Вначале будет тьма // Финал — страница 33 из 40

Дмитрий Быков

А нам от северных морей

Вдаль до южных рубежей,

От Курильских островов

До балтийских берегов.

А на земле сей был бы мир,

Но если главный командир

Позовет в последний бой, –

Уроборос, мы с тобой!

Из популярной песни, услышанной в вагоне электропоезда Москва – Кринжово

Первый тайм

Глава 1Царь-дупа

Москва. Финал

Царь киксанул.

Надо было просто вынести мяч, но Андрей Царьков, мастер из мастеров, профессионал из профессионалов, засуетился и неуверенно пнул его в сторону Валика Рожева. Нога скользнула по газону «Лужников», пас пошел немного в сторону, и если бы не реакция Давыдова, Славония уже на пятой минуте повела бы в счете. А так… Поймав мяч, Иван мгновенно оценил ситуацию – слишком много соперников сидело на наших воротах – и выбросил его на свободную зону справа, куда как раз стартовал Нготомбо. Афророссиянин подхватил мяч, пронесся с ним по правой бровке метров пятьдесят и, почувствовав, что его вот-вот накроет защитник, навесил на успевшего прибежать в чужую штрафную Остапченко. Удар получился что надо – не дав мячу опуститься, Евгений своим коронным с левой отправил его в самую девятку. Славонский вратарь опоздал с прыжком, однако, на свое счастье, все-таки достал кончиками пальцев сильно пущенный снаряд. Тот слегка изменил направление, с грохотом врезался в перекладину и отскочил далеко в поле, где кто-то из защитников, в суматохе разряжая опасный момент, вынес его за боковую. Остапченко рухнул на газон и от досады замолотил кулаком по земле. Камера переключилась на Еремеева. Главный тренер сборной России стоял на фоне переполненных трибун, обхватив лысую голову руками.

Оцепенение первых минут спало. Стадион ожил. Болельщики гнали команду вперед. Россияне играли уже не так безнадежно, как в самые первые минуты. В правительственной ложе началось живое обсуждение эпизода с попаданием в штангу. Оба президента синхронно погрозили друг другу пальцем. Премьеру тоже хотелось, но он ограничился тем, что просто развел руки в стороны, немного подался вперед и широко улыбнулся сидевшему между главами государств-соперников Президенту ФИФА.

А на поле уже шла следующая российская атака. И опять Нготомбо прорывался по правому краю. Пробросив мяч себе на ход, он легко убежал от стерегущего его игрока и стал резать угол. В последнюю секунду левый защитник славонцев успел-таки подстраховать своего товарища. Поль, споткнувшись, упал, но азарт борьбы уже полностью захватил его, он сделал кувырок, вскочил на ноги и бросился отнимать мяч. Игра изменилась, стала веселее, взаимные угрозы наводили на мысль, что матч получится результативным. Поверившая в себя сборная России раскрылась и атаковала большими силами.

Виктор Петрович Еремеев знал про футбол все. Стоя сейчас у края поля, он видел, как опасно оголялись тылы. Понимал, что мастеровитые славонцы могут этим воспользоваться. Видел, как быстры их нападающие. Но сделать ничего не мог. Финал! У любого крыша поедет. Россияне, хозяева чемпионата, огрызнувшись контратакой, уже не хотели довольствоваться малым. Финал! Мальчишки, они поверили в то, что могут. Могут взять этот Кубок. Кубок мира! «Повнимательнее и поосторожнее». А ну! Не желал сейчас главный тренер думать о последствиях. Настроившись на жесткое противостояние, Виктор Петрович в который уже раз за этот чемпионат вспомнил случай из детства. Случай, который, если серьезно подумать, и стал тем поворотным пунктом в его биографии, когда он почувствовал, что судьба уготовила ему как серьезные испытания, так и великие победы. Шел отборочный турнир «Кожаного мяча», и они проигрывали ребятам из соседнего села. Проигрывали всего один гол, но поди забей его такой команде. Игралось тяжело – соперники были на год-два старше. Витька, пытаясь успеть всюду, сильно устал. И тут – бах! – внезапно увидел все поле как бы сверху. Так, как если бы он летел метрах в пяти над ним. Увидел, что почти все игроки собрались в центре штрафной. И свободного Мишку слева. Как в замедленной съемке, он просто катнул Мишке мяч, и тот пробил в дальний. Гол!

Еремеев отвлекся всего на пару секунд от событий на поле. Волны памяти принесли обрывки старых фраз, переживаний и сомнений. Этот «полет» выявил его уникальную способность – смещенный фокус внимания. Чудо, рассказать о котором он так никому и не решился. Люди в большинстве своем плохо реагируют на чудеса. Особенно если их творит кто-то другой, не они сами. Виктор Петрович задумался. А когда снова пришел в себя, заканчивалась седьмая минута матча.

На ворота российской сборной шла простая атака первым темпом. Славонцы придержали мяч перед штрафной, затем резко, прямо по центру, вскрыли нашу оборону простой «стеночкой». Их нападающий засуетился, и Рожев успел выбить мяч на угловой. Стремясь сохранить темп и давление, славонцы быстро выполнили удар. Мяч заметался в штрафной, Давыдов заорал «Я!» и прыгнул на летящую к нему сферу. Царь, толкаясь сразу с двумя нападающими во вратарской, потерял равновесие и медленно падал на одного из них. Иван опоздал на долю секунды. Прямо перед его руками коварный снаряд попал Царькову в задницу, в правую ягодицу, если быть точным, и, отрикошетив, критично изменил направление. В результате чего Давыдов упал в левый угол, а мяч медленно закатился в правый.

Показалось, что кто-то переключил канал. Звук резко поменялся. Вот только что царившая на трибунах фиеста гремела: «Давай, Россия! Давай! Давай!» А теперь, пусть не так громко, но очень явственно отовсюду неслось: «Славо! Славо! Славо!» На поле вовсю праздновали гол славонцы. В правительственной ложе Президент России пожал руку радующемуся сопернику и, повернувшись в сторону поля, улыбнулся. Еремееву стало не по себе.

Ладно бы еще просто забили. Но так! На Царя никто не смотрел. Все понимали, что произошла нелепая случайность. Что с того? На табло белым горели нерадостные для России цифры. 0:1. На всех четырех огромных мониторах шел повтор эпизода с голом. Потом его показали еще раз. И еще. На пятый раз смеющиеся славонцы начали скандировать: «Царь-Dupa! Царь-Dupa! Царь-Dupa!»

– Вот суки… Ну ничего… Еще не вечер… Будет вам «дупа», – россияне медленно брели к центру поля. Андрея никто не услышал.

На этом чемпионате Царьков играл увереннее, чем в свои лучшие годы. Успевал подсказывать более молодым партнерам. В группе «съел» самого Арраха. Много пропускавшая перед чемпионатом оборона Сборной преобразилась. Все четко знали свою позицию. Не суетились, бежали куда надо. Железобетон, а не оборона. Более того, Андрей все время держал в поле зрения маячившего у центрального круга Остапченко. И при каждом удобном случае разгонял атаку именно под него. И тут эта дупа…

Такого ажиотажа Москва не видела уже давно. Еще бы – чемпионат мира по футболу. Если славонцев в финале ждали, то сборная России – это чудо, свершившееся прямо на глазах не веривших в него сограждан. Обыграв по очереди всех соперников по группе, а затем еще и в плей-офф выбив Амазонию, Тевтонию и Галлию, сборная России на удивление всем признанным экспертам играла сейчас в финале.

Москва уже больше месяца жила в состоянии всеобщего помешательства. Любой разговор, едва начавшись, перескакивал на одну и ту же тему. В курилках бычками прямо на полу выкладывали тактические схемы. Женщины делали маникюр в патриотических футбольных тонах, учили правила и с увлечением обсуждали проблемы офсайдов и видеоповторов. В автобусах и маршрутках имена игроков звучали так часто, а их технико-тактические действия обсуждались с такой страстью, что редкий несведущий в футболе попутчик мог подумать, что стал свидетелем всеобщего заговора. Впрочем, разве было это далеко от истины? И разве существовал сейчас такой несведущий? Даже общее приветствие изменилось. Вместо «Привет!» или «Здрасьте!» все больше слышалось бодрое «Оле-Оле!». И в ответ тоже неслось «Оле-Оле!».

В день заключительного матча большая часть столицы оказалась закрытой для движения автотранспорта. Рядом со стадионом – на эстакаде и мосту – выстроились новехонькие бронеавтомобили «Патруль». На Москве-реке покачивались стремительные и грозные катера «Раптор». Болельщики всех цветов и оттенков стремились попасть поближе к стадиону, в фан-зону. Огромный бурлящий поток двигался по городским улицам в сторону «Лужников».

Полиция тоже блюла. Иногда, не часто, но достаточно для того, чтобы футбольный карнавал не расслаблялся, бульдожий лай сирен и проблесковые маячки патрульных машин вежливо напоминали о необходимости соблюдать порядок. Сотрудники в темно-синей форме улыбались пешеходам. На входе в метро, на автобусных остановках, в маленьких переулках и на больших улицах. Куда ни посмотри, всюду чувствовалась эта напряженная забота. Генерал МВД Алмаз Ильясович Семенов находился в штабе безопасности, в Банкет-холле «Лужники». Сведения о передвижении больших людских масс, информация о различных инцидентах стекались к нему со всего города. Генерал был сосредоточен. Он смотрел в бинокль на другую сторону реки. Туда, где располагалось кафе «Дыр-дыр». По правую сторону от него, прямо на берегу, сдвинув лежаки поближе к воде, расположилась компания молоденьких девушек. В жаркий день финала девушки пили пиво и загорали. И никуда не торопились.

– Нет, ну какая симпатичная все-таки у нас молодежь! – помахивая биноклем то в сторону кафе, то в сторону помощника, стоявшего рядом, сказал генерал. Один раз оптический прибор так сильно качнулся в сторону капитана Кукушкина, что тот непроизвольно протянул к нему руку. – Как прекрасно они умеют отдыхать. – Алмаз Ильясович быстро облизнул пересохшие губы и снова поднес бинокль к глазам. – Леша, пошли туда пару ребят из оцепления. Пусть проверят документы. И все остальное. На всякий случай.

Капитан недовольно поправил повязку «ШБЧ» на рукаве. Достал рацию и отошел к огромному окну, непроизвольно загораживая генералу обзор. В этом месте связь была получше – сбои крайне редко мешали отправлять приказы с командного пункта и получать экспресс-донесения. Алексей Кукушкин, высокий статный блондин, каждое утро приезжал на службу из Подольска. Вот уже месяц как он спал не более трех-четырех часов в сутки. Но терпел в ожидании приятных изменений в своей судьбе сразу же после окончания чемпионата. Он жил с родителями и младшим братом в двухкомнатной квартире в Ивановском районе, больше известном как поселок Володарского. Брат учился в двадцать девятой школе и играл в футбол.

Мониторы в зале показывали праздничную картинку. Все там напоминало какую-то первомайскую демонстрацию из далеких времен. Одетые в цвета национальной сборной люди улыбались, пели песни, обнимались – короче, пребывали в предвкушении исторически большого и приятного чего-то. Оно обещало озарить яркими воспоминаниями всю их дальнейшую жизнь. Дети несли трехцветные шарики и ели мороженое. Атмосфера жизнерадостности густо перетекала в зал штаба. Уже и некоторые офицеры позволяли себе разговаривать не о службе, кто-то задумчиво грыз карандаш. И только в дальнем углу майор, наблюдавший за внешним периметром, шипел в трубку: «Как не понимает?! А ты сделай так, чтоб понял! И побыстрее давай!»

Через пару минут после того, как к девушкам у «Дыр-дыра» подошли двое полицейских и попросили показать документы, со стороны Мичуринского проспекта показался вертолет. На длинном тросе с грузилом он тащил огромное, развевающееся на ветру полотнище флага России. И сразу за первым вертолетом летел второй, с флагом Славонии.

– Началось, – негромко сказал генерал. И тут же так, чтобы слышали все: – До начала матча пятнадцать минут. Предельное внимание!

Прижимая рукой верхнюю часть купальника, смеясь и копаясь в сумочках в поисках своих паспортов и водительских удостоверений, девушки увидели вертолеты, на мгновение застыли, а затем, забыв всякий стыд, потянулись за смартфонами и стали делать селфи на фоне грандиозного зрелища. Полицейские решили подождать.

Алмаз Ильясович поставил бинокль на стол.

В это время в правительственной ложе произошло небольшое замешательство. Президент Славонии пришел на матч вместе со своим спутником, о чем протокольная служба узнала в самый последний момент. Сервисмены сработали отлично, расчистив место для нового высокого гостя. Оказалось, однако, что это еще не все. Президент России пришел на финал один. Уравновесить конструкцию было просто некем. Щекотливость ситуации усугубило еще и то обстоятельство, что сам спутник при знакомстве немного дольше, чем позволяло приличие, держал в своей руке руку российского президента и улыбался. Этот момент показывали на больших мониторах стадиона. Зрители зашумели и захлопали, но было не совсем понятно, приветствуют они или осуждают.

Почти сразу же после рукопожатия к Президенту России подошел начальник охраны и прошептал на ухо: «Все нормально. Премьера сейчас доставят». Напряжение немного спало. Все-таки паритет будет восстановлен. А это уже ничья. Это уже шанс.

На поле заканчивал свое выступление Робби Уильямс. «Play Like in Russia» все еще грохотало в верхних секторах «Лужников», а болельщики уже настраивались на начало матча. В воздухе пахло пивом и сосисками. Виднелись целые ряды кокошников, их можно было купить прямо на стадионе. После того как на первом матче Сборной семейная пара в картонных диадемах à la russe вызвала шок у всех сидевших рядом иностранцев, после того как в этом матче соперник был просто уничтожен, разбит в пух и прах, а счетом 5:0 поставлен в крайне неприятное положение, все российские футболисты подбежали к той трибуне, на одном из нижних рядов которой сидели муж и жена в традиционных русских головных уборах, и синхронно отвесили им самый настоящий земной поклон. С тех пор кокошники стали непременным атрибутом на каждом матче, их количество росло, а разнообразие стилей привело к идее провести конкурс красоты «Кокошник России» и открыть музеи кокошника в десяти городах страны.

Они появились на поле одновременно с вертолетами в небе. Две команды под оглушительные крики и свист болельщиков выходили из подтрибунного тоннеля. Гладиаторы. Две маленькие армии, здесь и сейчас решающие судьбу мира. Вертолеты разошлись в небе, флаги России и Славонии висели теперь над воротами, как картинки из дополненной реальности. Команды выстроились напротив центральной трибуны, и все увидели на том месте, где недавно извивался Робби Уильямс, женскую фигуру в блестящем платье. Миа Шарк. Славонская певица, недавно возглавившая Трансатлантический хит-парад со своей Tako Tako Tak Moj Kotik. Ослепительная красавица поднесла микрофон к тревожащим душу любого нормального мужчины губам, и над «Лужниками» полетело Slavonsko naše. Огромный флаг Славонии приподнялся над российским во время исполнения гимна. Густое контральто резонансом отзывалось в сердцах присутствовавших. Несмотря на драматизм песни, Миа увлеклась в один из моментов – хотя, возможно, это был специально продуманный сценический ход – и начала пританцовывать, плавно, в такт, покачивая бедрами. Стадион заулюлюкал, засвистел и захлопал. Президент Славонии с другом стояли, держась за руки, и пели гимн до самого конца. Пели его и игроки, которые по отдельности представляли лучшие клубы Европы. «Реал», «Арсенал», «Ювентус», «Бавария» и «Боруссия» – такому набору мог бы позавидовать тренер любой сборной…

Миа закончила петь, и на стадионе полностью погас свет. Через мгновение прожектор выхватил центр поля, где на сцену, как черт из табакерки, выскочил Леша Самсаров. На лысом черепе известного шоумена красовался рисунок футбольного мяча. Леша поднял правую руку вверх, призывая к тишине. Раздались первые аккорды российского гимна. Одновременно с ними стадион затопило светом, льющимся отовсюду. Обводя трибуны своим хорошо поставленным инфернальным взглядом, Леша запел: «Россия – священная наша…» Теперь уже флаг России приподнялся над славонским. Большая часть аудитории одобрительно загудела. Это надо было слышать, находиться в это время там – на трибунах. Зрители подобрались и грянули вместе с певцом: «Россия – любимая наша…» Говорят, этот хор слышали в пролетающих мимо самолетах. Можно, конечно, не верить. Но говорят… Пел и Президент. И Премьер, который успел-таки к началу исполнения гимна. Пела вся столица. Пела вся страна.

Пела и сборная России. Даже Нготомбо открывал и закрывал рот в нужные моменты. Игроки стояли, обнявшись, их лица были повернуты к флагу. До начала чемпионата на них поставил бы только маньяк-оптимист. В этой команде отсутствовали игроки известных клубов. Да что там… Не было в ней и Иванушки Баламошкина. Сегодня одиннадцать человек вышли играть без него – игрок тамбовского «Спартака» лежал в реанимации. А они вышли играть за себя и за того парня, как говорится. Главный в жизни каждого финал.

– Дамы и господа! Президент Российской Федерации!

Короткая приветственная речь главы государства изобиловала штампами и повторениями. В ней торчали уши Зоркого, ее можно было произносить без бумажки – так долго и много репетировал под приглядом пиарщиков, имиджмейкеров, психологов и дантистов Президент России. За день до финальной игры мундиаля (Господи, почему в русский язык пришло это слово!) «Лужники» были оцеплены по большому периметру, всех местных работников отпустили «погулять», а Президент три часа шлифовал и полировал эту самую речь. Перед финальным матчем хотели глубоко в его правое ухо вставить беспроводной наушник, но отказались от этой затеи. Решили обойтись обычными с виду очками, которые могли посылать звуковые вибросигналы прямо через кость. Пытались разгонять голубей, но безуспешно. Инфразвуком Bermuda обработали окрестные крыши, но вредные птицы, хотя и в меньшем количестве, продолжали дружно попрошайничать у болельщиков остатки пищи. Так и вот – ничего гарантировать было нельзя.

Он подошел к микрофону. И покашлял два раза быстро в кулак (один имиджмейкер благостно покивал головой, а второй зло посмотрел на первого). Положил перед собой бумажку с текстом. Недоверчиво посмотрел на телесуфлер. И широко улыбнулся (психолог в этот самый момент, не отрывая взгляда от экрана, пытался поближе к основанию откусить заусенец на среднем пальце).

– Уважаемые хозяева и гости столицы! Сегодня с уверенностью можно сказать, что главный футбольный турнир планеты удался. В России проходит событие воистину глобального масштаба. Далеко за пределами нашей страны…

«Самый массовый вид спорта», «любим по-настоящему», «ответственно подошли к проведению», «атмосфера футбольного праздника», «открытая, гостеприимная и радушная Россия», «финал, достойный по смыслу и содержанию». Уверенный голос летел над полем и секторами стадиона. Усиленный динамиками многократно, он, под низким и облачным московским небом, производил впечатление. Да, именно так – производил впечатление.

Слушали его внимательно, и последние слова заглушили искренние и дружные аплодисменты. Президент еще немного помахал зрителям, взял в руки поданный Карьеровым разноцветный шарф с названиями двух команд-финалистов и поднял его высоко над головой. Застучали барабаны, задудели вувузелы, понесся со всех сторон оглушительный свист. Капитаны команд обменялись вымпелами. Казалось, энергетические поля всей планеты пересеклись в одной точке – в центре поля нового грандиозного стадиона «Лужники» в Москве.

Виктор Петрович Еремеев, главный тренер сборной России, в очередной раз пересчитал своих игроков, мысленно перекрестил их и одновременно со стартовым свистком шумно выдохнул. Сегодня утром еще раз звонили оттуда. Разговор состоялся будничный и, можно сказать, банальный. Все эти «как дела» и «желаю удачи» за последние три дня слились для Виктора Петровича в единый шумовой фон. И только прием в Кремле не давал ему покоя. Почему «повнимательнее и поосторожнее»? В финале однозначным фаворитом смотрелась сборная Славонии. Она выиграла последний чемпионат Европы. С большим отрывом победила в отборочном турнире. Ее игроки все еще молоды и все еще жадны до больших побед. Бывшая провинция Российской империи, Славония в любом виде спорта играла с командами из России с особым упорством и желанием. А теперь, когда они и в ЕС, и в НАТО, тем более.

Игра началась ожидаемым стартовым натиском славонцев. Активно используя фланги, они раз за разом таранили оборону россиян. Их латерали глубоко вгрызались в оборонительные порядки соперника, спокойно покидая свою половину поля. К пятой минуте Иван Давыдов уже дважды буквально спас свою команду, отбивая опасные дальние удары. Эйфория от участия Сборной в таком матче продолжала бурлить на трибунах и выкидывать протуберанцы кричалок, песен и аплодисментов. Однако неудобное чувство от возможной развязки начало мелкой дрожью пробираться под кожу российских болельщиков. В этом океане зрительских нервов оставался пока только один нерушимый остров надежды. В центре защиты, в своей последней официальной игре, всем руководил Андрей Царьков, Царь, заслуженный ветеран сборной России. Честь, Верность и Кормчий, как стали называть его спортивные журналисты после сенсационного возвращения в Сборную.

Андрей уже давно хотел повесить бутсы на гвоздь, но вторая жена, многочисленные дети и желание поиграть в футбол как-то все откладывали уход. Защитником он был хорошим, а для медленного российского чемпионата даже отличным. Игру читал уверенно и поэтому успевал практически к любому мячу. Перед мундиалем (да-да) прошла череда травм у других игроков его амплуа. Все стремились попасть на главное футбольное событие планеты, тренировались нещадно – и травмы не заставили себя ждать. За три месяца до турнира Андрей с удивлением обнаружил, что кроме него центрального играть некому. По первому вызову собрал старенькую, но везучую и любимую после одной давнишней победы в Европе сумку и поехал к Еремееву.

Глава 2Еремеев

Ыгмык – Москва.

210 дней до финала

Газеты прошлых лет. Есть что-то старческое в шелесте их страниц. Что-то неловкое и печальное. Прикосновение к полиграфическому листку вызывает в памяти очередь у киоска, к которому надо было идти через весь парк, стопки газет и журналов на прилавке и всемогущую киоскершу, которая, ты надеешься, отложит для тебя экземпляр «Советского спорта». Опоздавшим из нераспроданных доставался только «Труд» за три копейки, и обиженная часть очереди расходилась. Оптимисты искали смыслы, явные и скрытые, во всем. А там – надои неуклонно росли, сталевары брали на себя повышенные обязательства, космос встречал очередную нашу экспедицию, жадные лапы западного капитала тянулись с политических карикатур, а африканцы дружно боролись за свою независимость. Картинки и текст менялись из номера в номер, но не проходило ощущение, что буквы и слова, перестраивая свои ряды, суть сообщаемого изменить не могут. Так было и пять, и десять, и сто лет назад. И только люди, вероятно, этого не замечали – они продолжали каждое утро собираться на углу парка в ожидании свежей порции пахнущей свинцом типографской продукции.

Сейчас новости достигают нас не просто быстро – они подстреливают нас на каждом шагу. Стоит согласиться на push-уведомления, и рой сообщений начнет преследовать тебя везде, где есть доступ ко Всемирной паутине. Скандальные, кричащие заголовками, они будут стоять в очереди к твоим глазам и ушам, рассказывая о миллиардерах в сталелитейной промышленности и дырках в космических кораблях. Про супергрудь супермодели. И только жадные лапы все те же. И все тянутся. И все окружают.

Еремеев любил книги. Эта страсть к чтению возникла еще в советские времена, когда футболистам в длительных поездках совсем нечем было себя занять, и многие таскали с собой что-нибудь легкое – детективы, приключения, фантастику. Его выбор часто выглядел странным – Аристотель, Кафка, Платонов и другие совсем нетипичные авторы не только для спортсменов, но и для некоторой части интеллигенции. Все еще называющей себя интеллигенцией. Виктор не мог четко объяснить ребятам в команде, которые делали круглые глаза, читая названия книг, почему ему нравится неспешное чтение «нешкольной» литературы. Прочитанная книга могла вызвать желание пролистать ее еще раз. Повторить ощущение новой мысли. И даже чувства. Или нежелание. А вот газета после прочтения теряла даже свою копеечную ценность. Превращалась в макулатуру. В бумагу для розжига мангала на даче. В клозетный мятый листок. В скрученный бумажный стаканчик – можно сплевывать шелуху от семечек. Хотя зачем в стаканчик?

ГАЗЕТА «BAYZƏRCAN FUTBOLU»

ИНТЕРВЬЮ С ТРЕНЕРОМ

ПОСЕЕШЬ «НО», ВЫРАСТЕТ «НИЧТО»

Мирабдулла Муджиев, наш специальный корреспондент

Виктор Петрович Еремеев – известный в прошлом советский и российский нападающий, мастер спорта. В качестве главного тренера работал в донецком «Шахтере», московском «Геракле», сборных России, Омана и ЮАР. В январе этого года возглавил байзерджанский клуб «Хан-Начеван».

– Добрый день, Виктор Петрович. Как вы устроились?

– Добрый день. Все хорошо. Клуб с помощью Ассоциации футбольных федераций Байзерджана предоставил мне дом в одном из новых районов Начевани. Рядом торговый центр. Немного непривычна ваша публика, менталитет другой, но привыкну. Самое главное – здесь не Москва. Никто не надоедает своими дурацкими указаниями и советами, нет той разнузданной критики в СМИ, типа Жоры Басова. А я что? Работаю. Тружусь, точнее. Времени еле-еле хватает, чтобы в магазин сходить. А вот чтобы достопримечательности какие-нибудь посмотреть, на это времени почти нет. Сам город симпатичный, чистый. Климат мне подходит. Короче, обстановка благоприятная для решения разных, в том числе и больших, задач.

– Вы тренировали команды только высокого уровня, такие, как «Шахтер», «Геракл» и даже сборную России. Вы очень опытный и, несмотря на последние события, очень успешный тренер. Виктор Петрович, вы приехали тренировать байзерджанский клуб «Хан-Начеван». Какие у вас планы? Как изменится под вашим руководством «Хан-Начеван»? Какой эксперимент вы хотите провести с командой? Контракт рассчитан на три года?

– Вот я сказал про менталитет. Да, он другой. Местные игроки – шакинцы, талыши, лезгины – все со своими особенностями и манерами. Не во всем пока разобрался. Легионеры тоже отличаются от тех, кто выступает в России. Я на днях поговорил с владельцами команды – братьями Алиевыми, Руфатом и Шахином. Они попросили все сложные дисциплинарные вопросы решать через них. Вот это огромный плюс. Одной головной болью меньше. С некоторых пор мне не хочется вмешиваться в эти психолого-травматические аспекты воспитания каждого в отдельности. Поймите меня правильно, я не собираюсь ни под кого подстраиваться, у меня есть свои представления о том, как должна строиться команда и какой у нее будет стиль игры. Есть наработки и заготовки, которые будем реализовывать с «Хан-Начеваном». Станем лидерами байзерджанского футбола. Да и на европейской арене пошумим. Я знаю, что делать с игроками, чтобы они не останавливались в своем профессиональном росте, в мастерстве. В СССР были великие тренерá. Они давали результат. Только здоровье их методы гробили по полной программе. Всякая ненужная беготня с утяжелением, нагрузки и сдачи многочисленных тестов стирали ноги футболистов по самые коленки. Мы пойдем другим путем. В средствах, все это знают, наша команда не обделена. Пригласим двух-трех известных футболистов. Кое-кто с радостью переедет сюда из России. Мы уже сыграли вничью с «Валой». А это многого стоит.

– У нас говорят, что байзерджанцы за границу могут в арбузе уехать. Так хотят за границу побыстрее. Все отсюда, а вы сюда. Почему?

– Нам надо побольше доморощенных футболистов, значит, чтобы они в арбузах в чужую штрафную незамеченными проникали. Шутка. А если серьезно – я приехал строить новую команду, которая станет лидером всего байзерджанского футбола. Для этого у меня есть четкий план. (Внезапно раздражаясь.) И только когда некоторые отдельные личности ему не следуют, когда каждый начинает отсебятину пороть, тогда беда… Менталитет, ***! Последнюю игру вот на Кубок проиграли. Выступили ниже своих возможностей. Что вы вопросы задаете какие-то провокационные? (Раздражаясь сильнее.) Спросить больше не о чем, что ли? Сам-то в футбол играл? Или тоже из этих – лишь бы язык почесать?

Виктор Петрович достает пачку сигарет, закуривает. Дым от Marlboro быстро уносит теплый осенний ветер. Надо дать ему выдохнуть. «Хан-Начеван», который пару лет назад болтался внизу турнирной таблицы, под руководством Еремеева сделал резкий скачок вперед. В этом чемпионате, в котором уже сыграно пять туров, начеванцы шли на втором месте, уступая только «Габаху». Про братьев Алиевых часто говорят, что у них рот как ювелирный магазин. В Байзерджане любой человек отлично знает, что у них не только рот, но и руки золотые. Все, до чего они дотрагиваются, тут же растет в цене. Магазины, заправки, строительные компании и многое другое. Деньги льются рекой. Почти буквально. Летом 2017 года модный итальянский дизайнер-ювелир и инсталлятор Джузеппе Лаваджио спроектировал и изготовил для них фонтан, бьющий «жидким золотом». Фотографии дизайнерского шедевра под названием «Bir Yuyu», который находится за толстенным пуленепробиваемым стеклом, заполонили тогда весь интернет. Когда фонтан выключали, золотая взвесь застывала и образовывала изящную, почти воздушную конструкцию – и каждый раз новой формы. При включении она нагревалась и опять становилась жидкой, красиво струясь в собственном отражении. Высота фонтана впечатляла – три метра и тридцать три сантиметра.

Главный тренер докурил сигарету и задумчиво смотрит в сторону высоких гор. Белые шапки снега лежат, как папахи пастухов, на всех вершинах, которых у нас, что очень символично, ровно одиннадцать. Ближе к городу есть еще Бальдшик. Но это так, не гора даже, а просто высокий холм. На котором раньше было много всякой растительности. Однако после ужасного землетрясения вот уже десять лет ни деревья, ни кустарник, ни даже почему-то трава не спешат возвращаться на него. Странное было землетрясение. Вместе с ним случился и пожар на Бальдшике. Выгорело все. Зимой.

– Виктор Петрович, а вы что-то выучили уже на нашем языке?

– Ирали, ирали! Хан-Начеван хазары́! (Знаменитый тренер тушит окурок носком Manhattan Richelieu, поглаживает абсолютно лысую голову и возвращается в разговор.)

