– Скучаешь?
– Сорри, – он продемонстрировал кольцо на безымянном, – женат. Приходите лет через десять.
Перед тем как окончательно разомлеть в горячей воде, он все-таки сделал то, от чего успешно отмахивался уже почти сутки: написал отцу.
«Ты как? Заеду через пару часов».
И, подумав, добавил:
«Не покупай бухла, я сам привезу нормального».
22
Но нужды в водке не было: отец, видимо, уже давно поминал Игоря. В прихожей, прямо перед входной дверью, валялись пустые бутылки, наставив на Андрея горлышки, словно пушечные дула.
Из кухни доносились разговоры. Отец был не один: компанию ему составлял Философ – старый друг семьи и крестный Игорька. Вообще-то Марк Львович не имел прямого отношения к философии и долгое время преподавал на кафедре теоретической физики в МГУ, но ни отец, ни мать никогда не называли его по имени, так что Андрей страшно удивился, узнав однажды, что Философ – это прозвище.
На столе стояло несколько хорошо знакомых Андрею упаковок с едой, и он снова почувствовал раздражение: вспомнил о сорвавшейся сделке.
– Ты можешь гордиться своим Игорьком, – пьяным голосом сказал Философ, обнимая отца.
– Нашим Игорьком, – отец поднял палец вверх.
– Привет, – сказал Андрей.
Никто не обернулся. Отец коротко кивнул, так и не поворачивая головы, молча разлил по рюмкам водку.
Выпили. Отец с Философом почти одновременно крякнули, шумно втянули воздух ноздрями и стали накалывать куски мяса из коробок. Даже в молчании и тишине для Андрея не было места.
– Говно эта твоя еда, – отец махнул вилкой в сторону стола.
– А «Медведям» нравится, – съязвил Андрей. Перед отцом надо держать лицо, даже если сам понимаешь, что сделка – полное фуфло.
– Это ЧВК, что ли? – чавкая, спросил Философ. – Или ты зверей в зоопарке пытаешься накормить?
Отец и Философ заржали.
– Частная военная компания, – буркнул Андрей.
– И как, удалось втюхать? – Философ поднял глаза на Андрея, пытаясь сфокусировать на нем взгляд.
– Контракт подписали, – Андрей посмотрел в окно. Во дворике, выстроившись в нелепое сердце, цвели рыжие бесстыдные хризантемы. Маленький мальчик с наслаждением бил лопаткой пластиковую машинку. Неподалеку его молодая мать кормила булочкой голубей. Было совершенно непонятно, как Игорь мог умереть в такую погоду.
– Ну и что, – хмыкнул Философ, – много бабла предложили?
– Они предложили бартер.
– И что же это? Ношеные солдатские носки?
– Оружие в основном, автоматы, пулеметы…
– Старье небось какое-нибудь? – спросил отец. – Еще путинское? Это даже в Африку не продашь.
– Чтобы продать что-нибудь ненужное, нужно сначала купить что-нибудь ненужное, а у нас денег нет, – Философ посмотрел на отца, и оба зашлись.
Андрей поморщился.
– Документация с разработками бомбы еще, – Андрей продолжал смотреть в окно. – Электромагнитной…
– Какой-какой? – Философ вдруг посерьезнел и как будто протрезвел.
– Электромагнитной.
– Ты уверен?
– Конечно. Они прислали ссылку и код на первые две страницы в облаке. Код на остальные страницы потом – если соглашусь.
– Откуда это у них? Все работы по разработке были запрещены ООН еще в двадцать втором, когда Северная Корея полностью обесточила один район в Сеуле, помнишь?
– Не помню, – пожал плечами Андрей. В двадцать втором ему было четырнадцать, он был влюблен в Катю Суворову из «М»-класса и за всей этой политической байдой не следил. – И неужели ООН тогда могла что-то кому-то запретить?
Философ не ответил: он бормотал что-то себе под нос. Отец сидел, обхватив голову руками, и молчал. Андрей вдруг почувствовал, что очень устал. Устал быть сильным, успешным, крутым. Устал «быть». Хорошо Игорю – он теперь навсегда «есть», ведь про героя никогда не скажут «был».
– Да какая нафиг разница, бомба это или старые пулеметы, – Андрей протер глаза, – сделка – фуфло, надо расторгать. Втюхать старое оружие еще сложнее, чем старую еду.
– Не скажи, – Философ вдруг подскочил к Андрею, совершенно трезвый и собранный, – даже старая бомба в знающих руках – мощнейшее оружие! Эта бомба – просто бомба! – Философ засмеялся, довольный своим каламбуром.
– Ну и где я найду «знающие руки»? – Андрей не глядя подцепил что-то из коробки с обедом и начал вяло жевать.
– Найдешь, – подмигнул Философ, – очень даже рядом найдешь.
Андрей уставился на него:
– Это ты, что ли, на себя намекаешь?
– А ты догадливый!
– Слушай, я, конечно, понимаю, что ты мнишь себя великим физиком и философом, но тут одних теоретических знаний будет недостаточно.
– А кто тебе сказал, что теоретических? Я, между прочим, был в группе по разработке этой самой бомбы, когда еще в НИИ работал!
– Ну да, ну да. Засекреченной, конечно?
