Да только через некоторое время поймали и Марку, когда он на плечах нес из-за кордона мешок контрабанды.
Так и окончилось бурное, но недолговечное житье контрабандистов Маковских. А мы еще долго надеялись, все ждали, когда же нас позовут в пограничники.
«КРАСНЫЙ КАРАНДАШ»
Пять лет, как установилась у нас советская власть. За это время все вокруг преобразилось так, что не узнать. Помолодели деревни. И если раньше наше село можно было сравнить со старой, согнутой горем бабкой, безнадежно уставившейся в землю, то теперь оно — как крепкая, дородная молодуха — глядело ясными глазами-стеклами в даль дорог, откуда, казалось, ждало еще лучших вестей. Повеселели разросшиеся крестьянские полоски, густыми волнами заходила на них рожь и пшеница, да и люди стали оживленнее: чаще слышалась девичья песня в поле, в лесу. И переливы гармоник по вечерам сзывали молодежь к бывшей барской усадьбе.
Хорошо себя чувствовал и я. Газеты и журналы, приходившие в избу-читальню, были в полном моем распоряжении. Много часов просиживал я за ними. Ах, сколько нового узнавал я каждый день! Радовался добрым вестям, но попадались на глаза и дурные, которые меня огорчали. Тем более что и у нас не все было в порядке. Немало было таких, которые использовали новые возможности только для собственной корысти. И прежде всего перед моими глазами вставали трое. Это объездчик лесничества Викентий Шилька, неведомо откуда присланный к нам; он сразу же занял несколько комнат в имении. А к нему чуть не каждое воскресенье тянулись подводы с мешками зерна, с поросятами и разной живностью. Государственный лес был велик, кто там мог сосчитать, сколько сосен шло на сторону, помимо нарядов, выданных лесничим.
За один год раздался вширь новоназначенный мельник Микодим Мякота. Появился он у нас худым, как жердь, а разбух от государственных фунтов, которые брал за помол. Еще больше, чем Микодим, разбухали поросята, что хрюкали в его хлеву.
Не дремал и наш Тимошка Сакун. Он мало хозяйничал дома, а больше жил в лесу на островке, в таких густых зарослях кустарника, что, как говорится, и днем с огнем не найдешь. Только по дымку, который высоким столбиком поднимался вверх в безветренную погоду, можно было его отыскать. Стоял на островке у Тимошки Сакуна отличный самогонный аппарат, в котором перегонял Тимошка фунты, собранные мельником, в крепкий напиток. Прибыль же от сбыта этого «пития» Сакун делил с Мякотой.
Я читал газеты и видел, что нечто подобное есть и в других местах, и удивлялся, как резко об этом пишут в корреспонденциях. А почему у нас, думал я, не находится такого человека, который все это раскрыл бы через газету? Единственный милиционер в волости не мог справиться со всеми злоупотреблениями, а когда я его упрекал за это, говорил:
— А ты сделай так, чтоб я их поймал.
И вот однажды, когда особенно удачная заметка в уездной газете «Бедняк» разоблачала какое-то преступление, а под заметкой я увидел колючую подпись — «Шило», я подумал: а почему бы мне самому не взяться за перо? В тот же вечер, оставшись один в избе-читальне, я при лампе долго писал и переписывал свою первую корреспонденцию. Про объездчика. Я подробно рассказал, как живет Шилька не по средствам, называл фамилии тех, кто возил ему (и что) за отпущенный лес. Писал и о том, как останавливаются у него контрабандисты, какие гулянки там идут, как занял он барские покои. Прочитав в газете, что корреспонденции надо писать на одной стороне листа, я стал подклеивать страничку к страничке. Когда же окончил заметку и вытянул ее вдоль, она даже не поместилась на столе. Теперь, когда все было написано, передо мной встал главный вопрос — как подписаться? И я решил, что если можно подписываться «Шило», так не хуже будет выглядеть «Красный карандаш». Так и подписал, хотя до тех пор красного карандаша и в глаза не видел.
Дело было сделано. Первое послание свернуто в трубку, перевязано веревочкой и адресовано в газету «Бедняк». Теперь оставалось только ждать. Ну и ждал же я! Каждую новую газету разворачивал чуть не дрожащими руками. Более того: я не мог их дождаться и каждый день ходил на почту за пять километров. Заведующий почтой Зеленка удивлялся — что это я так зачастил? И если к Зеленке я ходил лесной дорожкой даже насвистывая, то неся оттуда газеты, чуть не плакал от обиды.
И вот однажды, только я вышел от Зеленки и развернул «Бедняка», как руки мои затряслись, а лицо обожгло огнем. На третьей странице увидел я такое желанное и давно ожидаемое: «Красный карандаш». Ах, как ярко и красиво были напечатаны буквы моей тайной подписи. А заголовок — еще крупнее: «Объездчик — хапуга». Я был рад, что не видит меня тот же Зеленка, а то он сразу догадался бы, кто такой «Красный карандаш». На лесной дорожке я несколько раз перечитал свою заметку. Мне уже виделось, как подпрыгнет Винцук Шилька, читая о себе.
В избе-читальне я положил «Бедняка» на самом видном месте. Пускай, думал я, все прочитают и увидят, что и у нас есть человек, который так ловко может разоблачать разных мошенников.
Но ждать пришлось долго. День был в самую страду, косили и жали, только вечером заявился ко мне первый читатель. Это был мой друг Минка. Когда я показал ему заметку, Минка, читая, хватался за бока от хохота.