– Понятно. В России свои кричалки, у нас свои. Расскажите, пожалуйста, о ваших впечатлениях от переезда в нашу страну. Что нравится, что удивляет?

– Мы все из одного, так скажем, места вышли. Своеобразие есть – южная республика, хоть и бывшая. В смысле, бывшая бывшего Союза. Я и раньше здесь бывал, играл против «Газ-Мухендиси». А сейчас… Самое интересное же всегда в обычных вещах, в быту. Юмор очень своеобразный – шутку могут неправильно понять. В гостях тут был неделю назад. Ну и рассказал анекдот про банк спермы, со мной друг перед этим поделился. В России целый день бы смеялись, а на второй вспоминали. А тут рассказал – и никто не смеется. Тишина… В команде можно говорить о чем угодно: о женщинах, о семье, о машинах. Начальника можно поругать. Руфата с Шахином никто не ругает. (Смеется.) А вот об интимном, очень личном лучше не разговаривать. Душу никто изливать не станет. Хотя везде встречают очень гостеприимно. Ох уж эти ваши застолья по пять часов подряд… Для меня рис – самое то. А у вас плов вкусный. И он везде. Его разве что из чайников не наливают! В шортах ходить нельзя. Это почему еще? Мне это особенно и не надо. Просто странно как-то.

– А если бы вам предложили поработать в будущем со сборной Байзерджана?

– Я приму приглашение только в одну сборную.

– Как вы проводите свободное время?

– В последнее время занимаюсь рукопашным боем. С вашим местным парнем одним. Что еще? Пистолетная стрельба в тире. На лошадях люблю покататься. Все как у нормальных мужчин у меня. А не как у тех педиков, что в Москве сидят. Времени, правда, как я уже сказал, свободного маловато.

WWW.ФУТБОЛ-ЛАПТЕМ.РФ

«ПОДОРОЖНИК» НА СЕРДЦЕ ТРЕНЕРА

Наш корреспондент Игнат Лаптев рассказывает о том, как Виктора Еремеева увольняли из московского «Геракла»

Помните, в детстве мы лечили разбитые коленки и локти подорожником. Для нас аптека была просто везде – на любом газоне. Сорвешь его, промоешь водой, для верности плюнешь на широкий, с крупными прожилками листок и прикладываешь к порезу или царапине. Он долго потом держался на ране, иногда присыхая к ней крепче пластыря. И ведь всегда помогало.

Что-то сломалось в отлаженном механизме примерно месяц назад. А до этого команда играла лучше от матча к матчу. Абсолютно заслуженно победила в чемпионате страны. Игроки показывали отличное взаимодействие на поле. Тренер выглядел душой коллектива, постоянно улыбался и шутил по всякому удобному поводу. Журналисты обожали его пресс-конференции, с каждой вынося ворох цитат из залихватских реплик Еремеева. На мемы разошлись фразы вроде «мы – гераклы, а не хер как бы». (Колорит фразе добавляло активное гэканье, причем было непонятно, специально он так выворачивает или нет.) Долго еще смеялся и давился икотой Иринич, корреспондент телеканала «Пари-тайм ТВ», который брал у Еремеева короткое интервью после матча «Геракл» – «Голубой Газ» (3:0). «Мы всегда играем с “голубыми” в активной позиции». Спонсоры грозили побить клубный рекорд. Nike выпустил новую серию спортивных сандалий Dr Xkl. В «Макдоналдсе» появился новый бутер-локалайзер «Геракл» – много говядины, много сыра, много всего. Короче, карта шла! Трое ветеранов на этой волне переподписали свои контракты на целых три года. Редкая щедрость со стороны владельца команды. Поэтому столь неожиданными выглядели произошедшие в следующем сезоне события.

Начался новый чемпионат страны, ничто не предвещало серьезных проблем. «Геракл» одержал три победы. Две из них были в гостях. Казалось бы, живи и радуйся. Однако Еремеев на публике выглядел подчеркнуто строго и говорил про то, что игроки не должны снижать требования к себе. Что им надо еще больше и усерднее тренироваться. Болельщики, несмотря на общий положительный тон, стали позволять себе критиковать отдельных футболистов. Некоторые призывали их поменьше «заседать» в кафе «Подорожник» и прилегающих к нему банях – комплекс принадлежал массажисту команды. Фанаты были хорошо осведомлены о совсем не пуританских манерах, царящих в этом месте. Дня не проходило без того, чтобы в Сети не появлялось очередное видео «культурного досуга» гераклитов, в котором мелькали ряды бутылок и юные тела с различными, в зависимости от пола, выступающими частями тела, слышался обильный семиэтажный мат. Герои подобных репортажей посмеивались, наблюдая за повышенным интересом к их жизни со стороны средств массовой информации, а некоторые, казалось, даже соревновались в скандальности приключающихся с ними историй, внимательно следя за шкалой хайпометра, располагавшейся прямо под видео.

Первое поражение грянуло на домашней арене. Да еще какое! 0:3 – матч всухую был проигран новичку Премьер-лиги «Хайлару». Хозяева всю игру провели активно. Зажали хайларцев в их штрафной и били, били, били. Нанесли 27 ударов по воротам противника, 17 из которых – в створ. Соперник же три раза убежал в контратаки и три раза забил – 0:3. Досаду от этой неудачи дополнило то, что главным тренером «Хайлара» вот уже год работал Андрей Пышич, бывший «армеец».

После второго поражения начались разговоры, что в клубе не все в порядке. Состоялся неприятный разговор между Еремеевым и владельцем клуба. Инсайдеры утверждали, что ему дали только один шанс на исправление – следующий матч, дерби. Всезнающий Семен Черемша из глянцевого «Фу-Гол» везде по секрету рассказывал, что игроки недовольны грубым обращением главного тренера с ними и что назревает конфликт.

Дерби. Это важно. Это всегда накал страстей. Стычки болельщиков. Дуэли баннеров. Мощная шумовая поддержка. Однако, к разочарованию фанатов, битком набивших стадион, искрометной игры и массы голевых моментов не получилось. Все шло буднично, без серьезных стыков. Еремеев весь матч просидел на скамейке, ни разу не поднявшись с нее и не подойдя к бровке. В самом конце игры вратарь «Геракла», пытаясь отбить мяч за боковую, нелепым движением рук закинул его в собственные ворота. Тренер встал. Громко и отчетливо произнес прямо в камеру: «Сука!» Медленным шагом пошел на выход. В раздевалку он заходить не стал. В этот же день все интернет-ресурсы опубликовали новость: тренер-чемпион уволен с формулировкой «за отсутствие развития концепции победителя и плохой микроклимат в команде».

И вот что это за напасть такая? Почему, как только «Геракл» начинает играть в сколь-нибудь осмысленную игру под руководством толкового тренера, раз за разом повторяется одна и та же история? И дело здесь, мне кажется, не в пресловутом комплексе чемпиона. Любому из нас хочется подольше наслаждаться и праздновать победу. Мы слишком часто забываем, что жизнь на ней не заканчивается. Да, мы, болельщики, очень любим тренеров-победителей. Считаем их ответственными за успехи и провалы. Мы любим их всей душой, забывая, что они простые люди. Могут иной раз и оступиться. Потерять контроль. Я искренне уверен, что истинные победители, они там – на поле. Команда там. Ее настроение и состояние играют огромную роль. Единое целое. Это надо учитывать. Кому, как не нам, следует служить тем самым сигнальным фактором, той царапиной, которая саднит и не дает покоя. Раздражает и напоминает, что надо лечить там, где болит. Искать и прикладывать этот самый подорожник.

Еремеев отказывается от интервью, никак не комментирует свое увольнение и не участвует в футбольных шоу на телевидении. Вот уже почти месяц он сидит в своей новой квартире в Южном Бутове и выходит только в магазин за продуктами.

Верные болельщики хотели вручить ему специальный традиционный приз для несправедливо уволенного тренера – «Бронзового вепря». Вепрь отлит бегущим по телам поверженных соперников. Но так почему-то и не собрались этого сделать.

А сегодня пришла неожиданная новость. Виктор Еремеев подписал контракт с байзерджанским клубом «Хан-Начеван». И уедет тренировать его на три года.

ФОРУМ БОЛЕЛЬЩИКОВ СБОРНОЙ РОССИИ ПО ФУТБОЛУ

ВИКТОР И Я?

Возвращение Легенды – возвращение надежды

Бывший полузащитник сборной России Петр Пробка заявил, что при новом главном тренере много перспективных игроков получат свой шанс.

– Я давно уже всем говорил, что надо как можно быстрее принимать решение по Еремееву. Его жизнь научила не обращать внимание на всякие сопли и авторитетов. Своей работой в «Хан-Начеван» Виктор Петрович доказал, что способен ‹ценз.› выполнить работу качественно в любых условиях ‹ценз.›. При его руководстве не будет никаких ночных походов по кабакам и девочкам во время сборов. Дисциплина будет на уровне. По организации игры ему вообще нет равных, – сказал Пробка. – Удачи ему и его команде. Одно дело делаем!

miklitar Вот такая вот тема парни… высказывайтесь. кто что тут думает по поводу возвращения Еремея в сборную.

RedWhiteFox Утром, когда увидел эту новость, подумал, что я еще не проснулся, или что это шутка

Мишка Квакин Нуептынах!капец теперь полный, наступит. Ща притащит в сборную всякий молодняк, и придурков, будет говорить ЭКСПИРИМЕНТ(Кроче, жопа!

Аккакунт удаленМишка Квакин Грустно конечно быть этому свидетелем но мы ничего поделать не можем

cowgirlМишка Квакин Просрали чемпионат

››› blessmyass прокомментировал – 143 комментария

Атаман Ваш Отец Граждане че дееться! Фулиганы футбола лишают. Что вам так Еремей дался? Вы посмотрите на его карьеру тренера – там сплошь топы. Ну да попались байзеры один раз. Так он за год команду так отстроил что любо-дорого смотреть. Вспомните их матч с ПСЖ – они в домашнем матче на равных рубились. Если бы не странное удаление во втором тайме могли бы и победить. Дайте человеку поработать. Да, характер у него не рафинад. Так с нашими дебилами только так и можно. У них там звезданутость двацать пятого уровня у каждого первого. А Еремей «Шахтер» тренировал. Это дорогого стоит. Он всем паралитикам и кривоногим мозги на место поставит. Кроме этого за Витей еще и серьезные дяди стоят. Там сейчас на кону большие бабки. Вот помяните мое слово – на ЧМ мы не обосремся. Точка.

Мишка КвакинАтаман Ваш Отец Ептить дритить ата-маша вернулася… Не отсвечивал бы лучше, болезный. Ты уже в прошлый раз его выгораживал. А он между прочим чуть Геракл ни развалил. Вспомни как он с игроками за премии срался. Кстати Атаман ты торчишь мне на двадцать кусков, когда одашь?

ГопникЯАтаман Ваш Отец Да, Еремей известный, ж…лиз. Вспомни как он к презеру на поклон ходил как потом его в видосе облизывал. Да, у него авторитета на этих ребят не хватит со всеми его шахтерами и байзерами. У него в крови проваливать главные матчи. Только пыжыца, пыжык недоделанный.

››› ПаПаравозов прокомментировал – 13 комментариев

k.,k.aen,jk Какая-то тут у многих личная неприязнь к новому главному. А аргументы-то какие: мне сказали, а фактов нет.

Белый Лис У Еремеева в командах защитники даже позиций своих не знают

Хренак Одни только слухи и ничего конкретного… У нас в стране попытка сделать что-то умное всегда проваливается, ибо вы смерды не представляете себе всех хитросплетений…

ДЯДЬКА не согласен. были провальчики очень нехорошие. и Витька косячил бывало на ровном месте. но то что выигрывал это его

Caballero Кто не хочет читать наши мнения – выключи монитор и, будешь иметь свое мнение!

туньфк истинная правда!

никотин Эх! сборную жаль. С предыдущим хоть какой-то шанс был.

БосСТО Витя биздарный слон

FuckingCD На этом все! Еще один ЧМ свинье под хвост!..

ouks1984 Без игры, без тренера, авось – наше все, мягкие игрушки, чесслово…

Ровно в 19:41 самолет, выполнявший рейс компании «Куркишэйрлайнс» Ыгмык – Москва, после взлета так резко набрал высоту, что Виктор Петрович, всегда боявшийся летать, почувствовал, как где-то в паху тревожно забилась жилка. Еще в аэропорту Еремеев пять раз бегал в туалет, кляня на чем свет стоит пряную восточную кухню. Духанщик уговаривал, подсовывая огромную тарелку с долмой: «Вот долма… Берите долму… Кушайте-кушайте!» Специи, которыми обильно был приправлен фарш, секретное оружие любой кавказской кухни, требовали погасить бушующий в желудке пожар. В меню значилось, что «Айран творит чудеса с проблемами пищеварения, хорошо утоляет жажду и, самое главное, является очень вкусным напитком!». Виктору Петровичу пить теперь хотелось постоянно.

Вчера вечером ему позвонил Гриша Волосатиков. Позвонил не как Гриша, с которым они играли вместе еще в бахчисарайской «Звезде», а как Григорий Сергеевич Волосатиков, вице-президент РФС. И без лишних слов предложил возглавить Сборную. За полгода до чемпионата мира. Возглавить самую нелюбимую сборную. Многие так называемые спортивные журналисты, а впереди всех желчный Жора Басов, со знанием дела и сарказмом рассказывали в каждой своей разгромной статье, в каждой телепередаче о футболе и каждом видеоблоге, что на поле у нас играет десять инвалидов, какая бы комбинация игроков на нем ни появлялась. Что надежда только на Ваню Давыдова, который один должен был сражаться с вражескими голиафами. Григорий Сергеевич предложил Виктору Петровичу перевернуть ситуацию со Сборной. Новый главный обладал умением «большого тренера» – «ты же, Виктор Петрович, большой тренер» – настраивать любой коллектив на выполнение четко поставленной задачи. И добиваться ее выполнения.

Еще Гриша по-дружески намекнул Вите, что скоро выборы. И что благодарность будущего президента очень легко может покинуть все границы его представления о разумном. Да-да, все границы.

«Я же с самого раннего детства знал. С того самого случая, когда Мишка гол забил. Я – Виктор, Победитель. Пришел мой звездный час? Да, “звездный” – дисциплина в команде так себе. Тут еще эта парочка, “дубль Н”, Нукеров с Наседкиным, ужрались в дымину и нарвались на большой скандал… Полиция, суды, тюрьма… И кого мне теперь на их позиции ставить? “Дупель Н”, нах… Так… вратарь у нас, значит, Ваня, это железно… В нападении Остапченко. Высокий, злой… Так, защита. В три играть или в четыре? Жеку Лютика в помощники надо брать. Так-так-так…»

Еремеев не заметил, как в салоне самолета пригасили свет. Оно и хорошо, потому что можно было испугаться, заглянув сейчас в лицо без пяти минут главного тренера Сборной. В правом глазу лопнул сосуд, и красный взгляд зловеще уткнулся в пустоту. Седая щетина на впалых щеках. И старая спортивная шапочка на голове.

«Зачем я согласился? Волос так сладко пел. Про зарплату. Про призовые. Про “спасай Родину”, “ты всегда этого хотел” и “кто, кроме тебя”. Знал, гад, на что надавить. А я и уши развесил. Ты же помнишь, Витя, – в момент опасности Виктор Петрович всегда обращался к себе отстраненно, как к чужому, – чем Климов кончил. Так-так-так… – барабанная дробь по столику и взгляд в иллюминатор – слева можно этого педика из “Газнефти” поставить. Царь его быстро в чувство приведет. А может, он и не педик…»

Щекотливая тема на некоторое время отвлекла его от размышлений о расстановке основного состава на поле. Однозначно не принимая все эти новомодные тенденции, Виктор Петрович часто терялся, когда ему сообщали очередную сплетню из разряда «а ты знаешь?».

«Фу ты, гадость какая… Так-так-так… Справа сломался Мирадзе, надо искать среди нашего разнообразия лучшего».

Сарказм – плохой советчик. Еще хуже он помогает в цейтноте. Еремеев все раскладывал и раскладывал этот безнадежный пасьянс у себя в голове. И каждый новый вариант приносил ему все большую тоску. Слышался металлический звук сетки от влетающих в ворота Сборной мячей. Почему-то откуда-то из дальних уголков памяти всплыло лицо его давней любви, роман с которой закончился для него так давно и так печально. Еремеева стало потряхивать.

Он ерзал в кресле до самой Москвы. Перед приземлением во Внукове, когда самолет уже начал второй разворот, Виктор Петрович встал и, несмотря на протесты молоденькой стюардессы, заспешил в хвост самолета.

Глава 3Колхиды колыханье

Москва. 31 день до финала

«Этот матч войдет в историю. Этот матч должен войти в историю. Это будет исторический матч».

Банальная присказка который день повторялась в голове Евгения Остапченко. Будто в ней засел комментатор-идиот и репетировал бессмысленное предисловие. Навязчивая фраза проглядывала в новостях и слышалась в болтовне вокруг. Она скрипела на зубах, когда Евгений упражнялся в технике. Выстреливала, когда он отрабатывал удары. Бубнила сама себя, когда под конец изнурительной тренировки у него звенело в ушах. Пелась в дýше. Во сне раздавалась из-за спины.

Еремеев был доволен самоотдачей своего центрального нападающего, но, видя его остервенение, как-то раз с ехидцей поинтересовался: «Как нервы, сумрачный Евгений?» – «Да этот матч должен войти в историю! – чуть было не заорал Остапченко, но, прикинувшись простачком, ответил: – Нормально. Выиграть хочу, Виктор Петрович». Тренер хмыкнул то ли с сомнением, то ли с одобрением и оставил его в покое. Объяснять Евгений ничего не хотел. Лысый черт, наверно, и так все просек, но предпочел пока обойтись без нотаций.

Понимая, что любой матч такого уровня становится историческим, Остапченко тем не менее продолжал мусолить надоевшие слова. Ситуацию усугубляло то, что встреча, открывавшая Кубок мира, и впрямь была обязана войти в историю – победой хозяев. Желательно всухую, ведь сразиться предстояло с идеологическим врагом – Колхидой.

На непременный разгром противника, однако, настраивались не столько футболисты, сколько особо неравнодушные граждане. Эфир и интернет наполнились бравурным эхом прошедшей войны. Там и тут между патриотических строк читалось «сейчас повторим». Некоторые пассионарии сожалели, что придется ограничиться футболом, и существенная часть колхидской диаспоры в России на всякий случай репатриировалась на время чемпионата.

В какой-то момент политическое значение события превысило спортивное, словно успех был не то что гарантирован, а уже достигнут. Между тем сборная Колхиды вовсе не была мальчиком для битья. Зарубежные эксперты хвалили быстроту и цепкость ее игроков и восхищались послужным списком главного тренера Фелицио Феррини, приводившего каждую вверенную ему команду к триумфу. Как злословили эксперты внутренние, его гонорар прописали специальной статьей в государственном бюджете Колхиды. В Москву со всего света прибывали болельщики. Поначалу, боясь попасть в историю, они робко осваивали столичные масштабы и приноравливались к ценам. Для их удобства была организована обширная сеть маршрутов русских троек с полусферическими кибитками, стилизованными под футбольные мячи. А чтобы гостям было интереснее расплачиваться, «Гознак» выпустил серию двухцветных банкнот номиналом 1988 рублей в честь серебряной медали чемпионата Европы и олимпийского золота, завоеванных сборной СССР в соответствующем году. Впечатленные такими диковинками, приветливостью местного населения и обилием полиции, интуристы расслабились и занялись интенсивным культурным обменом.

Пестрый шумный праздник раздражал Остапченко. Он чувствовал себя солдатом, чье поле битвы отвели под народные гулянья. Евгения бесило, что, несмотря на мастерство и доблесть, одна-единственная оплошность могла снова сделать его всеобщим посмешищем. Он исступленно тренировался, пытаясь заглушить неуверенность, но опасения только крепли. Этот матч должен был войти в историю как его личный реванш.

Отыгрываться Евгению было не привыкать. С семи лет он усвоил, что такая необходимость иногда возникает и после победы. Тогда родители, укатившие в летний отпуск, оставили его на попечение деда в другом районе города. В первый же вечер Женька напросился погонять мяч к пацанам года на три старше и за восемь минут забил два гола. Рассерженные соперники, недолго думая, расквасили ему нос, а потом стащили с него новенькие кроссовки и швырнули их в пруд. Давешние товарищи за него не заступились. Дед, раздосадованный тем, что его оторвали от футбольной трансляции и пива с воблой, не дослушав рассказ внука, посоветовал ему впредь не лезть на рожон.

Две недели Женька наблюдал за обидчиками. Он узнал их адреса и запомнил комбинации кодовых замков на дверях их подъездов. В ночь перед возвращением домой под громовой храп деда он выскользнул из квартиры и, напевая песенку о Черном Плаще, по очереди выкрал и утопил в том же пруду велосипеды трех врагов. Их потрепанный мяч, спрятанный на крыше трансформаторной будки, Женька, провозившись до утра, разрезал на лоскуты. Анонимность расплаты была предметом его гордости – он сыграл роль безжалостной и непостижимой судьбы. Радость не омрачили ни отчим, выпоровший его из-за кроссовок, ни мать, не воспрепятствовавшая наказанию.

Жизнь часто подбрасывала Женьке такие уроки, и он ими не пренебрегал. Не ждал хорошего, всюду искал подвох и рассчитывал лишь на себя. Будучи припертым к стенке, бил первым. Держал удар, а если противостоять превосходящей силе не удавалось, мириться с поражением не желал и придумывал способ поквитаться. И чем старше и сильнее он становился, тем более открыто мстил.

Действовать на опережение Женька тоже умел, но научился этому без подсказки. Однажды во втором классе он после школы привычно носился с ребятами во дворе. За неимением футбольного мяча они использовали волейбольный, единственными воротами служила конструкция для выбивания ковров, сваренная из ржавых труб. На эту возню пялился какой-то тип в олимпийке с круглой оранжево-черной эмблемой «Шахтера». Заметив ее, Женька ощутил неведомый прежде азарт. Он улучил момент, подошел к незнакомцу и спросил: «Вы тренер?» Тип надменно усмехнулся, сказал, что в секции осталось одно место, назвал адрес и велел Женьке и «тому мальцу в кедах» явиться завтра к двум.

Годы спустя, став бомбардиром во взрослом составе «Шахтера», Остапченко в интервью травил эту байку и горделиво заявлял, что главное решение своей жизни принял без малейших колебаний. О «том мальце» и не переданном ему приглашении на отбор Евгений умалчивал.

Остапченко был талантлив, амбициозен, усердно работал и строил карьеру. В мечтах он подписывал контракт то с одним, то с другим европейским клубом. Но из-за матча «Фритцбург» – «Шахтер» переезд на Запад отложился надолго.

В том сезоне при новом наставнике дончане выступали достойно и прорвались в полуфинал Лиги чемпионов. Однако на домашнем стадионе «фритцев» игра у оранжево-черных почему-то сразу не заладилась. Они заваливали атаки, много ошибались, нервничали и грубили, хотя на утренней тренировке все было идеально. К тридцатой минуте хозяева забили дважды и до перерыва практически не покидали гостевую половину поля.

Во втором тайме «горняки» навалились и зажали противника в его штрафной. Ожесточенная борьба закончилась угловым. Коренастый Миць разбежался, как для навеса, но послал передачу низом. Ее на краю вратарской подобрал Остапченко, и на нем тут же повисли два защитника. Голкипер Эскарниу метнулся, снял мяч у Евгения с носка и свечой зарядил его к средней линии. Рассвирепев, Остапченко кинулся вдогонку. Шпотт опередил Кушнировича и с лету дал пас на ход Тобидзе, центральному нападающему «Фритцбурга». Колхидец издевательской «рулеткой» обвел Чуйного, взял левее и устремился в свободную зону. Максимально ускоряясь, Остапченко рявкнул: «Эй, гоги!» Тобидзе сбавил темп, глянул назад, а когда Евгений нагнал его и включился в борьбу, молниеносно развернулся и резко пробил. Не успев среагировать, Остапченко запнулся за мяч и врезался в соперника. Тобидзе, выставив вперед левую ногу и отведя правое плечо, устоял, а Евгений перекувырнулся через него и рухнул.

Со стороны выглядело так, будто Остапченко упустил мяч и попытался снести Тобидзе. При падении Евгений сильно ударился челюстью о ногу форварда и проехал щекой по газону. Превозмогая боль, ошарашенный донецкий форвард вскочил на ноги. Он тряс головой и отплевывался. Слюна с ошметками травы и земли угодила на майку судьи Хаузиссона, подбежавшего с желтой карточкой. Увидев горчичник, Евгений в негодовании взмахнул руками и задел арбитра. Зрители заулюлюкали. Хаузиссон хладнокровно двинулся прочь, но Остапченко, крича и жестикулируя, преградил ему путь. Рефери на шаг отступил и вынул красную карточку. Выругавшись, Евгений покосился на Тобидзе – колхидец взирал на него с грустью и сочувствием.

Гневно харкнув вслед Хаузиссону, Остапченко под гиканье и свист медленно ушел с поля. Прежде чем удалиться под трибуны, он обернулся, и его насупленное, измазанное грязью, красное от унижения лицо запечатлел знаменитый спортивный фотограф Жонге. Снимок быстро сделался мемом среди болельщиков сначала в Тевтонии и Галлии, затем во всей Европе. А когда какой-то насмешник добавил вторым кадром Сердитую Кошку с репликой «At last, someone’s worse off than me»[1], слава Остапченко распространилась за пределы футбола. Он не обладал ни достаточно прочной репутацией, чтобы сослаться на случайность, ни артистическими навыками, чтобы обратить все в шутку. Да и вряд ли это получилось бы на фоне провала его команды. Реализовав одиннадцатиметровый, хозяева рассеяли два отчаянных наступления гостей, продавили их оборону и вкатили четвертый мяч. «Шахтеры» окончательно приуныли, и «фритцы» педантично довели счет до 7:0.

Позже, когда ярость утихла, Евгений поразмыслил и пришел к заключению, что свалял дурака, предупредив Тобидзе. Но ловкость, с которой тот исполнил свой трюк, обескураживала! Вот тебе и хинкали, которых не ждали. Из множества интервью, которые дал колхидец, выделялось видео в блоге Георгия Басова. Продемонстрировав замедленный эпизод столкновения и падения Остапченко под музыку Ханса Циммера, Басов с убийственной серьезностью сказал:

– Хотите верьте, хотите нет, дорогие друзья, но я так и знал: этот матч должен войти в историю. И не факт, что он запомнится нам количеством голов, а не вот этой абсолютно эпической сценой. Давид, здравствуйте! Что это было?

– Здравствуйте, Георгий. Ничего такого.

– Остапченко вроде что-то крикнул вам. Поде́литесь?

– Ему срочно понадобился мяч, – Тобидзе пожал плечами.

«Ах ты мразь!» – воскликнул Евгений.

– Вы мастер уклоняться. Айкидо увлекаетесь?

– В том числе.

– У вас вообще широкий спектр интересов. Вы занимаетесь спортивным образованием детей и подростков, благотворительностью, защитой прав меньшинств и сохранением культурного достояния. Похоже, футбол для вас не главное?

– Я люблю футбол, тренируюсь с семи лет, на поле всегда выкладываюсь на сто процентов. И я счастлив, что мне удается радовать болельщиков. Но есть вещи гораздо более значительные. Популярного спортсмена слушают охотнее, чем гражданского активиста или историка. Мое положение дает доступ к широкой аудитории, и я пользуюсь им, чтобы поднимать важные вопросы.

– Не только положением, но и ресурсами вашей семьи, – Басов лукаво прищурился.

«Ну ясно», – Остапченко ухмыльнулся.

– Так и есть, – спокойно подтвердил Тобидзе.

– А ресурсы-то немаленькие. Для справки, друзья: усыновитель моего сегодняшнего собеседника – Константин Кмеришвили, колхидский магнат, в девяностых сколотивший состояние на шоколаде и прочих сладостях. Своих российских активов он лишился во время известных событий. Помню репортаж на НТВ – «Швили Вонка. Шоколадный инсургент».

Остапченко не уловил, почему Тобидзе засмеялся.

– На родине, – продолжил Басов, – Кмеришвили стал национальным героем, когда предоставил вертолеты своей авиакомпании для эвакуации беженцев из зоны конфликта, а многодетные семьи, стариков и инвалидов поселил в принадлежащих ему гостиницах и пансионатах. Это вам не студенток в Куршавель возить! – вдруг выпалил он, отчетливо закавычив «студенток» интонацией. – Кмеришвили также взял под крыло девять осиротевших детей. Самому старшему, Давиду, было семнадцать, самой младшей девочке – два года. Тяжелый сюжет. Давид, расскажете?

Тобидзе чуть помедлил.

– Когда начались боевые действия, я был на сборах. Связи не было, информации никакой. Директор моего клуба был знаком с Кмеришвили и по моей просьбе позвонил ему. В списках раненых родителей не оказалось. Вскоре Константин Нодарович лично встретился со мной, сообщил новости и пообещал поддерживать. Позже он растолковал мне природу этой войны, убедил меня, что мы, дети, ставшие ее жертвами, должны теперь стать…

– Элитой Колхиды? – предположил Басов, тряхнув щеками.

– Надеждой Колхиды, – мягко поправил Тобидзе. – Поэтому мои усилия направлены на то, чтобы мои сограждане, нуждающиеся в помощи, могли на нее рассчитывать.

Остапченко цокнул и закатил глаза.

– Кмеришвили учредил фонды для пригретых им сирот, так что Надежды Колхиды обеспечены, – колко отметил Басов. – Кстати, правда ли, что его родной сын Зура терпеть не может остальных наследников и даже уехал из страны?

– У вас ведь спортивный блог, Георгий? – иронично уточнил Тобидзе.

– Не менее спортивный, чем спортивная педагогика. Такая специальность указана в вашем дипломе бакалавра. Гейдельбергский университет – идея вашего приемного отца?

– Нет. Я учил тевтонский со второго класса, несколько раз ездил в Тевтонию по обмену. Для меня это был естественный выбор.

– А ваша футбольная карьера – это часть стратегии Кмеришвили по превращению Колхиды в ведущую футбольную державу? – нарочито вкрадчиво осведомился Басов.

Остапченко расхохотался. Тобидзе и бровью не повел.

– Стратегия Кмеришвили – всемерное развитие Колхиды. К слову, упомянутые вами фонды предназначены именно для этого. Константину Нодаровичу я многим обязан, но к футболу это не имеет отношения.

– Что все-таки для вас важнее: футбол или общественная деятельность?

