– Господи, вот у наших друзей дочь – лесбиянка, и ничего, прекрасно себе живет, милая пара, но выбирать себе в потенциальные мужья семидесятилетнего алкоголика – это уж слишком! – сказал ей отец, когда только услышал, что она встречается с Марком.
– Папа, не волнуйся, я не собираюсь за него замуж. Просто мне нравится проводить с ним время, шутить с ним, спать с ним, вот и все.
– Дорогая, – вступилась мама, которая увидела, что муж буквально побагровел от едва сдерживаемой ярости, – дорогая, может, мы с отцом и правда консерваторы, но нам все это странно: ей-богу, если бы ты привела к нам домой девушку, то я была бы даже не против, но сорок лет разницы! Я никогда этого не понимала. Ведь вы вдвоем даже не сможете вырастить детей, он просто умрет, когда ребенку будет лет пять. Вот что значит пропаганда с телевизора, где все ищут себе помоложе, – и даже ты по тем же стопам пошла… И еще эти свободные отношения – я их тоже не понимаю, прости, милая.
– Нет, я так больше не могу, – сказал отец, встал из-за стола и выбежал курить на лестничную площадку, хлопнув дверью.
– Пожалей отца, ему ведь уже шестьдесят, с сердцем плохо, и ты тут еще, – начала было мама.
– А кто Марка пожалеет? Вообще-то он на семь лет старше папы!
– О господи…
Тот разговор, конечно, был неприятным, но с их личным знакомством – на котором настояли родители – его было не сравнить. Когда Марк стал рассказывать о своих взглядах, о своей юности, которой он так любил бравировать, Гала на секунду подумала, что отец сейчас схватит нож и зарежет его прямо за столом в ресторане.
– В нулевых, когда я был студентом, я всегда выходил на митинги за Конституцию – ох и гоняли же нас тогда по улицам! Была-то всего кучка студентов и полусумасшедших стариков, а полиции собиралось больше, чем на свадьбе главы МВД, – он засмеялся. – Каждый раз было ужасно жаль тратить время на заполнение бумаг, потом еще сутки сидеть в СИЗО – но весело, что уж, это молодость. Правда, однажды мне попался какой-то отмороженный омоновец, который минут десять лупил меня палкой, но это даже как-то… закалило меня. Через две недели ничего не болело.
– Вот уж не думал, что ты выберешь оппозиционера, – пробормотал отец ей на ухо, но так, чтобы услышал и Марк.
– Не только оппозиционера, но еще и отъявленного левака! А девочка у вас, к слову, что надо – смотрю я на вас и думаю: откуда в ней столько свободомыслия? – сказал Марк.
– Может, я закажу еще кофе? – вмешалась мама.
– Если только не на африканских зернах – их, между прочим, собирают дети на плантациях, – ответил Марк.
Отец молча закатил глаза.
– Что, вас никогда не волновали дети Африки? Экология? Права женщин? По лицу вижу, что нет. Ну, неудивительно, что наша страна в итоге развалилась – при таком-то безразличии людей.
– Она развалилась, потому что такие, как ты, выходили на улицу, вместо того чтобы работать!
– Но-но, я вообще-то старше вас, поэтому, пожалуйста, давайте как-то поуважительнее.
– Послушай, Галя, я сейчас его ударю.
– Называйте ее Гала, пожалуйста.
– Все-таки я закажу тогда чай, хорошо? Ну или просто воды. Вода вас устроит, Марк? – вмешалась мама.
– Да ладно, пусть уж несут кофе. Можно даже со сливками, – ответил он, неожиданно смягчившись.
Пререкания продолжались весь вечер, и Марк изложил урывками всю свою биографию – как он выходил на улицу, выступая против ввода войск то в одну страну, то в другую, против открытия какого-нибудь мусоросжигательного завода, против ареста театральных режиссеров. Однажды он даже загремел на пятнадцать суток, а в другой раз устроил на Красной площади настоящий перформанс, когда хотел в образе Иисуса Христа на кресте «вознестись» над ГУМом, но его с друзьями успели остановить охранники. Еще он регулярно обливал краской всяких омбудсменов, местных депутатов и так далее – он вел насыщенную жизнь и при этом оставался отличным инженером, которого ценили в его полуразвалившемся НИИ и платили неплохо по местным меркам, так что ему даже хватало на еду, оплату ЖКХ и поездку на море раз в два года.
Гала любила в нем его противоречивую суть – в этом ей виделось что-то национальное, как и в его пристрастии к алкоголю: в конце концов, она не планировала провести с ним всю жизнь и относилась к нему скорее как к удивительному существу, неожиданно возникшему рядом с ней. В лекциях он отстаивал права женщин, но был редким гадом в распределении домашних обязанностей: как-то он ей признался, что не говорил своим пассиям, что он инженер, так как не хотел им менять лампочки в ванной и заниматься проводкой – он был уверен, что его непременно бы стали об этом просить. Потом, он был крайне низкого мнения о родной стране – обо всех ее осколках, скажем так, – однако терпеть не мог, когда плохо о ней высказывались иностранцы: тут его перехватывал на редкость мерзкий патриотизм, так что он даже мог и лицо кому-то набить. Наконец, он был анархистом и радовался развалу «кровавого тиранического государства, угнетавшего свои республики», однако все же с тоской слушал новости про то, как один кусок России вводит санкции против другого, обращаясь за поддержкой к Китаю, США, Европе или Великой Османской Империи.