— Кто ж это написал? — радостно удивлялся он. — «Объездчик — хапуга»: ах, как здорово!.. Ну, Шилька же, живой Шилька!.. Даже и «рука руку моет», как он любит говорить… Ну кто ж это у нас такой мастер? Может, ты, Федя? — допытывался он.
Я отпирался, хотя мне и очень хотелось похвастаться. Даже ближайшему другу боялся я признаться. Еще ляпнет где-нибудь, проговорится. Нет, никто пока не должен знать, кто такой «Красный карандаш».
Все, кто приходил в тот вечер в читальню, спрашивали, не знаю ли я, кто написал такую хлесткую заметку. Но я молчал.
Главный герой, Винцук Шилька, узнал о газете только через несколько дней. И то не дома, а будучи в объезде. На пустой повозке в этот раз вернулся. Злой такой, что даже свою любимую лошадь, выпрягая, огрел несколько раз переплетенным проволокой кнутом так, что та от неожиданности даже в поле кинулась. И сквозь окна слышна была бешеная Винцукова брань. Видно, срывал злость на женке. И хотя говорили, что жена советовала ему молчать, чтоб люди не видели, как это его задело. Винцук не выдержал. Нахлеставшись самогона, ходил по селу вместе с Тимошкой Сакуном и кричал с угрозой:
— Красный карандаш, красный карандаш… Будет у тебе морда красная от крови, мерзавец ты этакий!..
И Тимошка Сакун, догадываясь, что очередь может дойти и до него, решительно поддерживал своего; друга:
— Так, так его, дорогой Винцулька! Изрубить надо… изрубить этот красный карандаш.
— Будет, будет морда красной… Это ж надо так наклепать на честного человека, — не унимался Шилька.
Все с удивлением смотрели, как шатались по селу в тот вечер Винцук и Тимошка, пока не укрылись в Тимошкиной хате, где уже, видно, за новой бутылкой изливали свои обиды.
Зато очень радостно было «Красному карандашу». Я ночью уснуть не мог, все представлял себе встревоженного Винцука и думал о том, что пора теперь взяться за мельника Микодима Мякоту.
Подбадривало меня еще и то, что вскоре приехала ревизия из лесничества, и Винцук Шилька был снят с должности объездчика, лишен маркировочного молотка с буквами ЛБ, которым ловко спекулировал, и остался лишь лесником. Выехал из барского имения в село, где снял у одного крестьянина хату.
На этот раз я писал короче, потому что приметил уже, как сокращена была моя корреспонденция. Если б поместили ее целиком, она б заняла добрую половину газеты. Но и про Микодима Мякоту писал я подробно, чтоб было из чего выбрать. За Микодимом известно было немало разных дел, главное же мошенничество заключалось в том, что он просверлил в лотке чуть заметную дырочку — и за сутки помола ему безо всяких хлопот набегало полпуда муки. Вот тебе и пироги, и свиньи, и готовая чарка. Отослав заметку в редакцию, я опять зачастил к почтовику Зеленке.
А мельник Микодим и самогонщик Тимошка не дремали. И хотя действовали более скрытно, но люди говорили, что по вечерам они собираются, приглашают и своего дружка Винцука, пьют и все о чем-то сговариваются, видно, боятся, что «Красный карандаш» возьмется и за них.
Их угрозы и происки не были бесплодны. Однажды, придя утром на работу, я нашел в дверях мятую записку, неуклюжими печатными буквами было написано:
«Слушай, ты, красный карандаш, лучше бросай, бумагу не марай, а то будешь бит, хорошо знай».
«Ого!» — подумал я и засмеялся, что так складно написали: не иначе, тут сынок Винцука, который учился в городе, приложил руку. Приезжая к отцу, он брал в читальне чаще всего книжечки стихов.
Я стал остерегаться, даже почтовика Зеленку взял под подозрение. Тем более что, как мне рассказывали, он однажды сидел в компании со всеми на мельнице за самогонкой до самого утра.
Мне начали мстить, это почувствовал даже отец. Как-то в дождливую осеннюю ночь сгорело наше гумно, где было еще много немолоченого хлеба. А в избе-читальне я нашел новую записку:
«Слушай, ты, от красного карандаша загорелось гумно, а будешь вредить людям, сгоришь и сам».
Я уже знал, что это дело их рук, и только удивлялся, почему они ведут себя так нахально. Все же я продолжал свое, а будучи в волости, рассказал обо всем секретарю волкома партии и отдал записки старшему милиционеру Роману Мисуне.
Заволновалось все село, разделилось на части: одни, не таясь, осуждали злодеев, другие твердили — зачем этот «Красный карандаш» всюду сует свой нос. Как делали, так и будут делать, что хотят. А третьи, к сожалению среди них был и мой отец, говорили, что так ему и надо, «Красному карандашу», пусть не мутит народ в деревне.
Тяжело мне было, когда я писал в «Бедняк» свою третью заметку, на этот раз о самогонщике Тимошке Сакуне. Написал и о своем горе, о том, как по-разному относятся ко мне люди. Свое письмо я послал не через Зеленку, а отвез в местечко за пятнадцать километров. Тревожно мне было ждать, пока напечатают, я не раз видел, как враждебно относится ко мне эта свора. Хотелось с кем-нибудь посоветоваться, получить поддержку, а то горько было одному.