– Как футболист я могу посвятить победу в матче своему народу. Помахать в камеру, перерезав ленточку на открытии стадиона. Призвать заниматься спортом. Этого мало.

«Мало ему!» – Остапченко фыркнул.

– Помилуйте, Давид! Футболисты – кумиры миллионов, звезды мировой величины. Чем там заняты космонавты на МКС, давно никого не волнует, а вот футболисты – это настоящие герои, реальные ролевые модели! – запальчиво бросил Басов. – Этого недостаточно?

– Да, – нисколько не смутившись, отозвался Тобидзе. – Безусловная гуманистическая ценность спорта заключается в сублимации агрессии, в возможности повоевать без кровопролития. Но создание спортивной инфраструктуры само по себе не снимет социальную напряженность. Товарищеский матч не остановит войну. Спортивная и околоспортивная повестка ограничена. Из-за этого я и занимаюсь благотворительностью, сотрудничаю с правозащитными организациями и общественными движениями.

Остапченко скривился.

– Болельщики ликуют или горюют в зависимости от исхода игры, притом что их жизни несравнимо сложнее и требуют куда большей смелости и стойкости, чем те матчи, за которыми они завороженно следят. Этот парадокс как бы возвышает меня над ними, хотя я не лучше их. Но я не хочу тратить выпавший мне шанс на одного себя. Я бы так сформулировал.

«Да кого ты лечишь-то?» – взревел Остапченко.

– Удивительный у вас подход. Может, вам и выигрывать не особенно нравится? – с нажимом спросил Басов.

Тобидзе помолчал.

– Мне нравится играть. А выигрывать – это необходимость.

– Книгу написать не думали? Впрочем, о вас и без вас напишут.

– Может, сразу кино снимут?

– Ага, или мюзикл поставят, – ехидно подхватил Басов. – Комедийный. «Офсайдская история».

– Почему бы нет!

Басов посмотрел на Тобидзе с неодобрением, Остапченко – на обоих – с презрением.

– Коль уж зашла речь об искусстве. В балете есть такой термин – корифей, вы в курсе? Это солист, танцующий не главные партии, а просто впереди кордебалета. Вам не кажется, что позавчера вы столкнулись с корифеем, отчаянно пытающимся выбиться в премьеры?

– По-моему, некорректная аналогия, – Тобидзе глядел слегка осуждающе. – Очень печально, что это происшествие было так неостроумно растиражировано. Евгений – одаренный футболист. И я уверен, когда вас, Георгий, опять посетит предчувствие, что матч с его участием войдет в историю, оно вас не обманет.

– Ну согласитесь, – не унимался Басов, – по той фотографии можно подумать…

– Что вся жизнь прошумела мимо него, как контратака, полная рывков и пасов, да, – перебил его Тобидзе. – Жаль, что Евгений так близко к сердцу принял эту случайность.

Басов покачал головой и рассмеялся. Тобидзе скромно улыбнулся.

– Любите русскую литературу, Давид?

– Моя мама преподавала ее в школе.

Что было дальше, Евгений знать не захотел.

После этого Остапченко долго не выпускал Тобидзе из виду, и колхидец регулярно поставлял поводы для зависти. Кульминацией стал трансфер в «Порталавес», куда его пригласили новые владельцы, выведшие захиревшую было команду обратно в Ла Лигу. Евгению казалось, что в течение сезона Тобидзе ничем не отличился, однако его назвали «открытием года» и «спортивным лицом евроинтеграции». Остапченко тоже укреплял дружбу народов, но проделал путь в противоположном направлении. И хотя в России он быстро заставил всех о себе говорить, да и платили прилично, все напоминало о том, что кое-кому повезло больше.

Это касалось и личной жизни. Тобидзе женился на красавице-басконке, пиар-директоре «Порталавеса», и, судя по их совместным фотографиям, супруга была от него без ума. Евгению же попадались исключительно коварные и вероломные женщины. В «Шахтере» он ради забавы закрутил интрижку с женой вратаря, и его угораздило увлечься сверх меры. Пассия исправно имитировала интерес, но потом ей надоела пылкость Евгения и она призналась, что у них нет ничего общего, кроме желания насолить мужу. С той поры Остапченко стал, по его выражению, твердым холостяком.

Со временем Евгений прекратил ревниво отслеживать биографию Тобидзе, но о том, что они наконец вновь сойдутся на поле, догадался, когда за полгода до чемпионата определился состав групп. В конце весны обстановка накалилась, мелькнул где-то Басов, и всплыла его роковая фраза.

Накануне исторического матча Остапченко в нарушение своих правил решил проконсультироваться с «мозговедом». Он обратился, конечно, не к главному психологу Сборной, а к его молодому помощнику, надеясь, что сверстник сохранит разговор в тайне. Евгений рассчитывал не столько на полезный совет, сколько на то, что, поговорив о проблеме, сам уверится в ее несущественности.

Зайдя в кабинет с видом на футбольное поле новогорской базы, Остапченко прислонился к стене, скрестил руки на груди и сбивчиво описал ситуацию.

– Женя! – жизнерадостно вскричал психолог. – Женя, ну что же вы раньше не рассказали! Зря! Но вы не переживайте, случай ваш вовсе не уникальный!

Евгению не понравилось буквально каждое слово.

– Вы обязаны отдать себе отчет в том, что вы сейчас другой человек, Женя! Вы звезда российской Премьер-лиги! Представить Сборную без вас невозможно. Вы на пороге великих свершений, и вас ничто не должно сдерживать!

Евгений пожалел, что связался с этим пустобрехом.

– Я помню, как вы тогда… ударились. Ничего удивительного, что у вас психологическая травма, а образ вашего соперника приобрел демонические черты! Но когда вы послезавтра встретитесь с этим Тобидзе, вы увидите, что он обычный человек, и этот гештальт закроется.

Пробормотав на прощание: «Гей-штальт, б…», форвард поспешил в лекторий. Отец Игнатий как раз закончил свое выступление, и к нему выстроилась очередь.

– А ты что тут делаешь? – спросил Остапченко у Рима Хализмутдинова.

Тот не ответил и кивнул на свой смартфон. Он рубился в рекламную аркаду «Жменьков-банка», где нужно было огненными мячами расстреливать вылетающие справа бумажные самолетики. Игра предусматривала денежные ставки со счета клиента. Остапченко усмехнулся.

– Какие планы после чемпионата, Рим?

Хализмутдинов что-то промычал.

– Рим! – Евгений поддел его под локоть, и на экране замигало «Ой…», а затем высветился слоган: «Не мучай в жмене рупь – вкладывай!».

Хализмутдинов шумно выдохнул, убрал гаджет и, не глядя на Остапченко, сухо произнес:

– Пару лет здесь поработаю и домой поеду. За родную команду поиграю. Дальше тренером буду. Если у нас на этом чемпионате сложится, мое имя сможет долго обеспечивать клуб.

– Ну а что, простенько и со вкусом, – одобрил Евгений.

– Завидуй.

– Кто? Я?

– Ты. Тебе-то возвращаться некуда, – Хализмутдинов толкнул Остапченко плечом и вышел в коридор.

Как ни противно было это признавать, татарин сказал правду. Но если бы и было куда возвращаться, весь смысл состоял именно в том, чтобы этого не делать.

Отец Игнатий распустил «паству», и Остапченко приблизился к нему, повинуясь непривычному импульсу.

– Нашел пять минут, чтобы поговорить о Боге, сын мой?

– Давно мучаюсь вопросом: новые корабли сперва святой водой сбрызгивают, а потом бутылку шампанского разбивают или наоборот?

– Поищи на Ютьюбе, – ласково посоветовал священник.

– Мне бы это, святой отец, – Евгений смиренно потупился, – благословение.

– Закончилось! Где ж ты раньше был?

– А если серьезно? – разозлился Остапченко.

– Если серьезно, то грех с души сними, иначе никакое благословение не поможет.

– Так мне для правого дела!

– А как же! Но у меня и впрямь больше нет при себе, – он с озабоченным видом похлопал по карманам рясы. – Ты не расстраивайся, завтра в «Лужники» мощи привезем, будет тебе полное благословение.

– Ясно, – проворчал Остапченко.

– Но учти, – отец Игнатий положил руку на плечо форварда и сильно сжал, – на чудо уповать – дохлый номер. Его заслужить надо. А твой ратный подвиг завтра – не успеешь. Так что придется своими силами обойтись. Усек? – он больно ткнул его пальцем в лоб.

– Усек, – машинально повторил Остапченко.

– Молодец. – Священник вытащил из-за его уха нательный крестик с цепочкой, только что висевший у Евгения на шее. – Чудо возможно, если все фокусы исчерпаны. А ты еще ни одного своего не показал.

Остапченко удалось убедить себя, что если он придумает, как подавить Тобидзе морально, то победа у Сборной в кармане. В машине по пути домой он, не откладывая, ознакомился с несколькими свежими видео, чтобы подпитать свою ненависть живой речью оппонента.

«И в Колхиде, и в России вроде бы наступила новая эпоха, но не до конца. Поэтому все вечно чего-то ждут. Отсюда агрессия, неверие в конструктивный диалог как таковой. Наши страны долго взаимно отдалялись, но сходств не меньше, чем различий», – констатировал Тобидзе в одном интервью.

«Если жопу с пальцем сравнивать, что-то общее тоже есть», – заметил на это Евгений. Он был в наушниках, и вышло громче, чем он рассчитывал, так что на него обернулись оба охранника.

В другом интервью колхидец апеллировал к неизвестному Остапченко эпизоду в истории советского футбола. Четверо братьев-основателей «Геракла» по сфабрикованному обвинению якобы уехали в лагеря на десять лет. Верилось с трудом. «Сейчас, к счастью, ограничиваются тем, что подрывают репутацию и лишают работы. Так легче вернуть человека из опалы, если он опять понадобится. Пример у нас перед глазами». Остапченко уловил намек, но не понял, зачем колхидец лезет не в свое дело.

Евгений всю дорогу смотрел ролики с таким напряженным вниманием, что в какой-то момент, закрыв глаза, увидел отпечатавшийся на сетчатке негатив лица Тобидзе с белой бородой.

Был ранний вечер, домой не хотелось, и Остапченко решил прогуляться. Охрана следовала за ним метрах в пяти. «Чисто конвой», – подумал он.

На выходе из двора парень в кепке с задранным козырьком зычно крикнул ему:

– Остап, ты лучший! – и помахал рукой, в которой держал зажженную сигарету.

– Дай дернуть, – сказал Евгений, подойдя к нему.

Тот немедленно протянул сигарету и расплылся в восторженной преданной улыбке. В другой руке у него был поводок. Остапченко затянулся и посмотрел на коротконогую лохматую собаку. Она облизнулась и уставилась на Евгения с тем же выражением, что и хозяин.

– Дашь автограф? – почему-то с опаской попросил парень.

– Ручку, бумагу.

– Нету.

– Ну и у меня нету, – сообщил Остапченко и затянулся снова.

– А у этих? – парень указал на сопровождающих. – Извините, у вас ручки и бумаги нет?

Охранники не ответили. Остапченко оглянулся – вид у них был осуждающий.

– Могу прижечь, – предложил он.

Молодой человек подумал секунды три и отрицательно покачал головой. Евгений выкинул сигарету.

– Курить вредно, – прокомментировал он и, не попрощавшись, зашагал к проспекту.

На оживленном пешеходном переходе охранники приблизились вплотную, ограждая его от потока людей. Остапченко побежал. Он свернул с проспекта и понесся через двор, перепрыгивая низенькие заборчики и быстро увеличивая отрыв от погони. Люди узнавали его и провожали восхищенными взглядами, некоторые кричали «Давай, Остап!» и «Россия, вперед!».

Миновав так еще пару дворов, Евгений вылетел на загруженную улицу у «Мясокомбината» и, смешавшись с толпой, зашел внутрь. Переоборудованная под рекреационно-творческий кластер заводская территория была полна молодежи, собравшейся на бесплатный концерт. Остапченко протолкнулся к сцене. На небольшом подиуме стояли два человека с лицами университетских профессоров, в нулевые увлекшихся хип-хопом. Один колдовал над электронными приборами, второй начитывал в микрофон:

…На западе и на востоке –

Про юг я вообще молчу –

Одно и то же везде в итоге,

И вот что сказать я хочу:

Позор благоразумию!

К черту трусливых мещан!

Владим Владимыч, прежде чем умер,

Это нам завещал.

Скучно и душно во аде

Обычных житейских проблем,

Но есть вариант и при этом раскладе

Красивый на зависть всем.

Это вовсе не трудно, ребята.

Это легко, друзья.

Все, что реально для этого надо –

Делать то, что нельзя.

Нельзя – привилегия гордых.

Это стезя крутых.

Но крутость не в том, чтобы дать по морде,

По яйцам или под дых.

Подлинное величье,

Души исполинской размах –

Высмеять наших врагов двуличье,

На головы им насрав,

Где и когда нам угодно.

И тот, кто держит бразды,

Не верит – и правильно – в стойкость модных,

Не бреющих бороды.

Им кажется неприличным

И странным этот подход,

Но, кроме травм их сугубо личных,

Есть то, чего хочет народ.

А нам ни костер не страшен,

Ни вечномерзлотный лед.

Отсутствие всходов из наших пашен

Не сдержит наш славный поход.

Неважно, с какого ты края,

Хазар ты или монгол,

Так уж и быть, мы с тобой сыграем,

Сыграем с тобой в футбол.

Мяч в самом центре поля, давление его в норме – 1,1 атмосферы. Пока команды занимали свои позиции, а судья смотрел на часы, дожидаясь момента, когда секундная стрелка доползет до двенадцати, Евгений Остапченко легкой трусцой подбежал к Давиду Тобидзе и, улыбаясь, протянул правую руку для рукопожатия:

– Гамарджоба, генацвале. – Руке Остапченко пришлось повисеть пару секунд в одиночестве, пока Тобидзе недоумевал, что именно задумал его соперник.

– Гамарджоба, – после короткой паузы все же протянул руку Давид. И посмотрел нападающему сборной России прямо в глаза.

Крепко сжимая руку колхидца, Остапченко прикрыл левой рукой рот и, не отводя взгляда, громко, чтобы было отчетливо слышно, сказал:

– Здорово ли в крови Колхиды колыханье, Давид? На свадьбу молодых доставлен без греха? На этом торжестве вас будем трахать не слегка.

Карие глаза Тобидзе остались непроницаемыми. Он повернулся, чтобы уйти, и только то, как сцепились и побелели их руки за мгновение до разрыва, только это выдало – снаряд достиг цели.

Остапченко удовлетворенно хмыкнул – матч начинался как надо.

Сборная России не понеслась «шашки наголо» вперед, забывая, как это частенько бывало раньше, о своей обороне. Она медленно, но настойчиво раскручивала маховик незамысловатых атак. Колхидцы до поры до времени держались и даже искали свои шансы у ворот Ивана Давыдова. Но все же дрогнули – Тобидзе был звездой европейского футбола, а вот его молодые и перспективные товарищи звездами могли считаться пока только на их маленькой гордой родине. Сборная Колхиды почти сплошь состояла из игроков ЛФК (Лиги футбола Колхиды). Азартные и резкие, они как стрелы носились по полю. Но в их действиях не хватало изящного профессионализма опытной команды. И главное – сыгранной команды. Они заняли второе место в отборочном турнире, но попали на чемпионат в самый последний момент из-за разгильдяйства ирландской сборной, проигравшей дома 2:3 совсем уж откровенно слабой Мальте.

И первый матч Чемпионата мира в России стал триумфом команды Еремеева. Когда первоначальный запал колхидцев погас в вязкой силовой борьбе, сборная России нанесла два разящих удара, определивших судьбу этого противостояния. Вначале Феев удачно подключился по своему флангу и забил гол-красавец, прямо с угла штрафной закрутив мяч в дальнюю «девятку». Практически сразу, в следующей же атаке, Остапченко не пожадничал, отпасовав на набегавшего Рима Хализмутдинова, и тот с ходу мощным ударом с подъема вонзил его в сетку ворот Колхиды.

Остальное было, как любят говорить в футбольных кругах, делом техники. Россияне вошли во вкус, разрывая оборону южан и на флангах, и по центру. Они уже немного куражились, по-мальчишески излишне долго возились с мячом, стараясь обыграть оппонента «на технике», один в один. Любая другая команда могла бы наказать их за эту браваду, но колхидцы вместо этого пропустили к восьмидесятой минуте еще дважды.

Разгром завершил Евгений Остапченко. Обыграв на противоходе защитника, он уже занес ногу для удара и мог спокойно забивать, но специально подождал стелющегося в подкате Давида Тобидзе. И пробил «на силу». Увернуться от удара у Тобидзе не получилось, в самый последний момент он попытался закрыть лицо руками, но получилось только хуже – удар пришелся и в лицо и в руки одновременно. Когда медицинская бригада унесла колхидского игрока с поля, судья жестом пригласил россиян пробить пенальти.

И Евгений исполнил. Неспешно разбежавшись, он резко, на сто восемьдесят градусов, развернулся и пробил пяткой. Вратарь, не ожидавший такого трюка от нападающего, даже не прыгнул.

5:0. Этот матч вошел-таки в историю.

Глава 4Баламошкин на мультикоптере

Москва. Финал

Муха двигалась как дриблер-виртуоз на футбольном поле. Медленно шла вбок, обманывая невидимого соперника, готовая на тысячу финтов и мгновенных решений. Резким, как бросок тигра, прыжком уходила от воображаемых подкатов. Побег влево всегда шел по почти правильному полукружью. Так по давно намеченному маршруту пробирается в тыл врага разведчик. Еще муха никогда не пятилась. Если надо было изменить направление на прямо противоположное, она быстро перебирала всеми шестью лапками и следовала к другой, на взгляд стороннего наблюдателя абсолютно непонятной, цели. «Или восемью? – Иван Баламошкин засомневался. – Восемьёю? Восемьею? – совсем запутался полузащитник сборной России. – Тьфу ты! Ладно, неважно. А вот если ей сейчас мяч дать, она бы точно всех обвела и гол забила. С ловкостью!» – Мысль о том, что мяч, даже мушиного размера, если бы он внезапно там материализовался, упал бы вниз, не пришла ему в голову.

Примерно через полчаса наблюдений Муха-Месси нашла себе партнера и теперь продолжала тренировку синхронно с ним – или с нею – по белому больничному потолку реанимации Тоткинской больницы. Теперь они кружили и исполняли на воображаемом поле свой танец, как фигуристы в парном катании. Одна из спортсменок то пропадала, то неожиданно появлялась вновь, приводя Ивана в изумление. А больше в одиночной палате удивляться было нечему. И некем. И некому. И никоим, в общем…

– Ванечка, поешь, – вывел Баламошкина из мира созерцания и размышлений голос откуда-то справа. На красивом, хохломской росписи подносе прямо перед ним стояла тарелка с однородной жидкой массой. Почему? Почему он… оно… вот это вот… серое? Луковый запах, клубящийся неаппетитными парами над супом-пюре, был невыносим для чуткого сегодня Иванова обоняния. Ноздри его раздулись. Он сильно побледнел. Сознание дорисовало малоприятную картину того, что должно было произойти через несколько секунд. Однако спортивное воспитание и характер сдались не сразу:

– Не хочется… этого. Пить хочется… Бабушка, дай мне лучше попить… водички… холодненькой.

– Не дам. Нельзя тебе сейчас, – в голосе медработника Ивану послышалась обида. Блестящая ложка со стуком упала на поднос, и кровать Баламошкина сотряслась от упругих удаляющихся шагов. Несколько серых капель выплеснулись из тарелки. Хлопнула дверь.

А что, футболисты не люди?

Так бывает, так часто бывает в жизни, когда все сделал, все успел, в правильное время в правильном месте оказался. И желание есть, и силы, и отвага. Успех не просто близок, он уже тебе как бы должен. Дыхание, обычно равномерное и незаметное, теперь распирает грудь, хрипит в горле; в нужный момент ты его задерживаешь… И тут… Ты только что держал все в своих руках, планировал, закреплял, развивал и пожинал, но что-то неуловимое вторгается в ход событий. И вот уже праздник на огромной скорости проносится мимо, со всем его шумом-гамом. На повышение идет неплохой, конечно, парень, но он же всю жизнь у тебя списывал, да и с дедлайнами у него всегда проблемы. Девушка на свидании, с которой ты собирался всю жизнь… и дом… и детей… и сад… и в один день… Она, по какой-то ну совсем эстрогенной логике, на этом вот свидании говорит, что любит тебя, но замуж выходит за другого. И живет же с ним, сука, долго и счастливо. Дерево растет в лесу, зеленеет, как положено, листочками весной тянется к солнцу и радует глаз прямым стволом, даже грибам позволяя расти где-то там у основания. Приходит человек и рубит под корень. Всегда в голове, глазах и листве этот вопрос. Всегда один и тот же.

0:1. Старались. Жилы рвали. Геройствовали. Почти забили. А мячик попал совсем в другое место. Расстроились, но инстинктивно, по инерции Сборная продолжила атаковать. Хотя настрой не тот, пропал кураж, пошли невынужденные ошибки. Эх, забей Остапченко, все сейчас было бы по-другому. Было бы хорошо. Та комбинация получилась на загляденье. Железный Нготомбо, король правой бровки, обыграл одним движением, на противоходе, Мличко. Красивый кадр. Остапченко попал в створ. Наконец-то. И нá тебе… А потом Царь с его… Ну почему?!

Еремеев ненавидел пиджаки. Этот, с огромной нашивкой на левом грудном кармане, хотелось снять сразу же после примерки и больше никогда не надевать. У Виктора Петровича была привычка тянуть рукава вниз, крепко захватывая их за шлицы. Левой – правый, правой – левый. Пиджаки топорщились сзади; плечи казались у́же и меньше, что совсем уже ни в какие ворота не лезло; руки-кулаки прятались в натянутый узел материи. Некоторых это сильно пугало. Но что поделать? Виктор Петрович так лучше себя чувствовал, спокойнее. Вообще, вот это слово – чувствовал – прекрасно подходило к тому, что связывало тренера и игроков на поле. Словно по сетке wi-fi, он контролировал состояние каждого – понимал, кто и в какой момент готов на рывок, на нестандартное действие и с какой скоростью. Когда связь рвалась, это отзывалось болью во всем теле. И еще сильнее натягивались рукава, трещали нитки на швах, двуглавый орел на гербе превращался в одноглавого. Эти нервы, это скрежетание и твердый взгляд, казалось, были залогом восстановления связи с «роутером» в его голове.

И вот, когда оставалась всего пара секунд до полного отделения рукавов от пиджака, Еремеев принял решение. В мысленном тетрисе комбинаций и игровых сочетаний наконец-то вывалилась нужная «палка», убрав завалы на пути к успеху. Все правильно они сделали с самого начала, все правильно… Проблемы игры происходили только лишь из-за отсутствия одного так до конца и не понятого элемента. Иван Баламошкин, дурашливый талисман Сборной, загадочная удача, критикуемая большинством, если не всеми, пропускавший самый главный финал страны, валялся в Тоткинской больнице с сотрясением. А что, если… Еремеев решительным шагом подошел к Лютику и, прикрываясь ладонью, сказал ему что-то на ухо. Фоторепортеры успели поймать этот кадр: Еремеев стоит, наклонившись к Лютику, а тренер славонцев с тревогой наблюдает за ними издалека, стоя у скамейки своей команды.

Вот странно. Нелогичная ситуация сложилась. Казалось, все москвичи и гости столицы должны были смотреть финал чемпионата мира на стадионе, на огромных экранах в фан-зонах, дома по телевизору, наконец. Такое событие теоретически освобождало улицы от обычной суеты. Смещало фокус напряжения большого города. Жизнь, однако, как всегда, внесла свои коррективы. И, как всегда, некстати. Чрезвычайные меры безопасности, неповоротливость многочисленных служб, суета таксистов и курьеров «Бери-Бери Клаб», ограничение движения в прилегающих к стадиону районах привели к тому, что Алмаз Ильясович пребывал в плохо скрываемом бешенстве. Машина, отправленная за Баламошкиным в Тоткинскую, едва начав движение, намертво встала в лабиринте улиц и переулков. А приказ звучал абсолютно четко – доставить за двадцать минут. Легко приказать… Четыре большие звездочки зашатались, и их стройный ряд стал зримо блекнуть и уменьшаться.

Алмаз Ильясович поежился. Непривычно молодой и для генеральского звания, и для столь высокой должности, пробившийся наверх из провинциального Касимова – отец просто выпихнул его из города, когда там началась прогремевшая на всю страну криминальная война «цветмет-марафет», – он слишком хорошо знал возможные последствия неисполнения приказа. Сам часто и без колебаний строго наказывал проштрафившихся подчиненных. «За доблесть в службе», врученная пару лет назад самим министром, уже не раз прикрыла его от неприятностей. Его авторитет рос, а названия должностей ласкали слух родителей. В немалой степени его успеху помогали познания в современной технике. Алмаз Ильясович ежедневно просматривал сайт www.uptodatepolice.com, где с особым рвением выискивал технические новинки в деле охраны правопорядка. По его настоянию прямо перед чемпионатом власти вложили серьезные средства в оснащение полицейских частей по всей России.

Многие забыли, как семь лет назад прошла информация про смарт-очки компании LucyDre, которые записывают все, что происходит вокруг, анализируют, используют AR, дают советы и подсказки. Впоследствии рекламная кампания немного поутихла. Продажи шли плохо – потенциальные юзеры критично отнеслись к идее провести вечер в компании друзей в смарт-очках. К тому же цена игрушки так и не смогла опуститься ниже финансового болевого порога большинства покупателей. А вот полиция пройти мимо такого девайса не смогла. Встроенный экран в режиме реального времени позволяет видеть информацию про различные объекты: дома, автомобили и даже удостоверения личности, на которые смотрит надевший такие очки полицейский. Когда год назад LucyDre объявила о возможности идентифицировать человека по лицу, уговаривать начальников запросить в бюджете деньги на покупку десяти тысяч смарт-очков Семенову не пришлось.

Паблики давно и плотно сидели под AnaHood, сложнейшим движком, ежесекундно прочесывающим гигабайты постов на предмет экстремизма и революционных настроений. Количество сервисов увеличивалось, появлялись многочисленные сториз, гоу-туса, мемосфакции и прочие развлечения для скучающих десяти-, двадцати- и тридцатилетних девочек и мальчиков. Все эти фичи как нити в паутине сигналили и вопили о личной жизни попавших в нее жертв. И упрощали работу полиции и спецслужб. Снова Москва была одной из первых в мире – разрабы быстро настроили AnaHood под российские реалии.

Еще Семенов гордился, что гибкие планшеты появились у московских полицейских практически одновременно с нью-йоркскими. Внешне они напоминали манжету для измерения давления, носились на руке и были максимально просты в управлении. По крайней мере, у рядовых сотрудников проблем с освоением не возникало. А разнообразные устройства ПППИПП, персональные приборы принуждения к исполнению предписаний полиции, стали обыденностью даже в небольших отделениях. Полезных характеристик у них было множество. Достаточно сказать, что парализаторы теперь имели не только функцию направленного действия, но и количественную категорию. Например, ПАР15 позволял «выключить» сразу пятнадцать человек. Полезная штука. Да что там говорить – вокруг Земли уже вращались три спутника полиции. Четвертый, правда, упал где-то под Хабаровском. Но скоро собирались запустить еще.

И вот:

– Волоцапов? Слушай, Волоцапов, у тебя же мультикоптеры стоят? Да, правильно, VS200. Что? Семь в воздухе? Отлично! Запас хода? Класс! Срочно высылай пару в Тоткинскую. На каждый только по пилоту. Время прибытия на объект – через пять минут. Подробные инструкции дам пилотам лично. Действуй!

И уже через минуту в сторону больницы, где на потолке отдельной палаты рассматривал технико-тактические действия двукрылых Баламошкин, прямо над крышами московских многоэтажек, разгоняя ворон и голубей, неслись две черные восемнадцатироторные машины. Зловещий свист многочисленных лопастей заставлял прохожих тревожно вглядываться в небо.

Вначале Иван услышал торопливые шаги в коридоре. Затем дверь открылась и в палату влетел – фигасе! – главный врач Тоткинской больницы. Он сильно запыхался и все повторял одно и то же: «Быстрее! Быстрее! Две минуты!» Рядом хлопотала медсестра, та самая, что приносила ему суп. Она по-куриному то смешно поднимала руки-крылья вверх, то прижимала их к выглядывающей из-под халатика загорелой парочке. «Нормальные такие буфера. И не старая». Видя, что Баламошкин не реагирует так, как должен, а только тупо таращит глаза и пытается укрыться одеялом, главврач раскрыл стенной шкаф – вот какие удобства есть в отдельных палатах – схватил одежду и швырнул ее на кровать: «Одеваться! Быстро! Сейчас!» – «Но я же… У меня… Как…» – боролся за одеяло Баламошкин. «Вы нужны стране». Четкость формулировки заставила его задуматься. Иван пропустил момент, когда доктор стал натягивать на него брюки. Мухи теперь играли в футбол на большом больничном окне. Пришел он в себя только тогда, когда медсестра нагнулась, чтобы завязать шнурки на кроссовках. «Стринги? Танга? Бесшовные?» Хотя в голове стоял гул, как от сотни работающих фенов, ощущение реальности стало отчетливее, заинтересованнее. И вот ему суют что-то выпить, что-то шипящее и кислое. Вот его ведут под руки к лифту. Вот они уже куда-то едут. Наверх?

Когда двери лифта открылись, изумление Ивана только усилилось. На крыше – да-да, лифт довез их до выхода на крышу, Иван про такое только в кино видел – стояли два загадочных летательных аппарата. Лопасти одного вращались и создавали тот самый гул, который Баламошкин сначала принял за головную боль. На каждом из мультикоптеров сидел пилот в блестящем черном комбинезоне и таком же блестящем шлеме. Головы обоих были повернуты в сторону полузащитника Сборной. Медсестра потянула Ивана за рукав бело-сине-красного джемпера: «Господин Баламошкин! Мы на вас очень сильно надеемся! И уверены, что вы покажете этим славонцам, на что способны настоящие русские футболисты! – Короткий поцелуй в небритую щеку, теплая мягкая грудь прижалась к руке Ивана и быстро прямо в ухо: – Телефон. На бумажке. В кармане». Потом она легонько подтолкнула его к мультикоптеру. Иван забрался на заднее сиденье, пилот потянул джойстик на центральной панели на себя, и лопасти пришли в движение. Изумленный Баламошкин смотрел на медсестру, крепко обняв обеими руками полицейского. Их машина поднялась в воздух с видимым трудом, немного помедлила, привыкая к новой ноше, и одновременно резко и плавно, как умеют только аппараты с электродвигателем, улетела в сторону «Лужников». Пилот второго мультикоптера посмотрел в сторону столпившихся на крыше медработников, сделал предупреждающее движение рукой – отойдите подальше – и так же резко и плавно улетел вслед за первым.