– Скажи, а вот как бы ты отнеслась, если бы ради достижения какой-то благой цели один человек вдруг взял и обесточил весь город, а? – спросила Гала у Зулейхи, медсестры, которая прикорнула на обеденном перерыве.
– Я, прости, что? – Зулейха томно открыла глаза, не понимая, кажется, где сейчас находится.
– Говорю, вот если бы ради благой цели кто-то вдруг обесточил весь город – ну под ноль бы обесточил, отчего появились бы человеческие жертвы. Ты бы как к такому деятелю отнеслась?
– Я бы его под суд, Галочка, отдала, – вдруг неожиданно бодро отрапортовала Зулейха, – потому что этот вопрос еще, прости, Федор Михайлович решил: ни одна слезинка, как там было, ни стоит ни-хре-на. Вернее, ничто не стоит этой слезинки, – она хихикнула, – да, точно, второй вариант правильный.
– Вот и я так думаю, Зулейха, вот и я так думаю. Ладно, закрывай глаза, я тебя потом разбужу.
– А мне, знаешь, снился Татарстан – жаль, что сейчас туда так просто и не съездишь, столько блокпостов, и эти волнения, мир совсем с ума сошел, Ивану Грозному бы не понравилось. – Она потянулась и, зевнув, привалилась к подоконнику.
14
Когда Игорь позвонил в дверь, Лиза почти не удивилась. Она чувствовала, что в последнее время с миром что-то не так. Во-первых, черви стали вести себя слишком активно, как будто пытались выползти из предназначенного для них контейнера. Конечно, им это не удавалось, но каждый раз, поднимая крышку, чтобы прикормить червей, Лиза видела обрывающуюся за несколько сантиметров дорожку. Раньше путь наверх не был так популярен.
Во-вторых, Андрей. Лиза даже присела на пол, чтобы получше обдумать эту мысль. Что не так с Андреем? Смерть не была здесь ответом. Лиза знала, что такое горе. Сразу после школы она немного волонтерила в хосписе. Какие-то две недели, которых вполне хватило, чтобы понять, что горе ударяет и лупит так, что с человека сыпется социальная штукатурка. Иногда не выдерживают и стены. И лучше становится виден каркас. Горе, как тогда решила и навсегда взяла с собой это знание Лиза, подобно стихийному бедствию, которое проверяет на прочность. И в этом стихийном бедствии остаются целыми либо несущие стены (редко), либо то, что по сути своей ничего не поддерживало – вроде мягких игрушек и паспорта в кармане.
У Андрея со смертью Игоря рухнула возможность неопределенного отношения к брату. Теперь ему надо было понять, кого он потерял и что чувствует… Что бы он ни говорил – что любил или не любил брата, что знал его или не знал, что злится или горюет, – самым подлинным в его горе было недоумение.
Он впервые показал Лизе их с Игорем совместные фотографии, показал его страничку в сети, рассказал за эти дни, наверное, тысячи историй о нем и ни одну не досказал до конца. Прерываясь на полуслове, он опять уходил в мир обид, горя или любви. Говори, говори, мне интересно, как вы носили одну и ту же куртку и как каждому она была не по размеру. Говори, говори, мне интересно, как вы оба что? Как вы оба как? Как вы оба где? Когда Андрею удавалось четко вспомнить какой-нибудь день, какую-то мелочь их с Игорем реальности, Лиза видела, что наступает освобождение и происходит реальное, а не воображаемое.
Все это Лиза не то чтобы обдумывала, нет. Она пыталась схватить и построить вокруг себя приходившие образы. Это была еще одна «фишка», подаренная мамой: дать пространство и время вопросам, расположиться вокруг физического тела и понаблюдать, как они колышутся или прорастают в своем, от ее воли не зависящем направлении.
Что же было не так? Лиза сделала глубокий вдох и задержала дыхание. Тик-тик-тик. Вместо привычной волны горячего вдруг пришел холод. Лиза выдохнула. Звонок. Комната после выдоха неуловимо изменилась. Будто между ней и Лизой раньше была запотевшая линза, но теперь ее протерли, и предметы стали ближе и реальней.
За дверью стоял Игорь. Лиза узнала его сразу. Эти глаза. Этот подбородок. Почти Андрей, совсем не Андрей. Взгляд глубже повернут внутрь. И тише. И темнее. Внутри, как при задержке дыхания, стало холодно. «Смерть», – пронеслось в голове. Он мертв? Так что же, может, это продолжение осознанного сновидения? Может, когда она закрыла глаза, села в медитацию, то провалилась в осознанный сон, столь глубокий план бытия, где возможен контакт с духами? Как бы подтверждая ее мысль, Игорь незаметно кивнул. Что она может сделать для него? Что он хочет передать ей или рассказать?
Все эти вопросы носились у нее в голове, пока Игорь, почти как живой, стоял перед ней, проходил на кухню, садился на стул. Он был весь погружен в себя, взгляд его скользил по мебели, останавливался на ней. Она заметила, что ему грустно, что он чем-то взволнован и хочет что-то сказать. Сказать о чем-то важном и чувственном, что часто остается несказанным, потому что люди мало придумали для этого слов.