТКА
Прошло три года с тех пор, как я начал работать в военкомате переписчиком. Был я уже на новой должности и в новом учреждении — делопроизводитель волисполкома. Повысилась моя должность, да и сам стал я повыше ростом. Оно и не диво, мне было уже шестнадцать лет. За три года времена переменились, принесли много нового, только начальство у меня осталось прежнее: Иван Рыгорович Будай был уже не волостным комиссаром, а председателем волисполкома. А я был этому рад, потому что рос у него на глазах и был он мне до известной степени за отца.
Может быть, потому, что последние годы я жил среди взрослых, как-то рано стал взрослым и сам. Однажды случилось со мной такое, чего я не мог изведать, останься я ребенком. Мне открылось нечто неведомое, тревожное и таинственное…
Волостной исполнительный комитет помещался теперь в бывшем волостном правлении, но наши вечеринки по-прежнему устраивались в помещичьем доме. Там был обширный зал, раз в пять, верно, больше «сборной» в волости, было где как следует развернуться на вечеринке.