Оставшиеся какое-то время еще махали вслед двум быстро удаляющимся черным точкам. Кто-то громко всхлипнул, кто-то даже смахнул слезу. А главный врач посмотрел на медсестру, зачем-то громко хрустнул пальцами и быстро проследовал к лифту.

Все отвлеклись.

Еремеев в разговоре с Лютиком рубил правой рукой воздух. Скамейка славонцев затеяла большое совещание. Запасные игроки обеих команд сверлили сосредоточенными взглядами покрытие разминочного сектора. Врачи команд развлекались тем, что показывали друг другу факи и шприцы. (У Мельникова шприц оказался больше.) Фоторепортеры трещали очередями, с трудом удерживая в руках огромные объективы дорогущих фотоаппаратов. Короче, полководцы и ближайший резерв не увидели, как Феев влетел слева в штрафную Поводженчика. Попробовал на быстром ходу обыграть Джвигчича. Финт влево. Мяч вправо. Попытка обежать защитника. Тот выставил ногу и… Виктор рухнул на газон.

Он оставался лежать, когда раздался свисток. Когда славонцы всей командой атаковали лихтенбургского арбитра, требуя видеоповтора и карточки за симуляцию. Когда на поле выбежал врач российской команды со своим ассистентом. Когда арбитр согласился с настойчивыми спорщиками и побежал смотреть видеоповтор. Когда приехали носилки. Когда арбитр повторно указал на одиннадцатиметровую отметку, а славонцы разочарованно схватились за головы, Феев при помощи «старины Мюллера», как в шутку звали Андрея Сергеевича Мельникова в команде, встал. Подержался за правую ногу и похромал к лицевой. Раздосадованный Плато Поводженчик плюнул на мяч и поставил его на точку.

Однако игроки сборной Славонии не смирились и никак не хотели уходить из штрафной, продолжая спорить с судьей. Они складывали руки как бы в молитве, на самом деле показывая «нырок». Мличко яростно спорил с Колчановым. Они брызгали друг на друга слюной, сталкиваясь грудью и лбами. Дюжий подбежал к боковому, что-то сказал и даже попытался приобнять его. Но вовремя остановился и иронично улыбнулся, как бы в недоумении разводя руками. Агония продолжалась, впрочем, недолго. Арбитр свистком отогнал Дюжего от лайнсмана и показал желтую карточку особенно упорствующему Конопчичу, после чего все полевые игроки покинули штрафную. Вратарь славонцев занял свое место в воротах, презрительно глядя на Остапченко, подходившего к мячу. И что-то крикнул ему.

Когда-то, казалось – в прошлой жизни, они вместе играли за донецкий «Шахтер». В то время спортивная пресса с удивлением печатала статьи о распрях в команде. Sport.ru вел расследование странных историй о заговорах, интригах и даже драках в раздевалке после матчей. Говорили, что в этом замешана политика, какие-то глубинные разногласия между Востоком и Западом. KyivNash.ua опубликовал парочку интригующих фотографий. На них Евгений Остапченко и Марыля Поводженчик нежно обнимались и целовались в ресторане «КартаКниг».

Евгений криво улыбнулся, посмотрел на оплеванный мяч и слегка поправил его ногой. Небольшой ветерок дул в спину. Удар должен был получиться мощным. Убедившись, что сфера лежит на газоне так, как ему надо, Евгений сделал пять больших шагов назад и широко расставил ноги. Мяч немного справа. Взгляд только на мяч. И один раз на судью.

Когда Евгений приехал играть в Россию, в «Алтае», его первой команде, ему часто доверяли бить штрафные и одиннадцатиметровые. Его манеру исполнения хорошо изучили соперники, но мяч раз за разом влетал в их ворота после розыгрыша стандартов. Празднование гола «Супермен в полете» стало мемом. Взгляд, устремленный в небо, руки как крылья ракеты. Остапченко был неотразим в желании понравиться трибунам, тренерам, почитателям. Всем. Но прежде всех – себе. Кто-то глумился, а кто-то благодушно отмечал появление на российских просторах еще одной звезды.

Он начал разбег по свистку судьи. Приподнялся на цыпочки и сделал несколько семенящих движений буквально на пальцах ног. Потом большими шагами по кривому полукружью стал приближаться к мячу. Последний, самый длинный, шаг Остапченко сделал медленно, с оттягом. Левая опорная чуть-чуть позади мяча. Правая – взведенный курок. Все говорило за то, что удар будет на силу.

Он переиграл. Переиграл в попытке обмануть вратаря. Переактерствовал. Переиграл самого себя. Вместо того чтобы пробить сильно, Евгений в самый последний момент не стал выкручивать тело в направлении удара. И этого обстоятельства оказалось достаточно для опытнейшего Поводженчика. Который наклонился вправо, изображая начало прыжка. Но прыгать не стал.

Удар паненкой. Удар в стиле Паненки. Удар паненка. Это, в высшей степени издевательское, исполнение пенальти называется так с тех пор, как чехословацкий полузащитник Антонин Паненка вдоволь поглумился над вратарем, исполнив пенальти пижонским, но чрезвычайно эффектным способом – слегка поддев мяч, который слабенько, но точно полетел прямо по центру ворот. В то время как вратарь уже прыгнул в левый от себя угол. С тех самых пор такой удар считается элементом высшего мастерства для исполняющего. И очень позорным для вратаря. Если тот пропускал.

Но Плато Поводженчик играл когда-то с Евгением Остапченко в одной команде. Знал его страсть не просто обыграть, а именно унизить соперника. Если бы Остапченко был японским самураем, он бы обязательно насиловал жену поверженного соперника прямо на его глазах, пока тот медленно умирал бы от ран и стыда. В другом месте он бы пировал на досках, после сражения настеленных прямо на поверженных врагах. Это стиль. Это жажда. Это судьба.

Поэтому Плато и не прыгнул.

0:1.

На скамейке Сборной внешне невозмутимый Лютик почти откусил себе средний палец на правой руке. Запасные стояли как памятник неизвестным бойцам, павшим, но не сдавшимся. Еремеев в ярости топтал оторванный рукав пиджака.

В штабе славонцев был русскоязычный липридер. В его задачу входило определять на расстоянии, что замышляют русские. Липридер записал в тетради: «После нереализованного пенальти главный тренер сборной России громко произнес: “Балять! Мошка!” Распознать связь между словами и смысл их комбинации не представляется возможным».

В этот нежаркий июльский день москвичей и гостей столицы влекло к стадиону «Лужники». Ни возможность посмотреть финал чемпионата хотя бы по телевизору, ни отсутствие малейшего шанса стать свидетелем триумфа воочию их не останавливали. Гигантская людская воронка работала на полную мощность – желание сопричастности влекло огромные толпы туда, где «братья-славяне» играли не на жизнь, а на смерть. Офис генерала Семенова гудел от перегрузок. То и дело приходили сообщения о стычках между болельщиками. Огромные толпы стекались в Хамовники. Москва – это вам не Париж. Реагировать приходилось мгновенно. Стоило только проявить толерантность, жесткие последствия обернулись бы далеко не одной жертвой.

Двойка черных VS200 летела быстро. Пилоты в черной кожаной форме выглядели футуристично. Как персонажи фильма, в котором обязательно присутствуют киборги. Шлемы с тонкими, тянущимися к нагрудным карманам гофрированными трубками. Сбоку, в районе бедер, угадывалось оружие. На спине – небольшой, тоже черный, ранец. Ну а то, что они летели, а тем более на чем они летели, заставляло зевак раскрывать рты от удивления и показывать пальцами в сторону кортежа. Который теперь двигался не над крышами – слишком высоко и опасно – а использовал улицы в качестве транспортных каналов. Метров пятнадцать над землей. Не более.

Картину технологического великолепия несколько портил Ваня Баламошкин в бело-сине-красном джемпере и с большой спортивной сумкой через левое плечо. Он вертел головой и глазел на все, что попадалось по дороге, так, будто был в музее на экскурсии. Его абсолютно сумасшедший взгляд уже стал появляться в интернете – папарацци не дремали. Пару раз Ваня резко выбросил руку в попытке дотянуться до разлетающихся врассыпную голубей. За что и получил тычок под ребра от пилота – Ванина активность грозила опасно накренить мультикоптер. Баламошкин успокоился. На время. Но тут пришла другая напасть. Его укачало и пару раз стошнило прямо на толпы движущихся в направлении «Лужников» людей. Многочисленные винты, к счастью, измельчили и расшвыряли исторгнутое желудком национального героя на пути следования. Многие внизу так ничего и не заметили. Мало ли чего сверху капает. Даже если оно луком пахнет.

Вся операция по доставке игрока на стадион заняла семнадцать минут. Перед выходом на поле Мельников, рыцарь массажа и шприца, немного поколдовал над ним и дал добро. Иван процокал бутсами по коридору. Выходя из подтрибунки в котел стадиона, представил, как забьет решающий гол в ворота славонцев, и даже зажмурился от предвкушения. Именно в этот момент его увидел Еремеев и припустил ко входу: «Ты как? Готов?» Баламошкин, улыбаясь и немного пошатываясь, выдохнул: «Не боись, тренер. Не подведу».

Глава 5Тамтамы над полем

Санкт-Петербург. 26 дней до финала

Что-то было не так.

Царь это почувствовал сразу же, как только густой воздух стадиона вспорол свисток арбитра, и Остапченко, с небрежной легкостью отобрав мяч у двухметрового черного великана в темно-синей форме, напролом ломанулся во вражескую штрафную. В своей обычной манере первый раз он атаковал не всерьез, не затевая никаких комбинаций, а просто прощупывая соперника и вообще давая знать – и чужим, и своим, – кто на поле настоящий хозяин. Зная об этом, трое полузащитников хоть и побежали следом занимать позиции для перепасовки, но по всему было видно, что они в успех этой атаки не верят и экономят силы для долгой игры, которая только началась.

А потом произошло вот что: подбежав к штрафной, на страже которой, как здоровенные черно-синие овцы, уже толпились семь из десяти полевых игроков сборной Нижней Вольты, обойдя одного, потом второго – и понимая, что дальше уже никак, Остапченко «на дурачка» выпнул мяч вправо. И дурачок сыграл! Никем опрометчиво не прикрытый, Баламошкин принял пас, немного повозился с мячом и, когда до него уже почти добежали, с ходу, явно не глядя, отправил его сильным ударом куда-то в сторону ворот.

Царь, который сразу решил, что ветеранский статус позволяет ему в пробную атаку не бегать, наблюдал происходящее с середины поля: перелетев по низкой дуге над курчавыми головами, мяч приземлился точно в ноги того же Остапченко, который успел за эти мгновения добежать до нужной точки метрах в пяти от левой штанги – и был открыт совершенно. «Будет класть в дальний верхний угол, такой хрен возьмешь», – мелькнуло в голове у Андрея. (Сам он сделал бы именно так.) И тут Евгеша в последний момент словно запнулся одной ногой за другую, погасив обманный замах, и легонько пихнул мяч в сторону ближайшей штанги.

Вратарь увидел это уже в полете: клюнув на маневр Остапченко, он прыгнул в правую девятку, надеясь пересечься с траекторией мяча. Следующие полторы секунды, исключительно удачно взятые оператором крупным планом, потом не раз и не два крутили в замедлении во всех футбольных, околофутбольных и вовсе не футбольных передачах. Они же мгновенно разошлись по интернету доброй сотней гифок: номером один была, конечно же, та, в которой безвестный сетевой остроумец заменил головы игроков африканской команды на розовые бошки покемона Слоупока, подвесив рядом с каждой по смешной реплике. Правда, изрядная часть народного творчества двинулась во вполне предсказуемом направлении, разместившись на шкале расизма от почти невинных намеков (кто-то весьма талантливо заменил Остапченко на льва Бонифация в полосатом слитном купальнике) до совсем уж подсудных анимашек; автора самой одиозной, за которую банили даже на форуме «Бистро “Нигилист”», и в самом деле как-то невероятно быстро вычислили, взяли за задницу, тут же дали год условно, сняли в серии покаянных интервью и даже привели на ток-шоу Канарского. Тот, впрочем, лютовать не стал: пожурил по-отечески и привел в качестве примера покемонскую гифку: «и смешно, и ни один африканский футболист при съемках не пострадал».

Но кадры и впрямь были роскошные: плавно взмывающий по диагонали, еще тянущий вверх растопыренные резиновые пятерни, но – и это было отлично видно по лицу – уже успевший все понять голкипер. Бегущие гораздо быстрее мяча, но все же не успевающие буквально несколько сантиметров темнокожие футболисты с выразительно-яркими белками глаз. Стоящий в подчеркнуто расслабленной позе Остапченко. И, конечно, сам мяч, медленно, нехотя ползущий по зеленым полосам и пересекающий линию ворот у самой штанги.

Стадион, который за прошедшие с начала матча полминуты еще не успел как следует разогреться и раскричаться, словно поперхнулся чем-то и заглох. А потом заорал так, что Царьков ощутил слабое, но все же отчетливое подобие взрывной волны. Цифры на табло сменились – 1:0, и крик, который, казалось, и так уже достиг разрешенного физикой предела, стал еще громче, а потом превратился в скандирование: «Рос! Си! Я! Рос! Си! Я! РОС!!! СИ!!! Я!!!» На огромном экране уже повторяли короткое путешествие мяча по прямой, а потом взяли крупным планом Остапченко: тот не стал устраивать победный забег, а дал широкую неторопливую дугу по штрафной, приобняв стоявшего возле правой штанги вратаря (единственного белого в команде соперников) и обменявшись быстрым рукопожатием с Арти Фишалем – капитаном сборной Нижней Вольты, тем самым гигантом, у которого отобрал мяч на первой секунде игры.

«Похоже, и правда разложим всухую Маму-Африку», – подумал Царьков, повторяя слова из короткой напутственной накачки, устроенной Еремеевым перед матчем. И тут же почувствовал, что сам в это не верит ни на грамм. Он повернул голову, отыскал глазами тренера – тот размеренно тряс над головой сцепленными руками, всем своим видом показывая, что рад, конечно, но вовсе не удивлен произошедшим. Неожиданно Андрей понял, что Еремеев чувствует сейчас то же самое. Чувствует, что что-то пошло не так с самого начала. Та же самая неуверенность странным образом просвечивала сквозь победные жесты тренера, читалась на лице. И даже еремеевская лысина, которой полагалось сейчас сверкать трофейным золотом, бликовала в лучах июльского солнца коротко и тревожно. Царь перевел взгляд на Арти, который после остапченковского рукопожатия так и стоял на месте. Странно, но тот вовсе не выглядел расстроенным. Скорее у него был вид человека, занятого чем-то непонятным со стороны, но очень важным. Несколько секунд чернокожий капитан внимательно к чему-то прислушивался, потом закрыл глаза, повернул голову вбок, словно настраиваясь на пойманный источник звука, и весь вдруг напружинился, расправил мощные плечи, протянул длинные руки вдоль туловища, растопырил пальцы. Ступни Фишаля едва заметно вздрагивали под слышный лишь ему одному ритм.

Хотя нет, не только ему. Сквозь нечеловеческий рев стадиона, который пока и не думал стихать, Андрей вдруг услышал их впервые. Смутный, едва различимый рокот – глухой, но ритмичный, бесконечно зацикленный, словно далекий гром, пойманный в исполинское беличье колесо где-то на самом горизонте. Царьков с его списком больших игр прекрасно знал, какие шутки иногда шутит акустика огромных стадионов, набитых людьми, слитно орущими в экстазе и ярости. Раскатываясь над полем, звуковые волны накладываются друг на друга, интерферируют, создавая подчас пунктиры из бешеной артиллерийской канонады с почти полной тишиной в промежутках. Но то, что он услышал сейчас, не было похоже ни на что. Оно было настоящим. Оно вызывало в нем какие-то странные ощущения, совсем новые или забытые наглухо, но при этом очень простые. Элементарные. Царькова настиг приступ синестезии: он вдруг ощутил на губах, на языке сухой вкус обесцвеченной солнцем саванны с бродящими по ней хищниками и добычей, вдохнул инстинктивно раздувшимися ноздрями густой запах жизни и смерти – будоражащий и пугающий до одури запах женского тела, подлинный, глубинный, из той самой главной его точки, где начинается вообще все, включая самого Царькова, и чем все неизбежно кончается. Запах…

Мощный шлепок сзади по правому плечу оборвал морок. Андрей повернулся: перед ним, вызывая как раз уже вполне знакомые обонятельные ощущения, стоял раскрасневшийся Остапченко и улыбался.

– Чего завис, Царьков? – «Царем», в отличие от остальных членов команды, украинец его никогда не называл, только по фамилии. Пытался пару раз ввернуть «Царька», но, когда Андрей его сразу переспрашивал – что? кто? – тут же говорил, что тот просто ослышался, радостно добавляя, что старость, ясен перец, не радость. – Думаешь, чем огородик свой засеять на пенсии?

– Цыбулей, б…! – грубо ответил Царь, с удовольствием отметив, как тут же осекся и молча отвалил форвард. Прозвучал свисток: игра, так удачно начавшаяся для Сборной, продолжилась. Андрей вновь отыскал глазами Арти, но тот уже не стоял и не вибрировал, а бежал к центру поля, что-то объясняя своим полузащитникам и вовсю жестикулируя.

Первый тайм закончился со счетом 3:0, причем два следующих гола оказались еще более оскорбительными, чем первый. Казалось, с каждой минутой африканцы, которых за серию неожиданно успешных игр называли не иначе как «чудо-мальчиками» и «сенсацией сезона» (называли, понятно, не у нас, а там), разучивались играть: с середины тайма наши почти непрерывно паслись в штрафной соперника. На 24-й минуте проскочивший через защиту Феев тремя танцевальными движениями обошел бросившегося на него в отчаянии вратаря и вместе с мячом попросту вбежал в ворота. А третий гол, приключившийся за три минуты до перерыва, стал и вовсе анекдотическим. Дело было так: добежав с мячом почти до ворот, но не рискуя бить по ним из-за столпившихся на линии удара защитников, Царь пасанул Остапченко, только что вкатившемуся в штрафную на всех парах и практически открытому. Тот влепил с ходу – и попал в перекладину. Отскочив от нее, мяч дал артиллерийской мощности подзатыльник вратарю, вышедшему из ворот навстречу угрозе. Нелепо размахивая руками, голкипер полетел носом в траву, а мяч – туда, откуда его жертва только что вышла. Точно в середину ворот.

Тому, что началось на трибунах, даже бывалый Царьков не смог подобрать адекватного названия. Больше всего подходило слово «истерика», но в истерике всегда есть элемент смешного и жалкого – а когда в ней одновременно заходятся почти сто тысяч, жалким (и очень уязвимым) скорее почувствует себя тот, кто к ним еще не присоединился. Этому почти никто не мог сопротивляться даже на поле: Царь впервые видел вживую, как работает человеческий инстинкт самосохранения. Волна общего психотического веселья на несколько секунд накрыла игроков, причем буквально всех, включая нижних вольтийцев. Но вот на Арти она не подействовала никак: тот снова стоял в знакомой напряженной позе, ретранслируя своим телом неизвестно откуда звучащий барабанный бой. И бой этот, в чем Андрей был готов поклясться, после каждого гола становился не то чтобы громче – явственней.

Когда команда возвращалась на поле после перерыва, выслушав речь Еремеева, в которой неизбежная мантра «не расслабляться!», мощно сакцентированная на ударном матерном слоге, прозвучала ровно двадцать один раз, Царьков намеренно помедлил, чтобы оказаться последним. И не ошибся: тренер легонько придержал его за локоть.

– Ты слышал. – Как вопрос это даже не звучало, Еремеев с Царьковым давно уже научились многое понимать друг у друга с минимумом слов. – Что это за фигня, как думаешь? И ты видел, как этот их Фишер дергался каждый раз?

– Слышал, Виктор Петрович. Я думаю, это их поддержка на гостевой трибуне во что-то лупит. В эти, как их там, тамтамы свои и вувузелы. Просто с поля не видно. А главный что-то вроде ритуального танца исполняет в ответку: дескать, спасибо, черные братья. Еще не вечер.

– Именно, что еще не вечер. Ладно, догоняй своих. И вот еще что… не расслабляться!

Царьков кивнул и побежал к светлому проему выхода на поле – навстречу реву толпы, рокоту невидимых тамтамов и дурным предчувствиям.

Если бы на стадионе нашлось вдруг существо, незнакомое с правилами футбола (например, гипотетический инопланетный разум) и пытающееся вывести их эмпирически на основе наблюдений, оно, скорее всего, пришло бы к выводу, что в перерыве между таймами земляне меняются не воротами, а формой и заодно с ней – кожным покровом. С самого начала мяч плотно засел в той же половине поля, что и в первые 45 минут, только наседали теперь черно-синие, а отбивались от них – бело-красные.

Никто не понимал, что происходит. Нет, Сборная вовсе не расслабилась и не стала вдруг играть хуже. Все выкладывались по полной. Но вот африканцы… африканцы теперь летали – не по полю даже, а скорее над полем, легко отталкиваясь от зеленой плоскости носками бутс, словно ожившие статуи древних богов, выточенные из драгоценного эбенового дерева. Неутомимые, безупречные и кроткие.

Да, кроткие. Андрей вдруг с удивлением понял, что не помнит, чтобы за весь матч кто-то из вольтийцев пытался сыграть хоть немного жестко. Даже вступая в противоборство за мяч, они ни разу не попытались пихнуть противника локтем или сделать подкат – нет, они просто преследовали его, терпеливо ожидая, пока тот совершит ошибку. Так они делали в первом тайме, так делали и сейчас – но теперь результат был совсем иным. Что-то изменилось после перерыва. На поле, над полем, в отяжелевшем уже грядущей ночью небе, всюду, везде. Бой тамтамов, по-прежнему едва слышный, звучал теперь не смутными раскатами где-то у горизонта, а квантовал пространство здесь и сейчас победным боевым ритмом.

Черно-синие вовсе не стали играть лучше: просто теперь правда была на их стороне. Правда несправедливо униженных. Пропущенные ими удары были так оскорбительно нелепы, а бесноватое веселье толпы так издевательски безжалостно, что чаши невидимых весов дрогнули и сместились. Понимание этого пришло к Царькову внезапно и целиком, как мистическое озарение. И сразу же его пронзило чувство острой обиды – детской, до слез, до разбитых о стенку кулаков. Каким-то непостижимым образом негры забрали то, что до этого по праву принадлежало только нам.

Дальше началось неизбежное. Атаки шли одна за другой, и защита не успевала отразить каждую. Первые два мяча можно было взять – и Давыдов их взял. Взять третий было нельзя, и Андрей с почти религиозным чувством наблюдал, как Иван отбивает его в невозможном, даже каком-то нечестном прыжке. А потом, на 55-й минуте, не помогло и это. 3:1. Странно, но африканцы не стали устраивать кучу-малу, бросаться друг на друга в подпрыге и раскатывать по траве на коленях. Вместо этого они подбежали к своему капитану, встали в тесный круг лицами внутрь, обнялись за плечи, прикоснулись головами – и тут же разбежались. Ни криков, ни поднятых рук, ни даже улыбок: на темных лицах застыло спокойное и покорное выражение.

На 62-й минуте Валик Рожев сумел выковырнуть мяч у вражеского полузащитника и закинуть его в центр поля. Нготомбо, Феев и Остапченко бросились в контратаку – молниеносную, без какой-либо тактики, на чистых инстинктах. Точная распасовка, передача мяча, удар с лету – и белая сфера, словно приподнятая чьим-то легким дуновением, проносится в сантиметре над перекладиной. Еще через несколько минут Царь сорвал себе дыхалку, и остаток тайма слился для него в нарезку из мучительных перебежек, режущей боли в груди и мутно-красного отчаяния.

На Давыдова было страшно смотреть и еще страшнее его слушать. Он метался в воротах, падал на мяч всем телом, прыгал, вертелся волчком, выбрасывая спирали горячего пота, а в общении с защитниками перешел на непрерывный хриплый мат. Он отбивал, ловил, вынимал, хватал и тут же вышвыривал – но все-таки он не успевал. 69-я минута: мяч, закрученный Арти в левый верхний угол, ложится в него, как в русском бильярде, вратарь делает безупречный бросок вправо. 3:2.

Царьков перестал слышать трибуны. Их разочарованный рев стал для него чем-то фоновым, почти несуществующим. Теперь он слышал только тамтамы и совершенно не удивлялся тому, что бег, удары по мячу и вообще все движения игроков на поле, включая его собственные, и даже боль в висках точно ложатся на их пульсирующий ритм.

За пятнадцать минут до конца тайма вольтийцы сравняли счет, перебросив мяч вдоль ворот и вколотив его с полутора метров рядом со штангой (Давыдов даже не стал дергаться в ту сторону). К этому моменту Царьков уже едва держался. Потом было подряд два удара по воротам, которые Иван взял, и одна контратака, которая захлебнулась быстрее, чем у Царя снова кончилось дыхание. А потом арбитр прислушался к невидимому наушнику и дунул в маленький черный предмет, болтавшийся у него на шее. По случаю зашкалившей за 35 градусов жары в игре объявили трехминутную водяную паузу.

Когда команда доковыляла до своих ворот, куда стюарды подкатили целую тележку плаcтиковых бутылочек с изотоником, лысая голова Еремеева уже тускло мерцала рядом с воротами. Давыдов молча повалился у штанги, свернулся в позе эмбриона и прикрыл лицо резиновой ладонью, урывая максимум отдыха от передышки. Остальные молча стояли, всасывая жидкость, тяжело дыша, старательно не глядя на Еремеева. Но криков, вопреки ожиданиям, не последовало. Молча обведя глазами ссутуленные фигуры игроков, он коротко приказал: «Царьков, Остапченко, подойдите», – и как только они приблизились, заговорил тихо, непрерывно теребя себя за нос указательными пальцами сложенных замком рук. Царь прекрасно понимал смысл этого жеста: тренер прикрывался от липридеров.

– Пасите Фишера. Ни на шаг от него. Не знаю, как они это делают, но он точно главный. Провоцируйте, доводите. Остальные похер. Пусть он сделает ошибку. Сделайте так, чтобы он ее сделал. Игру надо переломить, – внимательно смотрящий на тренера Царьков не видел, как сверкнул глазами при этом слове Евгеша. – Все, вперед.

Кошмар продолжился. Черно-синие давили еще сильнее, и если бы не Давыдов, похоже, сумевший каким-то непостижимым образом восстановиться, две минуты полежав у штанги, счет изменился бы уже на 80-й. Но он взял. Как взял и крученый удар Арти с дальнего угла штрафной на 82-й.

Андрей, принявший слова тренера за что-то вроде легкого бреда, возникшего по причине крайнего расстройства, с удивлением наблюдал за Остапченко, который исполнял еремеевский наказ во всей буквальности. Полностью забросив любые попытки устроить контратаку, он бегал за Фишалем по пятам, лез под ноги, мешал пасам и нарочито неуклюже, грубо пытался отобрать мяч. В этом даже была своя странная красота: каждый раз, затевая подкат или жесткий прием против чернокожего капитана, форвард останавливался в миллиметре от нарушения. Третьим в этой странной игре очень быстро стал главный арбитр, красный от беготни и от злости, мечтающий влепить Евгеше горчичник, а еще лучше – сразу же красный подсрачник.

Арти казался неуязвимым. Он носился по полю, уворачиваясь от остапченковских психических атак, которые становились все более рискованными, с каким-то невозможным, нечеловечески покорным спокойствием. И только на 89-й минуте, когда Евгеша обозначил особенно наглый атакующий маневр, лицо негра вдруг исказила гневная судорога, он сердито сверкнул зубами и белками глаз и прошипел что-то неслышимое и непонятное. Тамтамы вдруг сбились с ритма, зазвучали глухо и неверно. И вместе с ними сбился с ритма своего божественного бега и сам Арти: запнувшись на ровном месте нога за ногу, он сделал несколько вынужденных неуклюжих шагов, избегая падения.

То, что произошло после этого, Андрей Царьков запомнил очень хорошо.

Воспользовавшись ошибкой противника, Остапченко мгновенно забрал мяч, но, вместо того чтобы тут же пасануть открытому Нготомбо, выгодно маячившему в середине поля, неторопливо повел его по дуге вокруг вражеского капитана. Тот кинулся за форвардом; Царь сообразил, что именно этого Остапченко и добивался. Сначала Арти пытался вернуться к прежней своей тактике: ровно бежал рядом с нападающим, не делая никаких попыток отобрать, дожидаясь ошибки соперника. И Евгеша сделал ошибку – почти сделал, в самый распоследний момент сняв мяч буквально с ноги африканца.

И еще раз. И еще.

Четвертого хода в этой игре в поддавки Арти дожидаться уже не стал. Взяв чуть в сторону от набравшего приличную скорость Остапченко, он сделал мощный подкат. Евгений, до этого словно не замечавший атаки, высоко подпрыгнул, зажав мяч ступнями, и выбросил его в сторону. А потом приземлился правой бутсой прямо на коленную чашечку Арти.

Впоследствии Царьков, находившийся в тот момент примерно в пяти метрах от противников, смог себя убедить, что раздавшийся хруст ему послышался. По всей видимости, так оно и было, потому что никакого перелома действительно не оказалось. Разрыв мениска, разумеется, был, но, в принципе, Фишалю повезло, если, конечно, это слово вообще применимо к подобной ситуации. (С другой стороны, если подумать, лишь к подобным ситуациям оно и применимо.) Главврач Тоткинской, куда Арти увезли прямо с поля, уже на следующий день уверенно заявил: меньше чем за год тот полностью восстановится и сможет продолжить карьеру.

Но Арти Фишаль еще не знал о своем сравнительно благополучном будущем и занимался неотложным делом: корчился на траве от боли. Истерично взвизгнул свисток арбитра: его владелец бежал прямо на форварда, глядя на него с ненавистью и выковыривая что-то на ходу из нагрудного кармана. Но Остапченко не обращал на судью никакого внимания, он с потрясенным видом стоял над поверженным гигантом, закрыв нижнюю часть лица руками. Со всех ракурсов – а сейчас он был в фокусе доброго десятка камер, – русский форвард выглядел как человек, пришедший в ужас от того, причиной чего, пусть и ненамеренно, он только что стал.