– Ты мне не веришь, что ли?
– Ну почему не верю, просто столько лет прошло, все поменялось, материалы другие, технологии. Нахрена мне бомба двадцатилетней давности?
– Дурак ты, Андрей. Я, знаешь ли, не барахло. И еще кое-что понимаю и кое в чем разбираюсь. Я тебе такую бомбу соберу, все наши соседи прибегут покупать.
– Угу, собери, собери.
– Ты что со мной как с умалишенным-то разговариваешь?
– Слушай, дядя Марк, забудь, а? Я сам разберусь. Ну куда тебе бомбы-то взрывать. Мало в юности в СИЗО сидел? Тоже мне большой подрывник.
– Влад, – заорал Философ, поворачиваясь к отцу, – скажи ему! Скажи, что ему я не вру! И что я могу!
Андрей посмотрел на отца и увидел, как тот медленно встает из-за стола, а по его щекам текут слезы.
– Вы что, совсем охренели? – тихо сказал он и вдруг стукнул кулаком по столу. – У меня сын погиб, а вы тут… Вон пошли, оба!
[2000-2010]
Хотя Философ был человеком не первой молодости, мозги у него работали знатно. Да и отваги было не занимать. Идея про бомбу сразу засела у него в голове. Марк с детства был смелым парнем и мечтал о подвигах. Горячее сердце, четкий ум, прекрасные идеалы – со школы он зачитывался приключенческими историями и хотел походить на их героев: в начале 1990-х родители торговали книгами в подземном переходе, и проблем с нехваткой литературы у него не было.
Пожалуй, именно благодаря этим книгам ему так нравилось то бурное десятилетие. Пока все вокруг пугались введенных в Москву танков, сводок новостей с окраин только развалившегося СССР и бандитских разборок во дворах, Марк за этим пейзажем увлеченно наблюдал. Он был рад, что стал свидетелем исторических событий, его завораживала эта бушующая энергия вокруг. Единственное, о чем он жалел, – что сам не может в полную силу поучаствовать во всем этом: родители были слишком строгими. «И, в общем, они правильно делали», – много раз потом думал Марк, который все же очень любил жизнь; мечты о подвигах заканчивались ровно там, где появлялась реальная угроза – умирать от шальной пули он не собирался.
Он часто вспоминал родителей после их смерти – они умерли рано, когда Марк только закончил университет. Отец заставил выбрать профессию инженера радиосвязи, хотя он мечтал о чем-то более творческом или, на худой конец, с гуманитарным уклоном. Но родители – классические технари – настояли на своем: отец был уверен, что строгие науки куда лучше дисциплинируют мозг, чем что бы то ни было. С работой первые годы после выпуска было туго, но деньги мало волновали его. Когда родители погибли в автомобильной аварии, у Марка словно сорвало резьбу, и он увлекся саморазрушением: все, что не убивало, привлекало его.
Посещая вечеринки и андеграундные слеты молодежи, он влился в тусовку непризнанных, но талантливых художников, писателей, режиссеров и заразился от них яростью и протестом. В этот момент он ощутил недостаток в образовании и потому пошел на философский факультет РГГУ (вечернее отделение), куда без труда поступил – с его усидчивостью, феноменальной памятью и ловким умом это было сделать несложно.
В конце «нулевых» он стал ходить на протестные акции, помогать художникам устраивать перформансы – самоподжог у Лубянки, нарисованный фаллос у московской мэрии, свастика у храма – все это было сделано с его участием. Слава о нем разлетелась по Москве, и его стали приглашать в полицию на беседы, а также на лекции в популярные галереи, где тусовалась молодежь. Как он не сошел с ума за те несколько лет, не очень понятно: он совмещал учебу, работу в дряхлом НИИ, художественные акции и веселые попойки с друзьями. У него было так много энергии, что ему было достаточно поспать всего два-три часа в сутки, словно солдату на войне, чтобы снова идти в бой – с однообразной жизнью, буржуазностью общества, консервативностью политиков.
Он даже успел пережить настоящую любовную драму, которая обернулась для него пятнадцатью сутками в тюрьме. На заре своей славы среди художников он познакомился с акционисткой Гелой, – темная копна волос, темные глаза и узкая талия. Они сразу выделили друг друга из толпы – его вихрастая прическа и суровость, за которой проглядывала доброта, привлекли ее. Роман закрутился сразу, но закончился через восемь месяцев.
Марк был уже готов сделать Геле предложение, бросить к ее ногам и свою жизнь, и сердце, и весь мир в придачу, но она оказалась прозорливой: девочка из хорошей семьи участвовала в арт-группировке лишь для составления приличного реноме, которое она сможет показать в какой-нибудь западной галерее, – бунтарка в авторитарной стране, такое всегда привлекает. Родители Гелы были видными московскими чиновниками и, отправив ее за границу, донесли на слишком навязчивого Марка куда нужно, так что с ним основательно пообщались сначала в подъезде – незнакомые люди в масках, – а затем и в полиции. Кроме пятнадцати суток Гела подарила Марку свою приверженность феминизму, хороший вкус в области искусства, а также страх перед нормальными отношениями: она была его первой настоящей любовью, а когда первая любовь заканчивается за решеткой, это запоминается на всю жизнь.