Не добежав до Остапченко нескольких шагов, арбитр вдруг резко затормозил, прижал левую руку к уху, повернул голову, явно кого-то внимательно слушая. Правая рука, наполовину вытянувшая флюоресцентный красный прямоугольник из кармана черного поло, застыла. Постоял несколько секунд (к Арти уже подбежали медики, дали воды, зашипели хлорэтилом), смерил украинца потускневшим от сдерживаемой ярости взглядом и, резко задвинув карточку обратно, склонился над лежащим. «Он все понимает. Понимает, что Остапченко сделал это нарочно, но формально предъявить ему нечего, даже горчичник за опасную игру не дашь. Формально он собрался пасовать с ходу, а Фишер сам вкатился под бутсу. Не придерешься». Форвард стоял в прежней сокрушенной позе, но Андрей знал, знал наверняка, безо всяких сомнений, что именно тот скрывает под пальцами.

Он приблизился к Арти, вокруг которого уже столпились обе команды. Незадолго до матча Царьков внимательно изучил досье, собранное на игроков соперника, прежде всего – на самого Арти Фишаля. Кроме феноменальной выносливости и умения наносить неожиданно мощные и точные дальние удары, тот успел прославиться еще одним своим качеством. Капитан вольтийцев исключительно талантливо умел изображать невыносимую боль после любой травмы. К досье прилагалась нарезка из видео, где двухметровый африканец катался в агонии по полю, вырывая траву целыми клоками, и скриншот статьи с какого-то англоязычного сайта, остроумный заголовок которой Царькову хорошо запомнился: «ArtieFischal free kick decides the match»[2]. Из текста становилось понятно, что вольтийцы вышли из своей африканской группы именно благодаря штрафному, назначенному судьей после особенно яркого перформанса Арти под конец матча.

Но сейчас этот талант был Фишалю без надобности. Он лежал почти неподвижно, выгнувшись дугой, глубоко вогнав пятки своих бутс в травяное покрытие, протянув руки вдоль тела, непроизвольно сжимая и разжимая длинные пальцы. Его ярко-белые зубы были стиснуты в страдальческой гримасе. От невыносимой боли негр побелел прямо на глазах, словно присыпанный гипсом.

– Смотри, как перекрасился, – послышался справа знакомый голос. Андрей повернул голову: Остапченко стоял совсем рядом, по-прежнему прикрывая рот руками, и говорил так тихо, что услышать его мог один лишь Царьков. – Еще одного так же подкую, и будет как в сборной лягушатников.

Царя замутило, рот мгновенно наполнился горькой слюной, он наклонился, долго плюнул в траву. И тут же понял, что вокруг теперь тихо. Трибуны, разумеется, бесновались вовсю, сильнее, чем он мог припомнить, – но они были не в счет. Тамтамы над полем замолчали навсегда.

Через две минуты, которых хватило, чтобы унести Фишаля на носилках и выставить замену, арбитр добавил пять минут времени и продолжил матч. Остапченко тут же завладел мячом и вместе со своей ударной тройкой бросился к дальним воротам сквозь оборону африканцев, которые, кажется, даже не пытались делать вид, что сопротивляются. Царь смотрел совсем в другую сторону: он все искал глазами Еремеева – и никак не находил. Когда через минуту стадион взорвался торжествующим ревом, Андрей даже не обернулся.

Глава 6Игра престола

Где-то под Москвой. 13 дней до финала

«Для нас, производителей смыслов, для нас, давно выросших из коротких штанишек Эрика Берна и прочей эго-шелупони, – порхал по клаве Зоркий, только что не подсвистывая, – всегда было ясно, что национальной идеей России была и остается ИГРА».

Он выглянул в окно. Трудно было представить нечто менее игровое, игривое, нежели совершенно свинцовое небо и ядовитая зелень под ним, грозные тучи сверху и жалобная кротость внизу, – но он-то, давно выросший из штанишек, знал, что все это одна игра. Небо играло в грозность, земля – в кротость. Они давно обо всем договорились.

«О, – писал он с тем пленительным высокомерием, какое из всех мировых вузов дает только Владимирский ордена Дружбы народов институт культуры и художественного творчества, – о, разумеется, это игра не в тошнотворно-хейзинговском или уныло-гадамеровском смысле, и даже не тяжеловесная песнь-пляска утопающего в соплях тпрусского Заратустры, от которой забалдевали и перлись бурлаки социалистического реализма. Нет, это высшая игра палача с жертвой, кошки с мышкой, земщины с опричниной, Кобы с Бухарчиком, головушки с топориком; тот божественный футбол, в который играли головами поверженных на минных полях Абхазии, после чего самого центрфорварда забили без всякого сожаления».

Это был стиль новой кремлевской философии, стиль упоительного футбола гипсовыми головами прошлого – Платона, Гегеля, Эволы, сколько их там было; стиль философии даже не топором, а бутсами. Зоркий выучился этому стильку, почитывая еще в институтские годы «Завистливую газету», где упражнялись в философических штудиях постмодернисты и авангардисты, выползшие на свет из петербургских котельных. Этот стиль претендовал на глобальное высокомерие и шампанскую легкость, хотя от него удушливо разило носками; в этой носканине и заключался высший пилотаж, поскольку власть не должна заботиться об изяществе. Хозяева дискурса, как называлась эта позиция в новой кремлевской философии, предъявляли себя ad hoc, ab ovo и per se. Что это значит, они не знали. На их языке это значило «как есть», во всей первозданной наглости. Хозяин должен пахнуть носками, ибо в этом его право. Это был искусственно-развязный тон страшно зажатого, давно не мытого человека, который в первые минуты еще опасался, что сейчас его погонят туда, куда ему самая прямая дорога, – но никто не возражал, все слушали и кушали за милую душу, и с каждым словом он наглел все упоенней, рыгал все громче, под конец уже откровенно мочился на головы первого ряда. Первый ряд старательно записывал сказанное и гадал по этой блевотине о состоянии верховных внутренностей.

«Игра, – писал Зоркий, – то есть ИГРА в нашем смысле, отличается от прочих прежде всего тем, что для прочих какое-то значение имеет странная претензия быть воином СВЕТА, тогда как мы – воины БЛЕСКА. Блеск русского воина заключается в том, что нам не надо ничего отстаивать, ни о чем заботиться и ничего доказывать. Наш воин не снисходит до оснований и обоснований. Наша игра огромна, смертельна, божественна. К серьезности еще можно было обязать наших предков, когда они кровью и потом метили завоеванные земли». Он стер «завоеванные земли» и вписал «добытые почвы»; слова должны были стоять слегка по касательной, как бы наискосок к смыслу. «Но мы, которым по высшему праву рождения досталось владеть полумиром и встречать одновременный закат слева и рассвет справа, дав ночи полчаса и пинка прочим, – мы вправе мечтательно полеживать и поплевывать, а когда нам придет такая фантазия – поигрывать. Наш футбол не тот, в котором убогим упорством тренировок забивают скучные мячи. Наш футбол тот, в которым божественным произволением бога нашего Хорса одним безупречно точным и легким движением забивают на все и на всех».

Он встал, отслеживая себя в огромном вертикальном зеркале, и с вечной своей божественной легкостью принялся боксировать – незримый противник с лицом ненасытного обидчика, давнего мучителя, одноклассника Шнырева, упал и уполз. На смену ему пришел доцент Братиков, отправивший Зоркого на пересдачу на той самой истории западной философии. Братиков тряхнул брыльями, брыкнул ногами, бросился прочь с жалобным блеяньем. На смену ему пришел основатель Финатепа, опальный олигарх Обаковский, обожаемый и ненавистный учитель, заигравшийся в парламентскую республику. Обаковский долго не сдавался, но Зоркий пустил в ход ноги, косматые копыта кентавра, полугорца, полуравнинца, – и потоптал обнаглевшего. Следующий противник был слишком могуч, чтобы боксировать за работой. С ним он разделается завтра в спортзале, личном спортзале, где можно рычать и кричать сколько душе угодно, – там он угробит Мечина и возглавит Росвсе, но покамест не время.

«Наша ИГРА, – писал Зоркий, отдышавшись, – сочетает буйные пиры славянства и застолья викингов, пьяную удаль шансона и трезвую брезгливость мокрушника. Я не дипломат и потому скажу прямо: нам есть что поставить на карту, и мы готовы бесконечно поднимать ставку, ибо не дорожим ничем, будь это даже то драгоценное НИЧТО, которое у нас вместо сердца. Я не дипломат, и все мы не дипломаты. Мы можем сказать вам с великолепной прямотой СИЛЫ: весь мир – только футбольный мяч в русской игре, и у нас он не будет порхать, как у ничтожного фигляра Чарли. Он полетит точно в лузу и взорвется радугой фруктовых ароматов. Не думайте, что останетесь живы в русской игре, и молитесь вашим карликовым богам лишь о том, чтобы русские не вышли на поле. Вернее, об этом вы могли молиться еще вчера. Но сегодня русская сборная снова в большой игре, и форвард уже разбегается».

Он перечитал написанное. Да, это было круче, чем могло бы присниться Круханову и Просанову, вместе взятым. Завтра, подумал он, завтра это будет единственным содержанием фейсбука. Не будет площадки, на которой бы не стали – завистливо, брюзгливо, восторженно – расшифровывать каждую его запятую, которых он ставил, подстраховываясь, даже слишком много. Избыток запятых и кавычек – верная черта лакейского стиля; но он почитал его царственным.

«Русский футбол, – писал Зоркий, подытоживая, – это игра воинов, не снисходящих до труда; игра легкая, как смерть, и сладкая, как пытка. Это игра без правил, потому что правила устанавливаем мы. Вы будете играть по нашим правилам, ибо в игру вступили русские – единственная нация, не знавшая поражений. Иногда нам лень было играть, но, раз вступив в игру, мы не проигрывали ни разу. Мы устали быть первыми, но что же делать, если соперничать по-прежнему не с кем? Прочие рождены трудиться или маяться, размножаться или хлопотливо властвовать; мы рождены играть, обесценивая все ваши потуги одним своим присутствием. Мы играем. Всем остальным остается болеть, потому что больных мы, может быть, пощадим. А если когда-то вам показалось, что мы на коленях, – ах, оставьте: мы просто ненадолго присели перешнуровать бутсы».

«Первыми же строчками, – писал политолог Урылин, потея, пыхтя и задыхаясь от подобострастия, – Зоркий отсекает дешевого читателя, не способного разобраться в пространстве генерируемых им смыслей. (“Смысли” были его личным неологизмом, на Клязьме уже работал лагерь молодого пропагандиста “Площадка смыслей”, где каждое утро начиналось со стрельбы по пластмассовым врагам народа.) Чередование фраз с четным и нечетным количеством слов как бэ намекает на вечное русское чередование оттепелей и заморозков, но если это чередование так вечно, может быть, оно так нам и надо? Да! Нам надо! Мы всегда знали, что наша национальная идея – игра, но что наша национальная идея – футбол, открылось нам только сейчас, когда наша ослепительная Сборная, чередуя натужно-надрывные игры с порхающе-воздушными, вкатила мяч победы на высшую ступень Олимпа, и у этого Сизифа все получится!» Колонка Урылина в «Известиях» сопровождалась рисунком – назвать его карикатурой не поворачивался язык: Сборная в полном составе под водительством Еремеева вкатывала на крутую зеленую гору гигантский мяч, сносящий и подминающий на пути флажки прежних чемпионов. Полоса авторских мнений вышла под общей шапкой «Футбольная Россия». Зоркий был о себе высокого мнения, о да; и все-таки не ждал ничего подобного.

«Комсомолка» вышла на следующий день с ухарским расследованием «Ведь были схватки!» – словно речь шла о родах, а между тем там доказывалось, что футбол – русская национальная игра, украденная англосаксами так же, как и наша лапта. Лапту они переименовали в бейсбол, а изначальное древнерусское имя футбола было шалыга, о чем свидетельствовали иллюстрированные записки Гейслера Кристиана Готлиба Генриха; тут же инженер Шалыгин, спешно отысканный и расспрошенный, сообщал, что прадед его еще помнил своего прадеда, вратаря в древнем русском городе Козельске, где футбольная традиция отмечалась с XV века, и первым чемпионом города и области, отмеченным в монастырской летописи, была команда «Дюди», состоявшая из лучших козельских дюбельщиков. Козельский дюбель, ласково замечал корреспондент, и посейчас высоко ценится среди коллекционеров. Что особенно любезно русскому духу, в командах шалыжников женщины-богатырши играли наравне с мужчинами, особенно же часто их ставили на ворота; пропустившая мяч вратарша обязана была публично заголиться, откуда и произошло выражение «гол как сокол», а также сам термин «гол», похищенный все теми же англосаксами. Главреду «Комсомолки» позвонили от Зоркого и отечески намекнули, что это уж чересчур, но в подкладке разговора чувствовалось – так держать. «Юнгвардия» выступила с инициативой чемпионата по шалыге. На гербе Козельска вместо центрального щита-тарча появился тряпичный мяч, на котором угадывалась Россия, а других государств не было.

Прочитав это, Зоркий подошел к зеркалу и со стоном страсти обвился вокруг себя.

Глава 7Допинг-леди

Москва. 18 дней до финала

Хелена толкала тележку по безлюдному коридору. Левое переднее колесико, как назло, заедало и повизгивало. Кафельные плиты пола будто переняли цвет у неподвижных плоских облаков, не пропустивших ни луча солнца за ту февральскую неделю, что она провела в Москве. Освещение тоже действовало на нервы – ей казалось, само здание изнывает от никак не кончавшейся за его стенами зимы, хотя снаружи пылал июнь.

Рядом со скамейкой у правой стены торчала раскидистая искусственная пальма. На массивном кашпо красовался герб Российского футбольного союза: трехцветный мяч был таким крупным, что двухголовая геральдическая птица над ним походила на растопырившуюся ворону-мутанта. Хелена села под аляповатыми полимерными листьями и достала смартфон. В нем не было ни фотографий, ни переписок, ни контактов, благо номер для экстренного вызова она заучила наизусть. Из приложений имелись установленные ночью карты и такси. Хелена открыла сайт газеты Fordømte Tider и нашла статью «Doping mesterskab»[3].

В обзорной части автор, Лауритц Бентсен, живописал фармакодинамику разнообразных запрещенных препаратов, не брезгуя межвидовыми сопоставлениями: «…как если бы, скажем, такса мгновенно вырыла яму и перехватила барсука, вместо того чтобы лезть за ним в нору». Аналогия, ущемлявшая права животных и унижавшая достоинство спортсменов, оскорбила Хелену. «А ведь читатели находят это остроумным», – неприязненно подумала она.

Покончив с теорией, Бентсен переходил в атаку. «Вещества, повышающие скорость, силу и выносливость, применяются и в разгар чемпионата», – утверждал он, ссылаясь на заявление «анонимной группы специалистов по машинному обучению». Они якобы загрузили показатели каждого игрока нынешнего мундиаля в нейросеть VeriFIFA и сравнили их с двумя предыдущими сезонами. «Первые же полученные выкладки позволили предположить, что успехи русской сборной в популярнейшем первенстве планеты обусловлены не одной бешеной волей к победе и вульгарной жадностью до премий».

Всякий раз, продираясь через писанину Бентсена, Хелена недоумевала, как он ухитрился заползти по карьерной лестнице на ступеньку главного редактора. Очевидно, для этой должности не требовались ни хороший слог, ни принципы. Она презирала своего начальника и назначивший его совет директоров, но удвоение аудитории и пятикратный рост цитируемости издания под руководством этого пройдохи отрицать было нельзя. Как и определенные бытовые преимущества: зарплата радовала, а многие однокашники позеленели от зависти, когда ее пригласили в Fordømte Tider.

Завершалась статья «роковыми» вопросами: «Что стало с духом честного состязания? И что интересует нас больше: спорт или детективный триллер в хранилище допинговых проб?» Хелена фыркнула. Но куда сильнее стилистических излишеств ее покоробил откровенно слабый заход про нейросеть. Она подозревала, что в реальности не существует ни алгоритма, ни таинственной группы, чтобы его создать.

Тем не менее Хелена перешла по гиперссылке и попала в фейсбук-сообщество Data Science For Fair Play. Свежий пост о VeriFIFA Бентсен тупо скопировал, добавив цветистых оборотов. Ниже висели несколько недавних публикаций с простым перечислением громких жульничеств при трансферах и желтых историй, не имевших отношения к Кубку мира. Количество подписчиков паблика не дотягивало и до пары сотен, лайков было наперечет.

Несмотря на убожество первоисточника, статьей за 16 часов поделились – Хелена вернулась на сайт газеты и просуммировала цифры – 315 920 пользователей. А поскольку это была прелюдия к материалу получше – с вещественными, а не мнимыми статистическими доказательствами, – резонанс воодушевлял. Но и угнетал.

В конце коридора внезапно отворились двери. Двое вошедших были в футбольной форме. Когда они поравнялись с пальмой, Хелена наугад бесшумно сфотографировала их. Увлеченные диалогом спортсмены ничего не заметили. «Да ладно, тот барагозит, этот моросит, норм», – за непонятной фразой последовал смех.

Хелена знала, как выглядят капитан российской сборной Царьков, вратарь Давыдов, форвард Остапченко и даже главный тренер Еремеев, а фамилии этих двоих пришлось искать. Она по-русски набрала в смартфоне запрос «сборная фото» и идентифицировала Колчанова и Хализмутдинова. Сделанный ею снимок оказался кривым, но на удивление резким – сквозь сиюминутную веселость на лицах футболистов проступала абсолютная уверенность в своих силах. Это настораживало.

«Почему они не на поле?! – спохватилась Хелена. – Для перерыва в тренировке рановато. Неужели ошибка?» Кончики ее ушей запылали, в затылке ударил беззвучный колокол. Весь план был под угрозой. Она вскочила и потянула тележку обратно. Словно сигнализация, опять завизжало колесико.

Чтобы подавить тревогу, Хелена сосредоточилась на злости по поводу решающей беседы с Бентсеном. Припомнила, как нарастало отвращение, пока он излагал ей свой замысел. В эту похабную авантюру она ввязалась, потому что ей захотелось докопаться до истины, не будучи мразью, как ее босс. Теперь она устыдилась тогдашней инфантильной мотивации.

У нужной двери Хелена испугалась, что с той стороны – Колчанов и Хализмутдинов. Сердце рванулось, уши слегка заложило. Она задержала дыхание, постучала и через три секунды заглянула – никого. Оставив предупреждение, она завезла тележку и развернула ее боком ко входу как дополнительное препятствие. Тишина и запах миндального освежителя успокоили ее. Она прошлась вдоль внутренних дверей и удостоверилась в отсутствии свидетелей. Это не отменяло унизительности положения, но отступать было поздно. Увольнения Хелена не боялась, а слабость себе не простила бы.

В смартфоне она загрузила видеохостинг и подключилась к созданному накануне закрытому каналу. Если с ней что-то случится, через шесть часов Пернилла получит отложенное письмо с инструкцией и обнародует запись. Бентсен не был в курсе этой подстраховки.

Хелена запустила трансляцию и примостила гаджет на тележке. Надев резиновые перчатки, она достала спрятанный под тряпками прозрачный пакет, перед камерой надорвала его и извлекла два черных цилиндра и прямоугольник плотной бумаги с рукописными английскими словами, который сразу положила назад. Затем вынула из волос шпильку, нанесла ею несколько царапин на бока цилиндров и приблизила их к объективу. Шпильку она вернула в прическу, цилиндры зажала в правой руке, левой взяла синий мешок для мусора и по диагонали двинулась через помещение.

Это видео должно было стать вторым.

С первым Хелена ознакомилась на компьютере Бентсена в его кабинете за закрытыми жалюзи. 3D-принтер в кадре напечатал сначала какую-то решеточку, а вскоре – точнее, с перемоткой записи – что-то вроде хоккейной шайбы, но большей высоты, меньшего диаметра и с ячеистой структурой. Мужские руки, обтянутые белесым, запотевшим с изнанки латексом, защелкнули решетку на шайбе и полили этот цилиндрический конструктор тонкой струйкой «фанты». Газировка пролилась насквозь, но когда решетку сняли, выяснилось, что часть жидкости сохранилась внутри приспособления.

После этого руки собрали два таких же свеженапечатанных комплекта, черным маркером написали на белой карточке «Fair Play»[4], поместили все предметы в пакет из бесцветного полиэтилена и запаяли его с помощью специальной машинки. Экран потемнел, и Хелена поинтересовалась:

– Чьи руки в кадре?

– Неважно. Эти штуки мог изготовить любой, кто обладает навыками 3D-моделирования и располагает оборудованием.

– Хм. Пока не увидела ролик, надеялась, вы шутите.

– Нисколько.

– И что, вы считаете это нормальным?

– Что вы, собственно, подразумеваете под нормальностью? Напомню, мы вознамерились уличить в обмане тех, чей цинизм и коварство не знают границ. Для достижения подобных целей мы не всегда вольны выбирать приятные нам средства.

– Давайте начистоту, Лауритц. Зачем это нам?

– Милое дитя, вы всюду выискиваете подоплеку. Будьте проще! Плох тот журналист, который не гоняется за разоблачениями. Если коротко, некий инсайдер вызвался помочь нам с доступом в закулисье чемпионата. Вы сами упустили бы такое?

– А что им движет, этим инсайдером?

– Не жажда мести, судя по тому, сколько он затребовал за свои услуги.

– Похоже на шпионский фильм.

– Вы не задумывались, почему этот жанр не выходит из моды?

– На низкопробный шпионский фильм.

– Пройдемся по плану. Вы поедете в Москву как туристка, поживете там несколько дней в свое удовольствие. Потом под прикрытием проникнете на базу русской сборной. Пропуском, одеждой и прочим необходимым вас снабдят.

– Кто?

– Поверьте, чем меньше вы будете осведомлены о таких деталях, тем лучше. Так вот, на базе вы добудете улики, зафиксировав процесс на видео. Улики и носитель с видео вы спрячете, их вывезут из России и доставят в Штаты для анализа. Вы спокойно доберетесь домой, и мы сделаем достоянием общественности видеозаписи и результаты тестов.

– Почему не в Лозанну? Это ближе.

– Не исключено, что сотрудникам ВАДА промыли мозги, запугали их, элементарно подкупили. Американские эксперты не хуже, покрывать русских или торговаться с ними они не будут.

– Их все равно обвинят в предвзятости.

– Когда дело получит огласку, это спровоцирует череду новых проверок, и от них русским не отвертеться.

– Гениально.

– Что касается непосредственно нашей профильной деятельности, я напишу своеобразный тизер, открывающий тему, вы по возвращении напишете плизер. Впоследствии с вас полноценный лонгрид. Такова наша стратегия.

– Целиком основанная на вашей вере в то, что улики существуют.

– Основанная на моем убеждении, что надо воспользоваться возможностью.

– И подставиться под удар?

– Да, но выгода неоспорима. Совершив мелкое нарушение, мы можем сорвать завесу тайны с преступления глобального масштаба.

– А если обнаружить ничего не удастся?

– А если удастся?

– И тем не менее?

– Не тревожьтесь, дорогая моя, если вдруг они чисты, подадим это как позитивную сенсацию. Мы будем вознаграждены независимо от исхода. О нас узнает весь мир, не говоря о том, что на какой-то период мы станем медиа номер один в Дании. Завидую вашей будущей скандальной славе. И горжусь тем, что способствую восхождению звезды!

– Почему вы так уверены, что я пойду на это?

– О, я вовсе не уверен! Я смиренно надеюсь на вашу добрую волю, превосходно осознавая, что вы не столь высокого мнения обо мне, как я – о вас. Я отдаю себе отчет и в том, что нуждаюсь в вас больше, чем вы – во мне. Вы уникальны, и у вас есть все предпосылки, чтобы выполнить это задание.

– Да? И какие? Я не забыла родной язык – что еще?

– Ваши предки по материнской линии, русские корейцы, наделили вас очаровательными восточными чертами.

– При чем тут мои корни?

– Речь не о происхождении, а о соответствующей внешности. Понимаю ваш гнев, стереотипы раздражают, как ничто другое. Но если мы призваны ниспровергать их, наш долг – уметь ими оперировать, коль скоро они так прочно закрепились в некоторых обществах.

– Надуманное утверждение.

– Отнюдь. Из февральской командировки вы привезли прекрасный материал о том, как рыбки попадают на яхты, но разве иных наблюдений вы в Москве не сделали? Вы не были там с детства – могли свежим взглядом оценить ситуацию с мигрантами. Вы органично впишетесь, акцент, по вашим же словам, у вас есть и так, и никто не будет вникать, какой именно, – довольно и того, что лицо азиатское. Так что вы эффективней, чем кто бы то ни было, провернете нашу дерзкую затею.

– Нашу?

– Безусловно! Однако меня чрезвычайно заботит то, каково вам будет на родине.

– Я не склонна к сантиментам.

– А к риску вы склонны? Если по какой-либо причине операция будет провалена, лихо вытащить вас из полиции, как в низкопробном шпионском фильме, не выйдет. В ожидании официальных представителей нашей страны вам нужно будет стойко молчать. В крайнем случае – упирать на легенду о том, что вы ненормальная фанатка. Хорошенько подумайте, Хелена!

– Я уже хорошенько подумала, Лауритц, и пришла к выводу, что вы держите меня за идиотку.

– Что вы! Напротив! Другая на вашем месте сразу послала бы меня к черту, но у вас есть миссия.

– О чем вы?

– Вы мечтаете что-то изменить в мироустройстве, так? Это и для меня не пустой звук. Да, аудиторные показатели интересуют меня не меньше, чем правда и справедливость, но эти категории в действительности тесно связаны. Если мы поймаем русских со спущенными штанами, будем торжествовать вместе.

– Мы слишком разные, чтобы одинаково трактовать успех.

– Восхищаюсь вашей прямотой!

– Не стоит, правду говорить не страшно.

– Несомненно, ведь вы полагаете, что будущее за вами.

– А за кем оно, по-вашему?

– За вами, разумеется, но это естественный ход вещей, а не ваше завоевание. Такая иллюзия свойственна молодым, особенно разносторонним и деятельным. Вы пропагандируете мультикультурализм, альтерглобализм, феминизм, веганство, осознанно потребляете, волонтерствуете в центрах помощи беженцам – это похвально и ужасно современно. А я, с вашей точки зрения, сексист, эйджист, ксенофоб и вульгарный корпоративный эксплуататор. Угадал?

– Лауритц…

– Угадал. Но если я олицетворяю все, что вам так противно, почему вы до сих пор на меня работаете? Когда я начинал карьеру, я тоже был не в восторге от моих шефов, но не грезил о том, чтобы перегрызть им глотки под предлогом борьбы за чьи-то права. Если бы вам ничего за это не было, вы с наслаждением разорвали бы меня на куски хотя бы за мои приятельские отношения с лидером НПД. Он и его люди всего-навсего стоят за то, чтобы не выдавать всем подряд вид на жительство, а вы считаете их фашистами. Насколько это толерантно?

– Слушайте, к чему вы клоните?

– Я хочу, чтобы вы усвоили одну вещь. Умопомрачительно простую. Время бежит быстро, но история не может обогнать саму себя. Политика будет делаться так, как она делается, еще не одно десятилетие, прежде чем ваше поколение возьмет власть во всей полноте. Как оно ею распорядится – отдельный вопрос. Мы с вами, Хелена, как вы верно подметили, очень разные, но это не мешает нам быть неплохой командой. И я не случайно предоставляю вам платформу, ресурс и шанс посодействовать раскрытию мошенничества такого калибра. Итак, ваше слово?

Хотелось врезать стареющему жулику по высокомерной роже, но Хелена решила, что как-нибудь переиграет его, и согласилась на предложенную роль. Бентсен не обратил внимания на убийственное пренебрежение, вложенное ею в утвердительный кивок. Или обратил, но не показал этого, поскольку понимал – в отличие от Хелены, – что конкретно ей предстоит. И не преминул поглумиться – назвал ее «отважной допинг-леди».

Пресловутые музейные объекты сияли чистотой, но внушали омерзение. Хелена подошла к правому и натянула на него мусорный пакет. Затем – так, чтобы манипуляции были видны камере, – вынула из среднего черную сеточку и вставила на ее место первый цилиндр. Потом так же демонстративно достала сеточку из левого и уже занесла над пустым углублением второй цилиндр, когда, громко клацнув, распахнулась входная дверь.

Хелена замерла, прикидывая, как реагировать. У двери тоже замешкались, но лишь на миг. Она обернулась и узнала Евгения Остапченко. Он направился прямо к ней походкой сытого, но хмурого льва, спешившего разобраться с неотложным вопросом на своей территории. Чутье подсказало ей задержаться. Она вставила второй цилиндр, а сеточки сунула в карман.

Остапченко обогнул Хелену, на ходу приспуская трусы, и начал мочиться, еще не подойдя вплотную к среднему писсуару. Она отстранилась, чтобы камера запечатлела эту великолепную фактуру. Лицо Остапченко приобрело умиротворенное выражение, он повел плечами, запрокинул голову, покосился на Хелену и осклабился.

Благодаря многолетней практике тхэквондо она могла сломать ему нос ударом ноги, вырубить гада и сбежать, прихватив образец не только мочи, но и крови. Секунд пять она смаковала воображаемое комбо в слоу-мо, а на шестой громко спросила:

– А можьн ващ афтогрыф, Ифгений?

– Руки заняты, – игриво объяснил Остапченко.

– Я падажьду, – пообещала она и отошла к тележке.

Дожурчав, он с довольным видом шагнул к Хелене. Она сняла перчатки и дала ему блокнот и ручку.

– Как звать, красавица?

– А-до-лат, – по слогам пропела она и хлопнула ресницами так обольстительно, как сама от себя не ожидала.

– Красиво. А это шо-то значит?

– Справидливст.

– О как! Так, А-до-ла-те на память от Евгения Остапченко, – он поставил подпись такого же размера, как текст над ней. – Держи. Сама откуда?

– Ургенч.

– Не знаю такой. Где это?

– Озбекистон.

– А-а. И как тебе Москва?

– Харьщо-о! – призналась она с таким придыханием, какого прежде от себя не слыхала.

– А мне не очень. Ты надолго здесь?

– Лето.

– Плохо в Москве летом.

– Зимой ище хужи!

– Слушь, Алыдат, – он выцепил ручку из ее нагрудного кармана, схватил ее правую руку и написал на ней десять цифр, – вот мой номер. Позвони. Но не раньше шестнадцатого июля! Добро?

Хелена подняла на него ошеломленный взгляд и энергично покивала. Она была так поглощена подыгрыванием, что ее улыбка достигла нездоровой ширины.

– Ну давай тогда, я погнал.

Остапченко подбежал к двери, рванул ее и был таков. По пути он слегка задел тележку, и этого импульса было достаточно, чтобы стоявший на ребре смартфон упал на пол. Хелена подняла его и ужаснулась количеству и мелкости трещин, но сквозь них было видно, что запись не прервалась. Хотя экран не отзывался на прикосновения, операцию можно было продолжать. Она подкатила тележку к стене, понадежнее поставила гаджет, подперла его большой губкой и поднесла к объективу блокнот и запястье.

То, что Остапченко проигнорировал предупреждение об уборке, было еще простительно. Но при наличии семи свободных кабинок писсуар рядом с Хеленой он явно выбрал нарочно, чтобы помахать перед ней членом. Он не нажал кнопку слива, не помыл руки, трогал этими руками ее вещи и ее саму. В довершение всего он разбил ее смартфон, и она горячо пожелала, чтобы анализ выявил у него что-нибудь запрещенное. Вспомнив, что отделить его мочу от чужой будет невозможно, она успокоила себя тем, что его доли хватит для компрометации всей команды.

Поглядев в зеркало над умывальником, Хелена невольно отметила, как подчеркивало ее фигуру приталенное платье-фартук. Неудивительно, что Остапченко дал ей свой номер. Впрочем, девушка, которую она сегодня подменяла, наверно, удостоилась той же «чести». Хелена намылила руки и яростно потерла запястье. Метка Остапченко не смывалась.

Его токсичная маскулинность сыграла с ним злую шутку. Он велел звонить по окончании чемпионата, то есть точно знал, что будет участвовать в финале, и прокололся на этом. «Вот так и русским дорого обойдется их уверенность в том, что можно хамить, лгать, гадить и не мыть руки после сортира. Кое-кто скоро окунет их в этот сортир головой», – сказала она себе и приосанилась.

Переехав в Данию в девять лет, Хелена жутко скучала по дому и друзьям и мечтала вернуться в Москву. Со временем подростковые заботы потеснили детские воспоминания, а Россия стала для нее страной из книжек и кино. В студенчестве, прочитав другие книги и посмотрев другие фильмы, Хелена начала досадовать на внутреннюю российскую политику и стыдиться внешней и в порядке личного протеста против изменения государственных границ родины официально прибавила к своему имени латинскую букву «H».

И хотя к туалетному шпионажу ее побудила ненависть не к России, а к Бентсену, чем дальше, тем сильнее ее мучило соображение об аморальности сделанного выбора. Струя Остапченко очистила ее совесть. «Прав был главный философ Дании: этическое сводится к относительному в свете абсолютного долга. Но не перед богом – перед собой», – подумала Хелена и подмигнула своему отражению.

Из коридора донеслись голоса. Хелена наскоро замаскировала смартфон тряпкой, вышла, подхватила знак «Идет уборка» и поспешила прочь. Зайдя в подсобку, она не стала включать свет, притворила дверь и принялась наблюдать за коридором. Выход к полю был открыт – люди появлялись из прямоугольника яркого солнечного света.

Дедушка Хелены частенько повторял, что коридоры кончаются стенкой, а тоннели выводят на свет. Как ни пытался он растолковать ей метафору, до определенного возраста она упрямо оспаривала натяжку в первой половине цитаты. Он дразнил ее: «Умение мыслить контринтуитивно тебе так же недоступно, как российское гражданство».

Однако, будучи эмигранткой, Хелена рано осознала условность и шаткость благополучия. Повзрослев, убедилась, что люк на райский чердак нередко вел в подпол, где в лучшем случае хранился всякий хлам, принадлежавший совсем не святому. Но в ее голове не укладывалось, как можно было век за веком сублимировать в литературу, анекдоты и песни ужас от того, что любое помещение запросто превращалось в застенок, и ничего принципиально не менять. Дедушка наставительно издевался: «Тебе необязательно понимать этот кошмар, но полезно о нем помнить».

Приезжая в гости, он любил рассуждать о разнице культур, чем изрядно донимал дочь и зятя. Они призывали его взять с них пример и обещали поддерживать, но он отказывался, аргументируя это так: «Того, кто в России был стоиком, Европа делает нытиком». Хелена тоже уговаривала его перебраться в Данию, а он отшучивался: «Однажды тебя неодолимо потянет на родную сторонку – я дождусь».

Но когда она прилетела в Москву после пятнадцатилетнего отсутствия, ехать из аэропорта ей было не к кому. Не потому, что дедушка умер. Она прекратила общение с ним из-за ссоры по поводу гибридной войны. «Тем странам, у которых главное давно в прошлом, остается лишь надеяться, что все будут соблюдать правила. А у России государственный интерес – творить историю, вершить судьбы мира», – обидная насмешка в голосе дедушки застала Хелену врасплох. «Хорошо бы и Северный Казахстан вернуть», – заявил он, выходец из народа, высланного в 1937-м в узбекскую пустыню тогдашними творцами и вершителями. «Ну, если так, мне с тобой говорить не о чем. Звонить больше не буду. И ты мне не звони!» – бросила она и отключилась. И не отступила, не пожалела ни разу. Но и многие его слова не забыла.

При последней личной встрече за рождественским ужином в честь несостоявшегося конца света дедушка поведал Хелене, что в России люди всегда делились на два типа. Первые не боялись ничего, кроме как утратить власть. Вторые боялись всего, и им было все едино. Когда и тем, и другим становилось нестерпимо страшно, возникали третьи. Первые продвигали их – и они сами выдвигались – из числа вторых. Третьи боялись только первых и были беспощадны ко вторым. Первые были беспощадны ко всем. Темные времена наступали, когда вторые наиболее охотно шли в третьи, а третьих особенно легко разжаловали во вторые.

«Хуже всего стало, когда третьи сравнялись с первыми. Но первые справились и восстановили порядок. Так-то, Ленка».

Удобство дедушкиной теории, путаной и вместе с тем упрощенной, покорило юную Хелену. Ее отец, выслушав тестя, возразил, что первые слишком углубились в свои частные дела, чтобы уследить за третьими, и отдали им на откуп вторых. «То, что положение безнадежно, лично мне стало ясно в двухтысячном. На России свет клином не сошелся, хватит», – подытожила мать.

В коридоре Колчанов что-то победительно обсуждал с двумя товарищами по команде. Они вели себя свободно, как дети, которым не мешали играть. От них требовалось одно – быть первыми, что избавляло их от необходимости самоопределения: добровольцами идти в третьи или оставаться вторыми. Стоило это записать. Хелена села на табуретку, взялась за ручку и блокнот, поднесла их к свету и наткнулась на автографы Остапченко.

Солнечный портал мигнул – в здание вошли еще двое. Сначала внимание Хелены привлекла их неторопливая поступь, а уже потом на одном из них оформился полицейский мундир. Фуражку он держал в руке и протирал платком лоб. Второй был в обычном костюме и при галстуке. Они миновали группу футболистов и остановились рядом с подсобкой у автомата с едой и напитками. Хелена до минимума сузила щель для подглядывания и прислушалась.

– В западной прессе опять русофобская провокация? – спросил полицейский, изучая ассортимент вендинговой машины.

– Не просто провокация, – отозвался человек в костюме.

Он обошел полицейского, прочитал надпись на двери подсобки и прислонился к стене почти напротив Хелены. Полицейский надел фуражку и уточнил:

– Массированная атака?

– Да, каскадирование идет. Без малого полмиллиона репостов.

– Кто за этим стоит?

– Откуда ноги растут – не секрет. Карьеров только что на пресс-конференции высказался.

– А отключить нельзя? Ну, перекрыть.

– Пока нет. Да и не тот момент сейчас. Но работа в этом направлении ведется.

– Долго?

– Год, от силы полтора.

– Гхм. Но доказательств-то у них нет?

– «Но»? – изумился человек в костюме. – Каких доказательств?

Полицейский пожал плечами. Он выбрал что-то среди трехцветных упаковок и баночек, скормил автомату две сторублевки с Львом Яшиным, нажал кнопку и сообщил:

– Я распоряжусь ужесточить надзор.

– Да, обязательно. СМИ начнут обсасывать тему, подошлют журналисток с крепким телом. Ты их в дверь, они в окно ломятся за комментариями.

– Комментарии – это мелочи. Как бы нашим не подсыпали чего! Или не вкололи, – поделился опасением полицейский, забирая из лотка выдачи пакетик.

– Вашими стараниями личный состав у вас во всеоружии, чтобы пресекать диверсии.

– Пресекать – это пожалуйста, дело святое. Средствá есть. Но тут, извините, такой контингент – спортсмены! Если б у нас были полномочия по своему усмотрению применять, так скажем, мягкое силовое воздействие, я бы не жаловался.

Полицейский насыпал из пакетика на ладонь кучку каких-то продолговатых драже красного, голубого и белого цветов и ловким движением метнул несколько себе в рот.

– Так вы и не жалуетесь, – возразил человек в костюме.

– Были инцинденты, были. К примеру, Остапченко перед Колхидой от моих парней бегом убегал.

– Но не убежал.

– Вашими бы устами… А отвечать мне, – посетовал полицейский. – Хорошие фисташки, кстати! Интересно, как они их красят?

– Я обратился к Виктору Петровичу. Профилактику излишней болтливости среди членов команды, для тупых, он проведет. Очень разумный человек.

– Малость не в себе он человек, это да. Заехал я, значит, проконтролировать, на ребят полюбоваться, отдохнуть душой полчаса, не покидая поста. А Еремеев на меня наехал. Что за надобность, говорит, футболистов беспокоить? На перерыв отправил их раньше зачем-то.

– Беспокоится сам Еремеев, это очевидно. Неудача на чемпионате для него не вариант. Он не хочет, поджав хвост, возвращаться в Байзерджан и лезет из кожи вон. Как любой узкий специалист, неизбежно впадает в заблуждение, что все зависит от него. Простим ему это. Кое-что ему знать не положено. Что-то касается его постольку-поскольку. Взять текущую ситуацию. Его задача – и задача его подопечных – не вступать в полемику, в которую их попытаются втянуть.

Полицейский вытряхнул в ладонь оставшееся содержимое пакетика, выбросил его в урну и вопросительно посмотрел на человека в костюме.

– На Россию оказывают давление, – произнес тот. – По инерции обвиняют нас в использовании допинга. Несмотря на многочисленные тесты. Настойчиво разыгрывают эту засаленную карту. От бессилия, конечно. Но это горько. А если Горький не сдается…

– Его уничтожают? – подхватил полицейский, хрустя фисташками.

– Ему дают усладиться.

– Усладиться?

– Лев Борисович придумал. Помните народную мудрость: «Сколько ни повторяй “халва”, во рту слаще не станет»? С редькой сложнее. Если талдычить «это не халва, а редька», ваш оппонент опять же вряд ли почувствует горечь, зато сладко будет вам самому. От уверенности, что вы режете правду-матку, – человек в костюме улыбнулся так, что Хелене стало не по себе. – Пусть суетятся. Они ничего не найдут. Их пиар закончится пшиком.

– А чего они так суетятся-то?

– Не могут достойно принять отказ. Мелко с их стороны. Некрасиво. А ведь мы не разглашаем, какую сделку они стремились нам навязать. Нагло и безуспешно.

– Что за сделка?

– Победа в чемпионате.

Хелена и полицейский синхронно выпрямились от волнующей близости к государственной тайне. Словно услышав шорох платья-фартука, человек в костюме покосился на подсобку.

– На самом деле ничего особенного, – бесстрастно заметил он.

– И сколько стоит Кубок мира? – поинтересовался полицейский и закинул в рот все орешки разом.

– Для сделок такого класса уместнее не денежная оплата.

От жевательного и мыслительного напряжения полицейский сгорбился. Он огляделся в поисках подсказки.

– Если они хотели не денег, тогда чего?

– Они предложили пустить наблюдателей и заново провести референдум.

– То есть… перепроверить то, что и так отлично известно?

– Вот именно.

– И все?!

Человек в костюме пристально посмотрел на полицейского и язвительно подтвердил:

– Да, всего-то. Но даже если бы это не было вопиюще неприемлемо, в потенциале нашей сборной мы не сомневаемся.

Полицейский растерянно кивнул.

– Кроме того, было бы ошибкой трактовать это как консолидированную позицию Запада. Европейская бюрократия неоднородна. Нас многие поддерживают. И ищут нашей поддержки. Все эти «Альтернативы», «Фронты», «Народные партии» – полезные идиоты никуда не делись, – человек в костюме снова улыбнулся так, что Хелена поежилась, и вполголоса добавил: – Как говорится, разница между разведкой и разводкой в одной букве. Вы не уезжайте пока, Алмаз Ильясович, я отлучусь на пару минут.

Следя за удалявшимся человеком в костюме, Хелена поняла, что не запомнила его лицо. Смысл его предпоследней фразы тоже ускользал, слово «разводка» смахивало на знакомую с детства «разборку», но это не помогало. «Развести можно руки, мосты, женатых людей, детей по разным комнатам, – размышляла Хелена. – При чем здесь разведка? Надо было больше актуального читать по-русски!» Для ответа ей нужен был смартфон. Но не тот, что стоял в туалете.

Туда ли зашел человек в костюме, она не увидела. Полицейский засек неплотно закрытую подсобку. Хелена осторожно отстранилась, уперлась лопатками в стеллаж, уронила голову на грудь, сомкнула веки и обмякла.

Дверь отворилась. Тормозя, шаркнула по кафелю туфля. Хелена представила, как мужской взгляд спустился по ее телу, остановился на расставленных коленях, устремился под подол. Как полицейский машинально облизнул нижнюю губу. Как задумался, не окрикнуть ли заснувшую уборщицу. Как не сделал этого и продолжил глазеть. Она стала считать секунды. На девятнадцатой полицейский переступил с ноги на ногу. «Чтобы свет не загораживать», – догадалась Хелена. С пятьдесят шестой она непроизвольно начала тихонько посапывать, к восемьдесят восьмой – засыпать. После сто двенадцатой сбилась, потому что раздались шаги.

– Что у нас тут? – осведомился человек в костюме.

– Дрыхнет девка. Во народ! – отрекомендовал полицейский.

– Умаялась за мужиками разгребать. Ну, пускай отдохнет, заслужила. А мы пойдем.

Полицейский негромко хохотнул и закрыл дверь. Хелена шепотом досчитала до тридцати, села поудобнее и помотала головой, чтобы взбодриться. Включив свет, она посмотрела на часы: прятаться предстояло не меньше получаса – достаточно, чтобы составить конспект услышанного.

Записывая, Хелена проговаривала реплики человека в костюме и удивлялась его будничному тону. Не иначе высокий уровень допуска обязывал его обходиться без эмоций, но подвели тщеславие и самоуверенность. «С одной стороны – подлецы с манией величия, с другой – беспринципные жалкие политиканы. Эта сделка плюс к допингу – настоящая бомба!» – позлорадствовала она.

Наметив план будущей статьи, Хелена выглянула в коридор – его пустота поманила ее. Она мигом оказалась у туалета, установила знак «Идет уборка» и вошла. Смартфон был на месте и работал. Хелена надела перчатки, нарвала салфеток и грациозно подступила к писсуарам. Зрелище неопрятности не испортило ей настроение. Она достала левый цилиндр, положила его на бумагу и нацелилась на средний, но ее прервал стук.

Из-за двери высунулась голова с длинными ушами и вытаращенными от нетерпения глазами. Хелена едва не прыснула со смеху. «Я извиняюсь, можно?» – мужчина состроил просительную гримасу и протиснулся по плечи. На нем была футбольная форма. Хелена невозмутимо отступила и жестом пригласила его к среднему писсуару. От неожиданности футболист подпрыгнул и, смущенно потупившись, пробежал в дальнюю кабинку.

Пока он был занят, она вынула средний цилиндр, вставила сеточки и тщательно промокнула добычу. Футболист вымыл руки и, уходя, одарил Хелену таким сердечным «спасибо», будто благодарил ее за чистоту не в сортире, а во всей стране. Стряхнув наваждение неловкости, она сорвала мешок с правого писсуара, выкатила тележку в коридор, подобрала предупреждающий знак и под веселый визг колесика быстро преодолела расстояние до подсобки.

Там Хелена перед камерой затолкала цилиндры в пакет с белой карточкой и туго перетянула его припасенным скотчем. Затем извлекла из смартфона SD-карту, завернула ее в салфетку и примотала к пакету так, что получился кокон из клейкой ленты. Сняв перчатки и платье, она нацепила поверх джинсовых шорт поясную сумку, сложила туда сверток с уликами, смартфон, блокнот и пропуск, одернула футболку, погасила свет и отправилась к выходу.

На открытом воздухе на нее навалилась жара, шею обожгла солнечная патока. В долетевшем с поля случайном звуке Хелене почудился окрик, но она не обернулась. На КПП на нее никто не посмотрел. Маленький телевизор на стойке охраны показывал что-то вроде парада: грузовик тащил платформу с гигантским мячом, по экватору которого кружилась карусель с орущими детьми. Хелена приложила пропуск к турникету и вышла на улицу.

Ждать автобуса не хотелось, тем более что спрогнозировать время пути на общественном транспорте до следующего пункта назначения было невозможно. Хелена решила пройтись пешком и поискать такси. По сравнению с некоторыми районами Москвы, где она успела побывать, этот пригород выглядел безупречно. Больших спортивных денег хватало даже на истребление окурков в газонной траве.

У факелообразного монумента с олимпийскими кольцами и надписью «Новогорск» Хелена по разметке перебежала дорогу и махнула автомобилю с плафоном TAXI на крыше, но он не остановился. Спустя три минуты второй тоже пронесся мимо. Зато со скрипом затормозили помятые старые «Жигули», приехавшие оттуда, откуда пришла Хелена.

– Подвезти вас, девушка? – приветливо спросил немолодой лысый водитель, до странности похожий на тренера Еремеева.

– У вас не такси, – недоверчиво сказала Хелена.

– Если заплатите – будет такси. Вам куда?

– Большая Филевская, 65.

– Не ближний свет. Сколько дадите?

Хелена выудила из сумки серебряно-золотую купюру. Мужчина присвистнул и толчком открыл пассажирскую дверь.

– Садитесь. Да я нормальный, не бойтесь. Хотите, сфотографируйте номер машины и пошлите кому-нибудь.

– Не могу, – Хелена продемонстрировала разбитый смартфон.

– А, вот вы почему по старинке ловите! Тут можно долго так простоять, все же через приложения заказывают.

Хелена забралась в машину, и водитель резко тронулся.

– Вы в тренировочном центре работаете, да? Я по вашей бумажке смекнул. Такие ведь только в обменниках за валюту дают, а там, значит, прямо расплачиваются ими?

– Ага, – Хелена согласилась, чтобы не вызвать подозрений, и мысленно обругала себя за непредусмотрительность.

– Удачно я заехал, сувенир будет! Я в Химках живу, сюда специально езжу – вдруг удастся подвезти кого-то из сборников.

– Сборников?

– Ну, игроков Сборной. Но это так, детский сад. Их же с охраной возят… Вот скажите, какие они в жизни?

– Обыкновенные. Одни забавные, другие неприятные.

– И кто неприятные? – насторожился мужчина.

– Остапченко. Познакомился со мной сегодня, номер свой оставил, – она подняла руку.

– Серьезно?!

– Можете позвонить и убедиться, – раздраженно предложила она.

Несколько секунд водитель боролся с искушением.

– А что в этом неприятного? Он парень видный, вы девушка интересная…

– Поэтому на мне можно расписаться? – строго перебила Хелена и осеклась. – У меня блокнот был… А это не отмывается.

Какое-то время они ехали в молчании.

– Вы не обижайтесь на него, – примирительно сказал водитель. – Представляете, в каком он стрессе? Как им всем трудно? Обвинения эти еще!

– Какие?

– Так с утра во всех новостях!

– Я футбол не люблю.

– Ну, это понятно, – мужчина снисходительно ухмыльнулся. – Хотя у меня самого смешанные чувства были, если честно. Я обычно, когда по телику смотрел, думал: господи, как же вы задрали. Ноги бы вам всем поотрывал! А на этом чемпионате их как подменили!

– Так какие обвинения?

– Типа что они на допинге. Какая-то желтая газетенка в Гейропе пустила слушок, и все давай лясы точить.

– Не допускаете, что это может быть правдой?

– Человек допускает, а бог не спускает. С чего я должен своим верить меньше, чем чужим, спрашивается? Хрен знает, может, они сами тогда после Олимпиады похимичили с нашими пробами? Привыкли вешать на нас всех собак, и сейчас то же самое.

– Хорошо, как лично вы можете объяснить успехи российской сборной? – вопрос получился таким формальным, что Хелена поморщилась.

– Лично я? Ну-у, я так считаю: их победы – это и есть их допинг. Кто в них верил? Фанатики разве что или дураки. А они доказали, что способны на многое. Все теперь – отступать некуда! – он ударил по рулю, и машина слегка вильнула. – У них вариантов нет, придется биться до последнего. Такое событие раз в сто лет бывает, его нельзя профукать. Это не просто игра. На нашей земле мы победу не отдадим! На Западе доперли, что Россия не сдастся, и начали давить.

– Любопытно.

– Очень любопытно, – желчно передразнил водитель. – Клеветать на нас зачем? Радость народу портить? Мы ее не заслужили, что ли? Надо обязательно изгадить нам все, да?

– Не без того, – она вздохнула. – А вы на Еремеева похожи.

– На тренера-то? Вы не первая заметили. – Сравнение явно льстило мужчине, и он тоже отпустил комплимент: – Вы по-русски так чисто говорите. Учились здесь?

– У меня отец русский.

Они проехали белую табличку «МОСКВА», но трасса с обеих сторон была зажата лесом. Зелень блестела, природа ликовала, будто июнь не заканчивался, а только начинался, а то и вообще мог продлиться вечно.

– Можете музыку включить? – попросила она.

Водитель ткнул пальцем в магнитолу. Хелена узнала одну из любимых песен родителей, они иногда развлекались тем, что придумывали свои куплеты. Точнее, это была мелодичная кавер-версия. Вокалист с интонациями пьяного кота умудрился сохранить высокое поэтическое отчаяние неблагозвучного оригинала. Дорога вывела в поля, и солнце моментально нагрело машину. Песню сменил джингл, затем рекламный блок. Хелену разморило, и, напевая про себя «моя оборона», она задремала.

– Просыпайтесь, девушка. Приехали.

Хелена очнулась, огляделась, достала деньги и протянула их водителю. Он порылся в бумажнике и разочарованно сообщил:

– Черт, сдачи-то у меня нет…

– Ничего, – она вручила ему банкноту. – Всего доброго.

– А вы и английский знаете? – он кивнул на ее футболку.

– Нет, – соврала Хелена и вылезла из машины.

Футболку ей привезла с квир-конференции Пернилла. Принт представлял собой горизонтальную гистограмму, состоявшую из четырех полосок равной длины со вписанными в них английскими словами «clever», «upbeat», «noble» и «tenacious»[5]. Вспомнив о возлюбленной, Хелена улыбнулась. Она умолчала об истинной цели командировки в Москву, но в аэропорту всегда жизнерадостная и бойкая Пернилла внезапно испугалась, что Хелена не вернется, заплакала, заметалась. Сердце Хелены екнуло от нежности. Она зажмурилась, медленно вдохнула и выдохнула. Пора было завершать операцию.

Хелена пересекла улицу и резво зашагала по парку заранее выученным маршрутом. Дойдя до широкой прогулочной лестницы, уходившей круто вниз к реке, она спустилась до промежуточной площадки и спрыгнула на склон. Зной не проникал под сень высоких деревьев, а под лестницей было даже прохладно. Хелена отвалила большой камень рядом со сваей и озадаченно уставилась на обнажившуюся сырую землю.

Инструкция, приложенная к набору из пропуска, смартфона и платья-фартука, предписывала оставить улики под камнем. Однако там не было ни ямки, ни углубления, и Хелена побоялась, что тяжелый груз повредит сверток. Превозмогая брезгливость и жалея о резиновых перчатках, брошенных в подсобке тренировочного центра, она попробовала рыть руками, но почва была плотно утрамбована. Хелена взяла разбитую пивную бутылку и принялась копать ею.

Уложить сверток вровень с землей удалось лишь после третьего подхода. Водворив камень на место, Хелена кое-как выковыряла из-под ногтей грязь и прислушалась. Из-за кустов шиповника доносилось какое-то сопение. Она подкралась и сквозь ветки различила в ложбине между двух огромных лип лошадь и стоявшего за ней человека. На нем была полицейская форма. Хелена отпрянула и поскользнулась на траве. Предательски участившийся пульс спутал мысли. Она представила, что ее сейчас закуют в наручники, положат поперек седла и так поскачут в участок.

Полицейский не мог видеть ее, но с его позиции просматривалась часть лестницы. Прячась в ее тени, Хелена на корточках пробралась вверх по склону. Вскарабкавшись на твердую поверхность, она встретилась глазами с мужчиной, сидевшим на скамейке неподалеку. Одной рукой он придерживал у лица белый провод мобильной гарнитуры. Появление Хелены его нисколько не удивило, он отвернулся и продолжил свой разговор.

Стараясь не слишком ускоряться, она двинулась к выходу. На Большой Филевской выкинула в урну бесполезный смартфон и, чтобы отвлечься, побежала вдоль парка. Очень быстро она очутилась на Минской улице, села в автобус и тогда наконец испытала облегчение.

В арендованной квартире на Мосфильмовской Хелена разделась, доплелась до ванной, выбрала самый жесткий режим душа и только под больно жалящими струями позволила себе содрогнуться и всхлипнуть от выпавших ей в этот день контактов и приключений. Постепенно ее дыхание выровнялось, нервы успокоились. Она выключила воду, завернулась в полотенце, босиком прошла в комнату и села за стол у большого окна.

Москва лежала у ее ног, бескрайняя, сверкающая, загадочная, но при всей торжественности картины Хелена не ощущала торжества. Она разбудила ноутбук, загрузила страницу видеохостинга и ввела логин и пароль, но ошиблась. Нахмурившись, она заново набрала символ за символом – безрезультатно. При попытке восстановить пароль сервис выдал сообщение, что указанный адрес электронной почты не соответствует ни одному аккаунту.

Хелену охватило тягостное предчувствие. Она вынула из сумки блокнот и открыла свой конспект. Слово «разводка» было подчеркнуто дважды. Ей не понадобилось искать его в словарях – она все поняла, полностью перечитав предыдущую реплику человека в костюме. Горько усмехнувшись, она натянула на голову полотенце и сидела так, свыкаясь с позором и обдумывая, что предпринять дальше, пока не раздался звонок.

– Могу я вас поздравить? – Бентсен звучал отвратительно фамильярно.

– Лауритц, вы знали, что все подстроено от начала до конца, или вас тоже использовали втемную? – сухо спросила Хелена.

– Простите, что?

– Вы подставили меня, Лауритц. Я хочу знать меру вашей ответственности.

– Хелена, будьте так любезны, объясните толком, о чем вы, черт возьми?

– Я о том, что русские скормили легенду об инсайдере кому-то в Народной партии Дании. Ваш приятель Кристер Тей, председатель НПД, слил ее вам. А вы отправили меня за доказательствами применения допинга.

– Информацию я действительно получил через Тея, но какое это имеет значение?

– Никакого допинга нет. Это фейк. Они обвинили сами себя, чтобы потом выйти триумфаторами. Это ловушка для дурака! Вы дурак, Лауритц?

– Хелена, сделайте милость, ведите себя профессионально, – прикрикнул Бентсен. – У вас есть доказательства вашей версии?

Она промолчала.

– Хей, вы еще здесь? – крикнул он.

– Есть мое собственное свидетельство, – уныло отозвалась она.

– Я почему-то так и подумал. А план вы реализовали?

– Да.

– Прекрасно. На вашем месте я взял бы себя в руки и немедленно засел за работу, потому что статью мы должны подготовить через два дня.

– Забудьте, я больше на вас не работаю, – бросила она и отключилась.

Одеваясь и складывая вещи, Хелена напевала услышанную в старых «Жигулях» мелодию со словами, которые сочинила ее мать:

Бессовестный век победил,

А я оказался глупей –

Никчемный нелепый герой,

Случайно утративший рай.

Кому рассказать – засмеют, будут правы.

Заготовленное для Перниллы письмо она удалила и послала сообщение: «Уволилась. Расскажу потом. Задержусь до истечения визы, хочу кое с кем повидаться. Ты догадаешься. Не волнуйся за меня. Люблю. ХХХ».

Глава 8Варианты существования двух русских людей в безвоздушном пространстве без твердой почвы под ногами

Москва. Финал

Сторона A

Поддерживаемый с двух сторон – сверху стальным полузеркальным стержнем и снизу только начавшейся спиралью (спиралью грека из Сиракуз; спиралью грека, погибшего от римлян) – конус иглы поплыл к темнеющему вдалеке финалу. Под ним, что-то невнятно проскрипев, закружился черный диск – как в Австрии, огибая цифру 3, не доходя пробела до четверки, кружились тяжело дышавшие счастливцы. Вокруг было светло и пусто. Впрочем, никто не видел, что было вокруг.

Между основанием тонарма и иглой лежало поле. Зелень тянулась к солнцу. Крик бесновался в «Лужниках». Кричали сваи, ворота и трибуны, кричали люди. Стадион вибрировал вместе с царапающей черный круг иглой. Игрок сборной России по футболу Иван Баламошкин тряс головой и старался не закрыть глаза. Изнутри век Баламошкину мерещились мячи. Мячи были везде. Они летели вокруг поля, поскальзывались на траве, мешаясь под ногами; мячи отскакивали от ресниц, срывались с бровей, пропадали, становясь все меньше, в глубине зрачков. Глаза Ивана Баламошкина видели финал. Голова Ивана Баламошкина трещала. Игла описывала круги вокруг стадиона «Лужники», сужаясь до Ивана.

Первый мяч прилетел ему в колено. Второй – в кисть правой руки. Баламошкина мутило. Сборная России продвигалась вперед. Рим Хализмутдинов, замененный Баламошкиным, сидел на скамейке запасных и соскабливал со лба заиндевевший пот. При определенном повороте головы его лицо напоминало вождя племени гуннов. Мяч пересекал поле по окружности, оставляя на траве темные полосы-канавки. Сейчас мяч вел суровый Мличко. Вратари стояли друг напротив друга, обнимая руками поле. Давыдов, русский вратарь, думал о Поводженчике. Поводженчик, вратарь славонский, икал. Русские защищались. Глыба роденовским Бальзаком посмотрел на солнце: из-за его правого плеча навстречу Аро Гручайнику поскакал Заяц; из-за левого, кривляясь, выбежал Рожев. Мличко перекинул мяч на Гручайника. Подпрыгивая, Заяц деморализовывал врага. Гручайник, деморализованный, попытался отдать пас Джвигчичу – мяч, кружась, вибрируя, пролетел над игроками и наконец снова опустился на черный диск родного поля. Мяч отскочил от травы в метре от Джвигчича (славонец недовольно причмокнул) и влетел в голову держащегося за виски Ивана Баламошкина. Талисман команды взвыл. Игла сорвалась с пластинки.

Сверху не было слышно отдельных звуков – все смешивалось в один вибрирующий шум. Так же не было видно и людей – только красные разводы лиц на поле. И блестящие трибуны. Иван Баламошкин парил над сверкающей поверхностью пластинки, поджав под себя ноги, и жадно хватал губами воздух. Баламошкин прищурил глаза. Его макушка пульсировала и отдавалась во всем теле тягучей, тупой болью. Ивану хотелось подставить голову под струю холодной воды и так замереть. Наверняка это бы ему помогло. «Лужники» кружились вслед за иглой на черной, рассеченной длинными ровными полосами, пластинке. У Баламошкина закружилась голова. Он попытался сосредоточиться – и услышал где-то далеко внизу окрики тренера: «Иван!» И крики Царя, Феева, Заяца. И все звали его. Все кричали: «Иван».

«Интересно. Чего они раскричались-то так», – подумал Иван. Он попытался остановить взгляд на мяче. Мяч был слишком мелким. Игла продиралась по пространству поля, размечая пунктиры будущих движений футболистов. Основание ручки возвышалось над «Лужниками», нервно вздыхая, двигаясь вверх и вниз. Иван Баламошкин подумал об ушах Нготомбо – они так же смешно опускались вверх и вниз. Он хихикнул. Голова все еще кружилась. Баламошкин посмотрел выше – от немного загнутого края диска, прорываясь сквозь канавки поля, он поднял глаза на центр пластинки. Солнце ударило ему в голову. Там, где кончалась углубленная спираль, между одним полукружьем и другим был разбит огромный парк. Баламошкин протер глаза и хмыкнул: «Ну если тут парк, значит, тут должны быть люди. А так кто парк сделал-то? Зайцы, что ли?» Баламошкин удовлетворенно покачал головой, вспомнив про Александра Заяца, и, прогибаясь под флюиды «Лужников», вальяжно полетел к видневшемуся вдалеке огромному дубу, уходившему ветвями далеко вверх – намного выше, чем Иван мог разглядеть. Голова дробилась от боли.

В парке стояла ночь. На дорожках были рассыпаны красные листья клена, дважды разрезанные посередине; лиственницы возвышались около редких фонарей – и далеко, насколько простирался взгляд, не было видно никого живого. Только откуда-то издалека, как будто из совсем другого мира, из-под тонарма, там, где игла соприкасалась с поверхностью пластинки и поле было разделено на борозды-канавки, только оттуда иногда до слуха Ивана Баламошкина доносились редкие скрипы забившейся под конус иглы пыли – а вместе с ней футболистов, болельщиков и всего финала. Баламошкин шел по парку и смотрел по сторонам. Воздух отпустил его – Иван попытался еще раз взлететь, поджав под себя ноги, но только поскользнулся и ударился коленкой о шуршащий гравий. «Зато теперь равномерно зудит. Как пчелы», – подумал Баламошкин. В парке не было ни одного знакомого куста.

Когда-то давно, еще в детстве, Иван любил гулять по деревне и считать березы. Они росли совсем недалеко от его дома – в роще у магазина с мигающей цифрой 4 и тремя другими цифрами, не мигавшими. Их Баламошкин не помнил. Каждую березу в деревне он знал наизусть, до самой старой корки, до самого помятого листка. Каждой березе он давал свое собственное имя. Других деревьев он не знал.

«Ты грустная. У тебя эти, листья, вниз смотрят. Горбач. Горбун. Будешь Семкой. Семки грустные всегда почти». Баламошкин переводил взгляд с кроны на крону и не мог остановиться. Боль раздирала его голову. Иван задержал широкие ладони на висках. Мысль о яде пронеслась в его голове.

Баламошкин медленно продвигался в глубь парка. Над кронами уже взошла полупрозрачная луна. Ни одной березы не видел Иван. Он видел клены, сосны, изредка дубы (хотя, конечно, по именам он их не знал). Иван Баламошкин грустил. Ему отчаянно хотелось назад – на поле. К своим, к футболу, к «Лужникам». Весь он остался на поверхности пластинки. Игла скользила по Москве. Москва изредка поскрипывала ей в ответ.

– Здравствуй, Иван.

Баламошкин с силой разжал глаза и тупо посмотрел вперед. Перед ним, исчезая ветвями где-то среди облаков, возвышался тонкий, как будто потерявший без солнечного света все цвета, черно-белый ствол. Верное слово продиралось в голову Баламошкину долго – появившись где-то у пальцев ног, оно ползло по промокшей от пота форме через колени, живот, спину и сквозь кисти рук. Только разлившись по всему телу Баламошкина, оно добралось до его мозгов. Иван улыбнулся, обнажив неровные желтые зубы. «Сашка», – мысленно протянул Баламошкин. Наконец он опустил глаза. На скамейке под березой сидел небольшой человек в костюме – опрятный, улыбающийся и совершенно лысый. Иван узнал его даже несмотря на боль.

– Ой.

– Здравствуй, Иван, – повторил Президент России.

– Здра, – Баламошкин запнулся, – здра-авствуйте…

Президент улыбался. Ногу он закинул на ногу, поверх лежали замком руки. Иван Баламошкин стоял перед Президентом и чувствовал, как его нижняя челюсть медленно отрывается от верхней.

– А вы… Вы разве не там? – Баламошкин показал пальцем на видневшуюся вдалеке иглу.

– Нет. Я соскочил.

Баламошкин хрюкнул.

– А это… Почему?

– У меня тут встреча, Ваня, – Президент подмигнул.

Баламошкин моргнул в ответ.

– Вы меня знаете?

– Знаю? Я твой фанат.

Президент говорил отрывисто и быстро. Налетел ветер, с березы сорвалась пара листьев и упала на гравий. Баламошкин широко улыбнулся и сразу же схватился за виски́.

– Ну и что ты тут делаешь?

– Не знаю. Я тут как вообще оказался – меня мяч по башке торкнул, ну я и это. Воспарил.

– Воспарил?

– Воспарил.

– Интересно. А почему воспарил?

– Так говорю же, – Баламошкин недоуменно развел руками, – мячом. По башке.

– Нет, это ясно. Я говорю, почему! – Президент поднял указательный палец. Баламошкин проследил глазами вверх, пока не закружилась голова. – Имею в виду причину. Высшую. Ты пластинку видел?

– С иглой которая?

– С иглой.

– Видал.

– Как думаешь, правда?

Баламошкин закрыл глаза. Мячи пролетели перед ним вслед за Конопчичем, за Еремеевым, наполнили веки, «Лужники», черный блестящий диск. Боль расползлась по Баламошкину. Он сглотнул и мутно посмотрел на Президента.

– Да что ваша правда вообще такое?

Президент поманил Баламошкина пальцем. Тот подошел, нагнул голову и вновь услышал тихий уверенный голос:

– У тебя голова болит. Вот – правда. Ты видеть ничего уже не можешь. Ты со мной разговариваешь, а тебе даже глаза открывать сложно. Я тебя мучаю, – Баламошкин хотел покачать головой, но не решился, – а ты сказать мне этого не можешь. Правда – что ты только к березе своей хочешь. К Сашке. И – назад. На поле. К своим. Правда же?

Баламошкин только медленно кивнул.

– Ну вот. Но я могу помочь.

Стало прохладно. Дымные облака закрыли луну, в парке остался свет только от фонарей. Вдалеке кричали трибуны. Президент вытащил из кармана упаковку аспирина (в другом его кармане виднелись очертания какого-то небольшого квадратного предмета), достал одну таблетку и протянул Баламошкину.

– Пей, Вань.

– А вода?

– Ну извини. Воды нет.

Иван проглотил таблетку.

– Через полчаса даже мутить не будет, – Президент кротко улыбнулся. – Ну что. Теперь дуй.

– А как? – Баламошкин хлюпнул носом.

– Мяч же у тебя?

– У меня.

– Так пасуй.

– Пасовать?

– Пасовать.

Баламошкин посмотрел под ноги. Перед ним, сверкая черными квадратами на белом фоне, лежал мяч. Иван отошел от него на два шага.

– Вы это… Подвиньтесь, пожалуйста.

– Ничего. Не впервой.

– Спасибо, господин Президент.

– Пасуй, Ваня! Пасуй!

Президент, улыбаясь, кивнул Ивану. Отойдя еще на несколько шагов, Баламошкин разбежался и ударил по мячу. Пролетев над сверкающей лысиной Президента через кроны деревьев, фонари, через листья самого большого дуба мимо дорожек, трибун, мимо «Лужников» и мимо самого финала, мяч ударился о ствол березы и отскочил прямо в голову Ивану Баламошкину.

– Пасуй, Ваня! Пасуй!

Царь стоял позади Баламошкина и пытался до него докричаться. Иван открыл глаза, перекинул мяч назад Царю и улыбнулся. Голова уже не болела. Ивана больше не мутило. Он поднял глаза от поля и увидел небольшой стеклянный прямоугольник в глубине трибун. За ним сидели президенты – президент Славонии, ФИФА и Президент России. И хотя с поля разглядеть лица было невозможно, Иван Баламошкин почувствовал, что Президент ему подмигнул. Иван только моргнул в ответ. Игла остановилась в центре пластинки – с нее сдули пыль, перевернули и установили на ее краю иглу. Игра продолжилась. Русские пошли в наступление. Мяч был у Царя.

Сторона B

…Мяч был у Царя. Выбежав из-за необъятной спины Романа Глыбы, он направился к воротам славонцев. Прожекторы отбрасывали кресты теней футболистов далеко назад. С трибун болельщики разбрасывали пригоршни звуков на головы игроков двух команд. Засыпанные шумом, футболисты бегали друг против друга. Джвигчич бежал прямо на Царя. Занеся ногу (и поманив глазами черный уголек стоящего правее Поля Нготомбо), Царь перекинул мяч чуть левее, оббежал вокруг метавшего искры недоумения Джвигчича и направился дальше в глубь славонской обороны. На подходе к воротам двумя греческими чудовищами стояли слева Мличко и, соответственно, справа – Гручайник. Оба показывали зубы – не чищенные, вероятно, тоже с древнегреческих времен. Левее Феев махал руками и кричал что-то Царю – Царь его не слышал. За ним, готовые оскалиться славонцам в ответ, бежали Валентин Рожев и Александр Заяц. Баламошкин рядом щурился и поджимал губы. Царь пробежал сквозь славонскую оборону – оборона, открыв рты, расступилась перед ним. От ворот Моисея отделяли только три славонские сестры, сестры, добравшиеся-таки в Москву и решившие ее собой перенасытить. Конопчич, Гручайник и Дюжий повторяли шепотом два слова, не выходившие из головы Царя с первого гола: «Царь-Dupa». Царь замер. Dupa разрасталась – теперь ее было слышно из каждой щели, каждая щербинка в основании «Лужников» шептала ему на ухо: «Царь-Dupa». Трибуны скользили глазами по его спине до слова Dupa, Еремеев держался обеими руками за голову, отбивая туфлями на земле: «Царь-Dupa». Все звуки смешались, вся видимость исчезла, игла снова сорвалась с пластинки. Царь воспарил над «Лужниками».

Поле кружилось под Андреем Царьковым. Вместе со второй женой, многочисленными детьми и желанием поиграть в футбол стадион исчез где-то далеко еле заметным черным диском под ногами. Вокруг было светло и пусто. Царь попытался выдохнуть – и с удивлением обнаружил, что воздуха вокруг него не было. Он проследил глазами за спиралью под конусом иглы. Она уходила далеко – от ворот Давыдова до ворот Поводженчика, от самой крайней сваи слева до самой крайней справа. Всюду звучало: «Dupa». Больше не звучало ничего. Вдалеке, за горизонтом, виднелся парк. Кроны деревьев заслоняли чуть заметную луну, а фонари тускло освещали тонкие полосы дорожек. За парком не видно было ничего. «Так вот как выглядит финал», – подумал Андрей Царьков. Он поджал под себя ноги, нахмурился и, повторяя про себя два слога на незнакомом языке, поплыл к центру пластинки, туда, где кончалась поскрипывавшая под иглой спираль и начинался парк.

Фонари оставляли на гравии размазанные круги света. Бежевые скамейки стояли друг рядом с другом, за ними возвышались деревья. Белые тополи разбрасывали вокруг себя листья, закрывавшие розовые вересковые стебельки. В вышине отбивали что-то дрозды, воробьи щебетали с веток кленов. Царь шел по парку, проговаривая про себя названия деревьев. «Неужели все? А я думал, там больше будет. Ну, хоть дом какой-нибудь. Может, с трубой. Мда», – Царь пнул ногой камни. Они рассыпались – и вдруг, когда Царь отвернулся, стали собираться вновь. Когда он опустил глаза, гравий широкой стрелкой показывал ему на огромный древний дуб в самом центре парка. Он возвышался над остальными деревьями – сквозь его крону не проходила даже бледная луна. Царь пошел вслед за камнями.

«Dupa. Сами вы Dupa. Неужели в самом конце я тоже буду Dupой? То есть не буду, я же есть. Я не хочу там Dupой. Там я хочу Царем». Царь-Dupa почесался. Дуб впереди становился больше с каждым его шагом. Где-то вдалеке слышались вувузелы, свисты, шум. Царь обернулся. Пластинка медленно кружилась. «Лужники» горели искусственным светом. На поле ничего не изменилось. Все бегали, бросали друг в друга мячи, краснели. «Глупость какая», – подумал Андрей Царьков.

Дуб вырос перед ним и сразу закрыл собой весь остальной парк. Огромный, покрытый мхом коричневый ствол ширился, переходя в толстые ветви, зеленея еле заметной кроной где-то в вышине. Царь поднял голову. «Круто», – подумал Царь.

– Здравствуй, Андрей.

– Ого. Круто.

– Да. Неплохо.

Под дубом на бежевой скамейке сидел, положив ногу на ногу, Президент. Он улыбался. Минуту Андрей Царьков и Президент России смотрели друг на друга. Царь моргнул первым.

– А вы…

– Можно на «ты», – Президент показал рукой на скамейку. – Садись, пожалуйста.

– Ага.

Царь сел рядом с Президентом и вложил руки в карманы. Глаза он зарыл в гравии под ногами. Президент глубоко вдохнул и шумно выдохнул через нос. Царь попробовал шепотом вздохнуть – но смог только открыть рот и пророкотать что-то гортанью.

– Не расстраивайся. Это только за постоянное членство тут можно. Дышать, имею в виду.

– А… Понятно.

– Так. – Президент обернулся на Царя, – Рассказывай. Ты тут чего? Тоже мячом по башке?

– Я? Нет, я… Господин Президент, – Царь поднял на Президента глаза. На коленях он мял руки. – Скажите, пожалуйста. Как на духу. Я… я мертвый?

Президент рассмеялся. Вдалеке скрежетала игла, фонари мешались на земле с луной. Президент сорвал с еле видневшейся кроны дуба лист и протянул Царю.

– Смотри. На свет.

Царь взял в руки лист и протянул к фонарю. Проеденная гусеницами, на нем виднелась надпись: «Dupa». Царь скомкал лист и сплюнул себе под ноги.

– И тут тоже.

– Скажи, Андрей. Как на духу. Ты – Dupa?

– Я?

– Ты.

– Я Царь! Какая же я… Dupa.

– А звучишь как Dupa.

Царь скрестил руки на груди и сжал зубы. В голове он уже давно был дома – без футбола, без дубов и без всего ненужного, непонятного и гадкого.

– Я думал… Думал, что надо финал дофутболить. Ну, до конца чтобы. А потом – на покой. Нет, – Царь быстро поднял голову и показал на парк, – не такой финал. А такой, знаете, чтобы дом, девушка любимая чтобы…

– Понимаю. – Президент посмотрел на часы и вложил руку в карман, где виднелось что-то квадратное.

– Ну вот. А тут – Dupa. Какой же это финал, если Dupa. Финал – это если Czar. Ну Царь то есть. А тут… Господин Президент, что мне делать?

– Что делать?

– Ну да. Что делать!

– Бить, Андрей. Отыгрываться. Ворота прямо тут. А финал, – Президент подмигнул Царю, – это ты еще не знаешь, где будет. Может это не финал совсем.

– Как не финал?

– А вот так. Может, только кажется, что финал, а на самом деле не финал совсем.

Царь почесал макушку.

– То есть бить?

– Бей, Андрей!

Вдалеке громыхали «Лужники». Трибуны скандировали: «Du-pa!» Но только сейчас Царь заметил, что, кроме того, они кричат и «Царь!». «Царь-Dupa» расходился по стадиону, разливался в каждом человеке, наполнял смыслом каждое движение каждого футболиста. Царь посмотрел под ноги. Там оказался мяч. Он встал со скамейки, отошел на два шага и посмотрел на Президента. Президент улыбался.

– Я спросить совсем забыл. А вы тут почему?

– Я?

– Вы.

– Финала жду. – Президент глубоко вздохнул и, улыбнувшись, произнес: – Бей, Андрей!

И Андрей Царьков ударил. Мяч пролетел над парком, чуть не задев верхушки фонарей, деревьев, пролетел над гравием, скамейками и Президентом. Мяч пролетел мимо тонарма, спиралей, мимо «Лужников». Мяч летел в славонские ворота.

– Бей, Андрей!

Феев кричал Царю. Вместе с ним Царю кричали «Лужники», скандируя три слога на родном Андрею языке: «Царь – Du-pa!» Андрей Царьков выдохнул и ударил по воротам. Конопчич и Дюжий бросились друг к другу в попытке перекрыть путь мячу, но ударились головами и повалились на особенно грустно глядящего на поле Гручайчика. Поводженчик подпрыгнул, чтобы перехватить мяч Царя, но он, как будто поле тряхнули, улетел куда-то много левее – в самый угол славонских ворот. Русские забили свой первый за игру мяч в чужие ворота. Счет стал 1:1. Андрей Царьков забил два гола. Из глубины трибун, за стеклом сидевший рядом с президентом Славонии и президентом ФИФА Президент кивнул в сторону Царя и улыбнулся. Царь только моргнул в ответ. Игла остановилась в центре поля, проскрежетав вместе с трибунами слово «Гол». Пластинка закончилась. Ее убрали и поставили новую пластинку – пластинку, финал которой только виднелся где-то вдалеке, на стороне A, B, а может, на всегда незаметной, полупрозрачной стороне C. Игра продолжилась. Была ничья.

Глава 9Сила веры

Москва. 13 дней до финала

– Йоу, видал, как наши вчера амазонцев отфутболили? Аж три раза! – Продажник рекламного агентства метнул кейс и плюхнулся в кресло. Брендовый чемодан из крокодиловой кожи лениво проскользил по столу.

– В гробу я видал ваши игрища, – отрываясь от кофе, буркнул креативщик. Он раздраженно протер очки. – Генеральный меня уже с вечера запинал. «Бета Банк» словно с цепи сорвался: срочно требует баннер на стадион. «Путь-in-Train» хотят футбол на всех вагонах. На каждом, понимаешь? Из Яйца звонили, но связь прервалась…

Он с силой оттолкнулся, кресло откатилось в угол переговорной. С полки с трофеями агентства на него приземлился талисман ЧМ.

– Оле-оле, – воодушевленно протянула игрушка.

Очкарик с ненавистью бросил ее в мусорное ведро.

– Матч без гола – как бренд без футбола, – смеясь, заметил продажник. – Мы столько бабла срубим…

Его рассуждения о финансовых перспективах прервало появление генерального. Вид у того был помятый. Он задумчиво крутил на пальце брелок с футбольным мячом.

– Бабло считаем? – серьезно спросил он. Продажник сник. – Не в деньгах счастье, – заметил генеральный. – Мелко плаваете, ребята.

Он подошел к окну, посмотрел вниз. Высотка из пуленепробиваемого стекла одиноко торчала над однотипными серыми многоэтажками.

– Душно здесь, – пробормотал он, ослабляя петлю галстука. – Надо будет кондиционер поставить или офис подыскать посолиднее. Завтра мы выйдем в топ, и все будет в шоколаде. – Он плотоядно облизнулся.

– «Это наш шоколадный босс», – процитировал продажник.

– Кстати, – продолжил генеральный, – этих тоже запиши.

– Без паники. Мы обязательно договоримся, – кивнул продажник, делая заметку в телефоне: «Конфеты и футбол».

Креативщик недоверчиво посмотрел на босса. Что происходит?

Накануне по ТВ беззвучно шел вестерн 60-х. На кожаном диване примостился символ чемпионата.

Хороший, Плохой, Злой сидели на мягком ковре и тихо потели. Игра становилась жаркой. Все чаще мелькали крупные суммы, заключались масштабные сделки, движимость и недвижимость многократно меняли владельцев.

– Футбол, – произнес Хороший, открывая карту.

– Выгодное вложение! – усмехнулся Плохой, сортируя купюры. – Я пас.

– Подкину пару лимонов, – нехотя протянул Злой. – Пойдет в копилку к хоккею, буду спортивным магнатом.

– Маловато за мировое господство, – настойчиво произнес хозяин карты. – Выйдем в финал – докажем, чего мы стоим.

– В этом матче я бы вообще не рискнул ставки делать, – заметил банкир. – Вот у амазонцев футбол – действительно национальная идея. А у нас…

– Нефть и газ, – расхохотался Злой.

– Как хотите, – пожал плечами Хороший. – Оставлю себе. – Он указал на игрушку на диване. – Потом не жалуйтесь.

– С чего бы? – удивился Плохой. – У тебя карты в рукаве?

– Карточки у него, – пошутил Злой, – штрафные!

– Чутье, – миролюбиво возразил Хороший. – Хотите поединок?

– Дуэль? – заинтересовался Плохой.

– Пари? – уточнил Злой. – Могу поставить пару заводов.

– Нет, – покачал головой Хороший. – Сделка. Если мы забьем три гола, то, – он загадочно улыбнулся, – вы поверите в потенциал нашего футбола.

Игроки переглянулись.

– Просто поверить? – уточнил Плохой. – Это можно.

– Без проблем, я тебе всегда верю, – с готовностью закивал Злой.

Хороший молча переключил канал. Оглушающий рев толпы наполнил комнату. На табло высветилось: 3:0.

Игра в «Олигополию» шла полным ходом.

«Разгром венценосной команды пентакампеонов» – пестрели заголовки. Хороший нажал кнопку коммуникатора:

– Найди мне агентство позахолустнее. Так, чтоб не палевно.

– Бизнес поверил в футбол? – спросил голос на том конце трубки.

– Пока только основные игроки. Уже завтра подтянутся остальные.

– Эффект бабочки? – понял собеседник.

– Скорее эффект мяча, – улыбнулся Хороший.

В дверях агентства толпились люди, похожие на пингвинов. Вооруженные одинаковыми кейсами и айфонами последней модели, они стекались, чтобы продемонстрировать свою веру в национальную идею.

– А это залог наших будущих побед, так сказать, – генеральный с гордостью указал на пустующую полку. – Талисман! – Несколько мгновений он искал игрушку глазами. – Где?! – закипая, прорычал он. Лицо стало красным.

Креативщик вжался в кресло. Поспешно отодвинул ногой мусорное ведро с печально торчащим из него символом.

Раздался звонок. Зазвучала тема Эннио Морриконе. Генеральный не сводил с креативщика глаз. Не успел очкарик опомниться, как босс схватил его за шкирку и мощным ударом припечатал о непробиваемое стекло.

– Из «Хардбаса» звонили, – с энтузиазмом сообщил продажник. – Говорят, нужна реклама музыкальных кроссовок – тех, что футбольный гимн поют…

– Оле-оле, – вяло произнес очкарик, улиткой сползая вниз и оставляя кровавый след на окне офиса.

Генеральный небрежно смахнул со стола семейное фото. Подаренный руководством талисман ЧМ благополучно вернулся из мусорки и занял почетное место на его столе. Телефон завибрировал, высветив анонимный номер. Генеральный нервно сглотнул.

– Алло, – произнес он пересохшими губами.

– Теперь только Оле-Оле, – отозвался собеседник.

– У нас все готово, – затараторил рекламщик, – концепция, бренды, креатив.

– Мелко плаваете, – перебили на том конце трубки. – Подключаем социалку, внедряем идею в массы, больше слоганов, молодежи – бонусы…

– Плюшки? – робко уточнил генеральный.

– Плюшки, пирожные, пироги в форме мячей, да хоть съедобные кроссовки. Пусть даже за едой думают про футбол. Гимн нашей команды должен звучать из каждого утюга.

«Бытовая техника», – поспешно записал рекламщик.

– Люди должны дышать футболом, – воодушевленно продолжал собеседник.

«Парфюм?» – дополнил список генеральный.

– Короче, работайте!

Разговор резко прервался.

Очкарик сидел, угрюмо уткнувшись в ноутбук. Его переносицу украшал пластырь с изображением футбольных мячей. Стол в переговорной был завален сувенирной продукцией. Продажник восхищенно тряс музыкальными кроссовками. Те всхлипывали, но петь отказывались.

– Маде ин Чина, черт вас дери, – расстроился он.

Подобно форварду, в комнату ворвался генеральный. Ногой он зацепил коробку, рассыпая глобусы в виде футбольных мячей.

– Ты, – ткнул он пальцем в очкарика, – креативщик хренов! Где он?!

– Кто? – испуганно пискнул очкарик.

– Бренд в пальто, – передразнил генеральный. – Макет Яйца где? Тариф «Футбольный».

Очкарик истерично застучал по клавиатуре. На мониторе высветилось трехмерное изображение известного логотипа, раскрашенного под футбольный мяч.

– И это все? – рявкнул генеральный. – И кому оно надо?

– Символ простоты и совершенства национальной связи, – отчеканил продажник, стукнув кроссовком по столу. Грянул гимн футбольной команды.

Генеральный выругался.

Страну била лихорадка.

Дома экстренно готовили к сносу по программе «футболизации», чтобы на их месте возвести стадионы. Детям переселяемых обещали бесплатное членство в спортшколах, и жители штурмовали штабы реконструкции, стараясь внести в программу именно свои дома. Школьную форму заменили на футбольную. Радиостанции наперебой стремились заполучить кусочек футбола в свои названия: «Серебряный мяч», «Радио на семи голах», «Ретро-футбол». Метрополитен поспешно менял названия станций на прозвища игроков Сборной. Лишь станция «Спортивная» избежала перемен. В Центральной больнице застиранное постельное белье заменили на новое – цвета зеленого поля с разбросанными футбольными мячами. Сеть кофеен «Футболомания» добавила в меню пирожное «Пенальти» и салат «Судью на мыло». Салоны красоты Сени Сениной подхватили тренд, предложив клиенткам накладные ногти с лицами футболистов и косметические маски «Дриблинг». Рэперы отошли от темы любви к финансам, отдав свой голос футболу. Прилавки парфюмерных магазинов заполнили духи «Офсайд» и дезодорант «Подкат». Даже Apple изменил своим принципам, заменив символ компании в России на сдутый футбольный мяч.

Новый день в доме престарелых начался с приезда городской администрации. Толстый представительный мужчина в галстуке с футбольными мячами прочитал ветеранам лекцию о пользе спорта и подарил открытки и брелоки с символом ЧМ. Закончив речь, он тяпнул за здоровье стариков стопку водки со звучным названием «Штрафной» и с чувством выполненного долга отбыл. «И кому оно надо?» – покачал головой старик в инвалидной коляске, разглядывая подарки. Его сын – большой человек в столице. Он-то должен знать, что это за катавасия.

Ржавое судно рыбсовхоза «Крабчатка» в очередной раз заглохло. Повозившись с мотором, Василий понял, что на этот раз точно пропал. В целях экономии рации на корабле не было. Прибыль от добычи морепродуктов никогда не оседала в карманах рыбаков.

«Если выберусь, брошу все к щучьей матери. Махну к брату в столицу футбол продавать. – Он бережно развернул газету. На первой полосе бесновались футбольные фанаты, давясь в очереди за поющими кроссовками. – И кому оно надо?» – пожал плечами Василий, нарезая на газете селедку.

Домой генеральный вернулся поздно. Он давно забыл, что такое нормированный рабочий день. Точно Сизиф, он катил бизнес в гору. Ажиотаж вокруг футбола, вмиг вознесший его на рекламный Олимп, теперь давил на плечи тяжким бременем. То и дело хотелось все бросить и махнуть к брату ловить рыбу.

«И кому оно надо?» – с грустью подумал рекламщик, разглядывая брошенные в прихожей музыкальные кроссовки сына.

Из спальни вышла заспанная жена.

– Чай будешь? – спросила она. – С пирожными.

– Буду, – устало ответил он.

Жена поставила перед ним кружку с эмблемой футбольной команды. Краем глаза он заметил на ее ногтях до боли знакомые рожи игроков. Пирожные застряли в горле.

– «Пенальти?» – проговорил он с полным ртом и рванул в ванную.

Глава 10Сука

Москва. 42 дня до финала

Она не любила футбол. Не ту игру, в которую играют во дворе мальчишки, а ту, которую показывают по телевизору. С голосом комментатора у нее перед глазами каждый раз возникал образ отца, сидящего перед экраном. Все как в том стереотипе: мужик, диван, пиво. И все как в том анекдоте: мужик, разговаривающий с телевизором. Он всегда громко комментировал игру, называя футболистов то «кривожопыми балеринами», то «левоногими педиками». Жутко матерился, когда они пропускали очередной мяч, и ходил в отвратительном настроении, когда они проигрывали. А проигрывали они постоянно, и тогда отец срывался на мать, обвиняя ее во всех бедах мира. Мать терпела, прячась за томик Рильке, а она никак не могла понять, зачем и как эти столь разные люди вообще могли найти друг друга. Однажды она прямо спросила об этом у матери и получила ответ: «Жаль его». И в этом «жаль» чувствовалось какое-то превосходство, даже высокомерие. Но сама она терпеть ничего не собиралась: ни тупости, ни глупости, ни притворства. Говорила все прямо, за что ее считали сукой.

Позже к этому детскому отторжению по поводу футбола присоединилась липкая грязь, которая лилась из СМИ. Где в большей степени говорилось не о заслугах футболиста, а о его гонорарах или переходе из одного клуба в другой. О купле и продаже. О брошенных женах, развлечениях в бане и драках. При этом сами эти люди были мало похожи на спортсменов, больше на метросексуалов, озабоченных своей внешностью, и в какой-то степени оправдывали определение отца: «балерины» и «педики».

Отец ушел сам, когда узнал, что у мамы рак. Эти два года, пока мама тихо и ни на что не жалуясь угасала, были, пожалуй, самыми счастливыми в ее жизни. Они продали дачу, сдали квартиру и уехали на море, которое обе любили. Мама отказалась лечиться. И первое время она пыталась ее переубедить, но потом поняла, что это бессмысленно, а после маминой смерти вернулась в Москву.

Журфак МГУ и мамины знакомства позволили ей устроиться на хорошую работу, но писать заказные статьи вскоре надоело, и она ушла в рекламу. Свою работу она любила, была требовательна и к себе, и к сослуживцам, из-за чего быстро продвинулась по карьерной лестнице, но заслужила нелюбовь коллег. Женщины ее молча ненавидели, мужчины побаивались, а она и не пыталась снискать их любовь. Первое время она еще переживала, когда видела, что человек обиделся на ее слова, а потом поняла, что умный поймет, а глупый долго переживать не будет, обзовет сукой и пойдет дальше.

Секс она тоже любила, а вот встретить человека, с гундежом и загонами которого могла бы смириться, пока не получилось. Она прекрасно понимала, что сможет жить только с тем мужчиной, которого будет любить. А секс – секс можно найти всегда, и в этом ее поведение больше напоминало мужское: на раз, без обязательств и обмена номерами телефонов. Ей даже не всегда было известно имя партнера. Главное, чтобы возник импульс, а потом все случалось безо всякой ложной стеснительности и манерности. Она вообще не могла понять, как люди умудряются устраивать клоунаду даже здесь, когда ты знаешь, что будет, когда ты уже раздет и нет никаких ограничений. Регулярные занятия йогой сделали ее тело способным получать удовольствие в любой позе. Способ проникновения тоже не имел никакого значения – лишь бы не боль или приятная боль. Главное, должна получаться музыка. Громкая, тихая, медленная или быстрая, но все время в унисон. Сама она очень чутко реагировала на диссонанс и старалась подстроиться (прогнуться, выгнуться, провести пальцем, губами или языком), чтобы максимально совпасть с телом партнера. А потом всегда уходила домой, по опыту зная, что музыка ночи сильно отличается от утренней. И нужно будет видеть глаза этого незнакомого человека и вести какой-то пустой разговор…

Его она заметила сразу. Он смотрел на нее так искренне и беззастенчиво, что если бы у него был хвост, то он радостно бился бы о ножки высокого барного стула. Замедляясь и практически останавливаясь, когда она отводила от него взгляд, и ускоряясь с новой силой, когда она вновь на него смотрела. В ней тоже поднялась волна какой-то нежности, и ее несуществующий хвост сначала медленно и неуверенно, а потом все быстрее забился в такт с его. Чуть позже этот ритм они отбивали у него дома, и такой трепетной мелодии в ее жизни еще не было. Она звучала, не останавливаясь ни на минуту. Затихая, замедляясь и вновь набирая обороты и громкость, но всегда совпадая и без единой фальшивой ноты. И все было хоть и незнакомо, но на своих местах и как надо. Каждая, даже самая маленькая впадинка совпадала с выпуклостью. Каждое, даже самое неуловимое движение вызывало ответный трепет. Каждое слово или взгляд поднимали волну, доводящую звук до крещендо, а темп до аллегро. А потом с ней опять случилось то, чего раньше никогда не было: впервые в жизни ей не хотелось никуда уходить, а хотелось лежать у него под боком и чтобы это длилось вечно…

О том, что он футболист, она узнала только утром, да и то после того, как они еще и еще раз убедились в своем полном совпадении. Договорились встретиться через два дня, и эти два дня она ходила, опасаясь расплескать ощущение его прикосновений на своей коже и движения внутри себя. И всю дорогу думала: «Неужели это он…»

У нее была мечта. Она появилась, когда они с мамой жили на море. По соседству с их домом, прямо в палатке на берегу, все лето провели парень с девушкой. Она постоянно встречала их на прогулках, издали наблюдая, как они держатся за руки, разговаривают, сидят вечерами у костра, разведенного прямо у кромки воды. И эти светящиеся, обращенные друг на друга и не замечающие ничего вокруг лица вызвали в ней зависть и сожаление. Она остро осознала, что ничего подобного в ее жизни не было и что это именно то, чего она по-настоящему хочет. Нет, не мимолетный курортный роман, о котором позже можно рассказать знакомым, а именно тот самый мужчина и то самое море.

Она представляла, как ранним утром идет босиком по бесконечно длинному берегу, где песок и вода одинаково прохладны и чисты. Это не тропическая, бьющая буйством красок наотмашь, а спокойная и тихая красота. Где в море смотрятся не пальмы, а сосны. Где песок цвета сильно разбавленного молоком кофе, а море цвета неба. А небо соединяется с морем безо всякого шва горизонта. Рядом собака, которая бегает по ведомой ей одной траектории, изредка останавливаясь и заглядывая в глаза, будто спрашивая: «Все хорошо? Ты счастлива?» Да, все хорошо и счастлива, потому что дома ее ждут. И сейчас она взойдет на крыльцо, смоет песок с ног, на цыпочках поднимется по лестнице, откроет дверь в спальню и прохладной рыбкой юркнет под одеяло. Нежно поцелует пока что мягкое и беззащитное. Кончиком языка проберется под кожицу и будет обнимать губами до тех пор, пока это беззащитное не нальется силой и не войдет в нее, не оставляя ни малейшего зазора для страхов, сомнений и одиночества…

Через два дня они встретились как два донельзя замерзших человека, и никакие силы не смогли бы их в тот момент разъединить. А потом она рассказала ему о бесшовном небоморе, о чистом песке, соснах и собаке. О том, что именно с ним она хотела бы жить в доме на берегу и будить по утрам, проскальзывая рыбкой под одеяло. Он счастливо рассмеялся и произнес слова, которые перечеркнули все. «Мужик и море». И не было ничего обидного в его словах, но они нивелировали мечту до пустоты. До вакуумной тишины, в которой слышался хрустальный звон рухнувшего воздушного замка.

И был прощальный поцелуй, и беспокойство в его глазах, и обещание увидеться завтра, и знание того, что это не произойдет.

Глава 11При Ём

Москва. День накануне финала

Еремеев знал, что перед финалом кремлевский прием необходим и неизбежен и что вне зависимости от результатов последней игры вся команда официально получит по миллиону, неофициально – по пять и по «Ладе»-крымчанке, и если они вырвут финал у славонцев – то авторам голов и лично ему Героя, а остальным «заслуги перед Отечеством» второй степени. Все это его не прельщало. От героя он бы даже отказался – стыдно было перед дедом, дед воевал, а они что? Ему важно было доказать – неважно кому, – и победить – неважно кого. Но он знал, что на самом верху этому финалу придают сверхъестественное значение и ожидают Бог знает чего, чуть ли не последнего божественного оправдания всего содеянного в последние годы. Эта победа оправдает и Крым, и Донбасс, и любые санкции, и пенсионную реформу, и сгнившее здравоохранение, и нефтяную иглу, и ворующих деток на всех постах, она от самого первого лица – первей и выше уже некуда – санкционирует все. То есть мы эти двадцать лет все делали правильно, и это не финал чемпионата, проведение которого мы выгрызли зубами и тоже не особо чисто, – это финал всех двадцати лет и, поднимай выше, всей российской судьбы.

Это было сравнимо с той победой и в каком-то смысле не меньше, чем та победа. На кону не стоял, конечно, тогдашний вопрос насчет быть или не быть. Но стоял вопрос о том, права ли сама Россия, можно ли так, возможна ли такая сверхдержава и все, что она позволяет себе наворотить, не сообразуясь ни со здравым смыслом, ни с людским благом. Вопрос был в том, одобряет ли Бог. Как судьбы великих битв и целых династий решались в поединке, так теперь все, что называется Россией, особым путем и единственной судьбой, было поставлено на карту. Проигрыш был бы страшней, чем вылет в первом круге, ибо с высоты больнее падать, в сантиметре от яблочка обидней щелкнуть зубами и низвергнуться. Очень может быть, что они были неправы, вот так вот ставя на все, на последнее. Но времена были такие, что ничего больше и не было. Это вам уже не социализм, приговаривал себе Еремеев, копаясь в дедовских «Жигулях». Он для чего-то поддерживал этот «жигуль» на ходу, поменял ему часть начинки, не отгоняя в сервис, – его успокаивала и даже гармонизировала эта работа, и ранним утром накануне приема он копался в моторе, отирал руки ветошью, менял масло, снова вытирался – и все это время про себя бормотал по делу и не по делу. Какая-то часть дедовой души осталась в «жигуле», и поддерживать его в рабочем состоянии было как реанимировать деда.

Да, говорил он, поставили они все, и это неправильно. Даже тогда, в той войне, на самый крайний случай можно было сказать – коммунисты виноваты. А теперь не коммунисты, теперь все мы русские, и все, что мы делали, было по-русски, и побеждает русский футбол как русский способ побеждать. Если мы окусимся – неправильно было все, начиная с Александра Невского, а если выиграем, чего не может быть, но быть может все, – если выиграем, тогда, значит, мы на все имели право. Тогда правильно положить за век шестьдесят миллионов своих во внешних и внутренних войнах; никого не щадить, ни с чем не считаться, брать числом, давить массой, выкашивать лучших, презирать всех, как теперь, и ненавидеть всех, как теперь; если мы победим, то вместе с нами победит все вот это, а не победить мы не можем, потому что это мы. Выбор этот был ложен и токсичен, как все местные споры и выборы, и все-таки они должны были побеждать, потому что на это была сделана финальная ставка. Как же тут без приема? Никак без приема.

Он вышел из гаража около полудня. Специально ездил в этот гараж на окраину, на северо-восток, где тянулись вдоль МКАДа длинные железные ряды этих гаражей еще с семидесятых. Тут он вырос, тут пережил первые вечерние любовные томления – во дворе близ Кольцевой, с которой днем и ночью доносился грузовой гул; тут захватывало его невыносимое, невыразимое чувство светлой окраинной тоски, чувство моря, которое должно начинаться за новостройками, – а на самом деле там просто обрывалась Москва, которая шагнула теперь уже и за МКАД. Не было тогда здесь ни «Икеи», ни «Меги», ничего не было, зато играли на гитаре вечерами там, где днем играли дети, и рядом был его первый стадион, ныне застроенный гигантским моллом. Он вышел, посмотрел на гаражи, рядом с которыми копались такие же, не изменившиеся за сорок лет мужики, а во дворах неподалеку пищали дети, и с Кольцевой доносился такой же гул, и по-прежнему казалось, что неподалеку будет море. На короткое время, пока садился в свой «Лендровер», он поверил даже, что они выиграют завтра; но пока ехал домой, как-то остыл. А прекрасный был день, тихий, нежаркий, редко выпадали ему такие дни.

Прибыть им было назначено к двенадцати, Еремеев просчитал, что начнется, значит, не раньше пяти, потому что досмотр, инструктаж, легкий обед – все это часа на три, плюс ничто теперь не начиналось без приличествующего опоздания, каковым подчеркивалась экстремальная занятость Верховного. Но он ошибся: их протомили до семи, после чего, пропустив еще раз через три рамки и отняв все, кроме носовых платков, которые просветили отдельно, завели-таки в Георгиевский зал.

Еремеев уже был тут один раз и мог сравнить убранство. Он с детства помнил формулу «в траурном убранстве» – тогда еще приходилось ее слышать, смерти обставлялись пышно. Теперь никто не умирал, и убранство было светозарное. По стенам развесили портреты Сборной в компьютерной обработке – якобы мозаика; типа сам Ломоносов восстал, чтобы исполнить их из своего чудесно окрашенного стекла, которое иные дураки чтут ниже минералов. Неправо о вещах те мыслят, Еремеев, которые жидов считают за евреев, – вспомнилась ему сомнительная шутка комментатора Басова. Над столами висели готовые рвануть под потолок шары в виде мячей, сами столы покрыты были зелеными скатертями с разметкой, вместо красной дорожки для Верховного протянута была новая, зеленого бархата, и официальные лица – сюрприз – явились в форме Сборной, каждый с фамилией. То есть готовились загодя и весьма серьезно – у Еремеева мелькнула даже ужасная мысль, что в самом деле все было куплено, что с самого начала предусмотрены и эти победы со всеми их случайностями, и этот банкет со всеми его разметками. Блеску и блицев было столько, что все жмурились и щурились. Их ни о чем не предупредили, и все они, как идиоты, парились в костюмах среди сплошных маечек и коротких штанов, – обычно бывало строго наоборот, и в этом, видимо, заключался юмор. Единственные, кто явился в традиционном облачении, были попы. Патриарх скромно стоял у стены, спикером был назначен митрополит Крутицкий и Коломенский, главный говорун патриархии, специалист по внешним сношениям и развесистым аналогиям.

Ровно в половине восьмого распахнулись двери, и голос свыше анонсировал явление Верховного. Еремеев видел его и раньше, но никогда так близко. Он и в нем заметил перемены: лицо его обтянулось, высохло, – то ли он отказался от инъекций, то ли нервничал так, что и они не помогали. Волосы заметно поредели, тут инъекции не действовали или он к ним не прибегал. Он стал как будто чуть выше ростом (каблуки?), меньше двигал руками при ходьбе, на лице его застыло слегка насмешливое выражение, словно он иронически недоумевал, отчего собрались все эти люди; брюки наконец были строго по росту, без уродливых морщин над ботинками. Верховный был в темно-синем костюме, дабы выделяться среди карнавальной свиты, но галстук был зеленый, в цвет ковра, в тон поля.

Еремеев смотрел на него со сложным чувством. В сущности, он все про него понимал. Он все знал про его случайное вознесение, про гэбистские взгляды и соответствующий горизонт, про злопамятность, жилистость и дворовые привычки. Но понимал он и то, что иначе на его должности никак нельзя, такая уж это должность, с единственными ходами, и всю жизнь он делал единственные ходы, иначе нельзя было, если хотел выбиться из того самого двора. Все у него было единственное, и на его месте сам Еремеев действовал бы точно так же, плюс-минус Крым, но и с Крымом, если вдуматься, те сами были виноваты. Ну а кто? И он тоже, как Еремеев, отвечал за всех, и прилетало за всех ему, хотя ему, как и Еремееву, действительно достался не лучший замес, не лучшее время – тухловатый народец, без огонька, без задоринки. И он тоже, как Еремеев, был на самом верху этой пирамиды, на острие тактики 4-2-3-1, и ни одна сволочь не подставила бы ему плеча. Тут уж надо было только жестко – и Еремеев сам изумился, что мысленно сказал это ненавистное слово. Жестко надо. И весь он был жесткий, потому что, если хочешь жить и чтобы не снесли, тебе надо играть на том единственном, что еще тут работает: на стокгольмском синдроме. Чтобы все вокруг тебя, как гранатовые зерна, – потому что внешний враг против всех. Чтобы на переправе не менять, нужно обеспечить вечную переправу. Чтобы не быть одному против всех этих людишек, неспособных позаботиться о себе, надо было выстроить схему, при которой все эти людишки одни против мира, спина к спине у мачты против тысячи вдвоем. Спина к спине у матча, подумал он. Вот так мы с ним и стоим, и весь мир против. То ли сам воздух Кремля подействовал на него, то ли и вправду в таких мыслях был резон, но схема показалась ему безупречно логичной; на вершине пирамиды выбора нет.

Слово предоставилось митрополиту, и он возгласил:

– Братие и дружине, как обращался русский князь к войску перед решительным боем! Сегодня именно этими древними словесами, – он сказал «древлими», – хочу обратиться к вам от имени православной Церкви, общей нашей матери. Да пребудет с вами в решающей битве с супостатами дух святого Александра Невского, покровителя православного футбола…

«Какого Невского, почему покровителя? – оторопел Еремеев. – Невский уж тогда покровитель хоккея, суровый бой ведет ледовая дружина! И с кем-то я вчера говорил о нем?» – говорил он с самим собой, в гараже, но теперь этого не помнил. Впрочем, митрополит быстро все объяснил.

– Это святому князю Александру принадлежит тактический прием чудской защепки, благодаря которому и помощи Божией была выиграна судьбоносная битва в 6750 году от сотворения мира, от Рождества же Христова 1242-м! – воскликнул он победительно, как если бы добежал наконец до Москвы от Чудского озера с радостной вестью, и тут бы ему рухнуть, а дистанции в 784,4 км называться Ювенальной. (Интересно, пустят ли они завтра гонца из Лужников в Кремль? И будут ли ежегодно бегать этим маршрутом, перекрывая Новый Арбат?) Но он не рухнул, а лишь вознес к небу победный перст. «Мать моя женщина, – соображал Еремеев. – Защепка, защепка… откуда они ее взяли? Волжская защепка, Абрамов, куйбышевские “Крылышки” пятьдесят лохматого года. 3-4-3, впереди Ворошилов – Гулевский – Новиков, вместо инсайдов полузащитники, игра от обороны, не от хорошей жизни, бедная послевоенная команда, хилые ребята, в гостях выгрызали ничьи, на своем поле выигрывали со страшным скрипом. Да, была такая схема, – собственно, про Абрамова рассказывал нам Зонин, читавший тактику, славный старик, глухой на одно ухо от попадания мячом на тренировке; но кто ж знал, что это придумал Александр Невский? Значит, они тоже играли от обороны. Кто ж у него был хавбеком?» И Еремеев хихикнул было, но устыдился.

– Как вам, несомненно, известно, – дружески, почти фамильярно обратился к команде митрополит, – католический покровитель футбола святой Луиджи Скрозоппи ни дня не играл в футбол, и как он там им покровительствует – видели все мы.

«Этого не надо бы», – мелькнуло в голове Еремеева.

– В отличие от него святой князь Александр Невский был мастером во многих спортивных играх – не было ему равных в борьбе-за-вороток, в борьбе-на-поясках, в городках, шолыге, ярыжке, топтушке и батожном боище. Вижу, как небесный покровитель российского футбола небесным покровом одевает нашу сборную, как в сиянии его славы наши витязи преследуют противника, как одолевают молитвой, постом и неуклонной тренировкой нечестивую силу русофобскую, как влетает в ворота мира золотой мяч русской судьбы!

При сих словах специально обученные люди перерезали нитки, и черно-белые шары русской судьбы устремились к потолку, в который и врезались с мягким «пумп».

Слово взял Верховный. Он помолчал, откашлялся, обвел всех взглядом, словно по-прежнему недоумевая, зачем тут он и все, потом бодро сказал:

– Соотечественники!

Пауза.

– Сегодня мы все соотечественники, верно? Сейчас между нами нет никаких различий – ни идейных, ни возрастных. Завтра вся страна, затаив дыхание, будет следить за главным матчем на планете, за главным спортивным событием года, а может быть…

Пауза.

– А может быть, и пятилетия, – закончил он скромней, чем можно было ожидать. Можно было ожидать «века». Перед ним лежала бумажка, но он в нее не заглядывал. – Наши парни, – он заговорил разреженно, с пятисекундными интервалами, – наши простые парни… русские мужики… показали уже всему миру… довольно неожиданно для всех нас показали, надо сказать… показали всему миру то… чего весь мир тоже никак не ожидал увидеть.

Долю секунды все размышляли – грохнуть или улыбнуться; пока выбирали, решимость пропала, и по залу пронесся тихий, деликатный, как бы дипломатичный смешок. Это звучало несолидно, и все, как будто до них дошло, с запозданием грохнули.

– У нас принято было, – продолжал Верховный, выждав, – было принято у нас ругать свой футбол. Даже это было темой шуток, реприз. Как теща. Но это был признак плохого вкуса. Ругать своих – вообще признак плохого вкуса. Не просто плохого человека, нет, говорю это специально для некоторых наших партнеров. Но именно плохого вкуса.

Он опять помолчал.

– Россия, – тут он уже рубил, перейдя на тот самый жесткий тон, – всегда становилась первой. Там, где от нее этого не ждали. Не потому, что новичкам везет. Мы знаем, что нет никакого везения. Везет тому, кто везет. Но просто потому, что мы умеем выживать в меняющемся мире. Мы умеем отвечать на вызовы. Таким вызовом стала война. И мы стали первыми в военном деле. Таким вызовом был космос. Мы стали первыми в космосе. Сейчас таким вызовом стал этот чемпионат. Мы получили этот чемпионат. Мы должны стать первыми на нем. И я верю, мы станем первыми на нем.

«Это какой же он видит Россию? – прикидывал Еремеев. – Это какая-то сказочная девка, которая никогда не пробовала – и у нее все получилось. Сидят какие-то мудрецы, рядят, гадают. Так нельзя и этак не получится. А тут вышла она, рукавом махнула – и все вышло: вылетела ракета, “катюша”, мяч в ворота. И никакого нет дела до того, что на самом деле сидят все молодые-откормленные, а она старая, вышла, брюзжит, волосенки седые, нос загибается в рот, рукавами машет, вылетают кости… Ему неважно. Он видит вот такую, и правильно. Если он будет видеть другую, для чего ему вообще просыпаться?»

Он понимал, что сейчас надо будет отвечать – заверять, клясться, – но от этой необходимости его спас Остапченко, который рванулся вон из ряда и уверенно зашагал к микрофону. Вероятно, это было согласовано – хотя с кем такое могло быть согласовано, если тренер ничего не знал?

Верховный учтиво посторонился. Костюм сидел на Остапченко, как на медведе.

– Товарищи! – сказал он вдруг тем комсомольским голосом, который ему неоткуда было слышать. – Товарищи, господин Верховный главнокомандующий! (Он именно так его назвал, а не президентом). Мы заверяем… лично я заверяю! Вот можно много тут говорить…

Он раскраснелся, его южный акцент стал еще отчетливей, он словно желал подчеркнуть, что да, перебежал – с неправильной стороны на правильную!

– Можно много разглагольствовать тут, много тут, как грится, налить воды… Но я просто хочу от себя сказать: спасибо, во-первых. Мы ощущаем заботу… каждую минуту! И без вас лично… вообще ничего бы не было! И мне есть с чем сравнивать, и я хочу сказать: таких, как я, очень много! Там, где я жил… – Он словно боялся произнести название бывшей родины. – Там, где я жил раньше, мне же пишут оттуда. И я знаю, как с надеждой смотрят на вас. Именно на Россию. Это не только на востоке, это так везде. По всему левому берегу и много по правому. И я вам лично хочу сказать, что мы не пожалеем сил, не пожалеем крови и самой жизни! Что я лично за вас отдал бы… что это не игра, что завтра не игра, вообще игры кончились! Я от всех скажу, один от всех ребят… что все ребята… не жалея, ничего не пожалев… шо мы за вас все, за вас лично… мы завтра порвем!

– Жопу, – пробормотал себе под нос Царьков, и Еремеев кивнул. Он мог теперь сознаться себе, что очень не любил Остапченко и никогда не будет его любить.

– Ну зачем же, – мягко сказал Верховный. – Зачем же кровь проливать? Завтра водки много прольется, это верно. Но для праздника, который, я уверен, вы нам подарите… это можно. А пока, поскольку вам надо еще отдохнуть… самое время нам всем вместе поднять бокалы минеральной воды!

Все задвигались, переходя к столам. Против ожиданий, за столами было скромно: давно ушли в прошлое все эти изыски кремлевских поваров, о которых Еремеев читал в мемуарах, с недавнего времени любимой своей литературе. Не было ни рябчиков, ни белорыбицы, ни заливной осетрины с фигурно вырезанной морковью, – ничего из этих чудес, приготовлявшихся, видимо, на экспорт. Так, буженинка, карбонадик, колбаска вполне нарезочного вида, – скромненько, но со вкусом; огурчики там, помидорчики. Когда Еремеев уже наливал себе минералки и прицеливался к маринованному грибу, наметилось новое движение, и Верховный с двумя шкафообразными личными охранниками приблизился к нему. Еремеев поспешно встал.

– Виктор Петрович, – сказал Верховный, пожимая ему руку с особенным усилием, словно выжимал силомер. – Ну вы понимаете, да? Я надеюсь. Вы там повнимательнее и поосторожнее.

Тут Еремеев ощутил странное. Близость власти, то, се – обычная вещь, не нужно особенного раболепия, чтобы уважать главу государства, тем более такого. Но в эту минуту Еремееву словно передалось вдруг чувство всей тяжести, которую тащил Верховный, и всего ужаса, в котором он жил; он буквально поставил себя на его место и посочувствовал всем, что осталось у него от души за пятьдесят пять лет жесткой жизни. Он в эту минуту действительно любил Верховного, как можно любить собственную неуклюжую старую родину, которая умудрялась из любых ситуаций выходить наихудшим способом; она была одна, другой у него не было, как не было другого отца и других «Жигулей».

– Мы постараемся, – сказал он, с трудом ворочая пересохшим вдруг языком.

И Верховный понял.

– Ничего, ничего, – сказал он и вернулся во главу стола.

Глава 12Проклятие Шамана

Москва. Финал

Иванна футбол не любила. Не понимала этой мальчишеской беготни по полю, истеричных возгласов фанатов. Ее раздражала вечная грязь в раздевалке, груда скомканных полотенец на полу душевой и запах пота. Особую боль уборщице причиняла роскошная жизнь футболистов. Они сорили деньгами, а Иванна не любила тех, кто мусорит. Каждый раз, когда шла к метро мимо дорогих авто игроков, ей хотелось накорябать на них что-нибудь неприличное.

Особенно ее раздражал вратарь с дурацкой кличкой Шаман. Остальные хотя бы двигались. Он же просто стоял, нелепо разведя руки в стороны, и неизменно получал свою долю славы. Трибуны восторженно ревели, женщины выстраивались в очередь за автографами, журналисты донимали расспросами, а ему, казалось, было наплевать. Спокойный и неторопливый, он не замечал ничего, кроме мяча. Иванна как-то заговорила с ним, но тот даже не ответил. Женщина она была не старая и даже миловидная, но никому не было до этого дела. Футболисты видели лишь ведро и тряпку в ее руках. Иванна затаила обиду.

Близился решающий матч. Люди в черном собрались в кабинете начальника штаба безопасности чемпионата.

– Ваша задача, – чеканил он, – не подпускать к футболистам ни шлюх, ни журналистов. К вратарю особое внимание: чтоб не подкупить, не подпоить, не соблазнить.

Люди в черном синхронно кивнули и, вооружившись солнечными очками, разошлись.

Давыдова эта негласная слежка утомляла. Его и без того тяготила слава непобедимого вратаря, а пристальное внимание прессы раздражало и мешало сосредоточиться. Он просто любил футбол. Жил ради ощущения пружинистого мяча в руках, его прерванного полета, бьющей с трибун энергии фанатов. Политическая возня вокруг национальной идеи не имела с этим ничего общего. Даже деньги не давали Шаману тех эмоций, которые он испытывал на поле. А денег было много. Так много, что он не знал, что с ними делать. Загородный дом пустовал, дизайнерская мебель пряталась под чехлами. Ни семьи, ни детей. Значимые для него вещи уместились бы в шкафчике раздевалки: счастливый амулет и вратарские перчатки.

Он жил в столичной квартире – огромной, как стадион, и такой же шумной. В ней кто-то постоянно гостил, хлопал дверями, устраивал вечеринки. Девушки сменяли друг друга, как зубные щетки в ванной. Большой холодильник то пустовал, то захлебывался спиртным. Давыдов был гостеприимным хозяином – из тех, кто отдает приятелям ключи от хаты и не вмешивается. Сам он суету не любил, а с началом футбольной лихорадки служба безопасности основательно проредила его окружение, заменив собой и друзей, и врагов. Люди в черном стали его тенью. Они сидели рядом за стойкой бара, перехватывая активных девушек и нейтрализуя нетрезвых фанатов. Они регулярно очищали от прессы лестничную клетку перед его квартирой и пару раз даже снимали с балкона вездесущих фотографов. По инструкции охрана была обязана сопровождать вратаря в уборную, но тут уж Шаман не выдержал. В одиночестве Иван Давыдов оставался только дома. Непривычная тишина удручала, он старался побыстрее лечь спать.

Выйдя из душа, Шаман по привычке проверил цепочку на шее. Искусный мастер превратил в амулет ту самую тяжеловесинку, из-за которой вратарь получил свой таинственный дар сродни проклятию. Оставаясь наедине с собой, Давыдов пытался разобраться, был ли его успех обусловлен годами тренировок или же следствием увечья. Ему нравилось ощущать себя избранным, но вместе с тем он боялся, что в любой момент мистическая способность может исчезнуть. Шаман шел на компромисс. Продолжая пахать в поле, он не забывал о ритуале. Каждую игру он кормил своих волков ради сохранности овец.

Он стоял в воротах, раскинув руки в стороны. Ревели трибуны, скандируя кличку вратаря. К удивлению Шамана, игроков не было. Белый свет прожекторов ослеплял. Зеленое поле расплывалось перед глазами, превращаясь в калейдоскоп из разноцветных бликов. Он прищурился, словно готовясь к выстрелу. Только стрелял не он, а в него. Со всех сторон во вратаря летели мячи – словно пулеметные очереди, от которых нельзя увернуться. Незримые линии вырисовывались перед Шаманом, точным датчиком указывая направление выстрелов. Иван Давыдов цепко хватал мяч, тут же отбрасывал его в сторону, чтобы поймать следующий. Он чувствовал себя многоруким богом в пантеоне футбола. Он то падал на землю, то встречал удар грудью. Толпа ликовала, затем все разом стихло, и Шаман погрузился во мрак. Когда зрение вернулось, в него со скоростью пушечного ядра летел мяч. «Не успею», – все же успел подумать Давыдов. Мяч завис перед лицом. Множество глаз черными пятнами уставилось на вратаря.

– Ghbdtn! – произнес Мяч. – Gjxtve ns vtyz jnhbwftim?

– Чего? – не понял вратарь.

Мяч вздохнул:

– Вот так всегда. Летишь с открытым сердцем, а тебя футболят.

– Есть такая профессия – ворота защищать, – привычно развел руками Давыдов.

– Э нет, Ваня, – нахмурился Мяч. – Ты дуришь народ. Они думают, ты шаман, а ты так, фокусник.

– Но я и правда не пропустил ни одного мяча, – возразил вратарь. – Тебе ли не знать.

– Наслаждаешься увечьем? – Мяч осуждающе перекувырнулся в воздухе. – Пойми наконец, это всего лишь поврежденный зрительный нерв. Не дар.

Линии на поле задрожали, картинка исказилась, глаз заломило.

Мяч стукнул Шамана по лбу, и тот проснулся.

Люди в черном маялись во дворе в ожидании Давыдова. Один, сидя на качелях, тупил в телефон, другой в который раз протирал зеркала автомобиля. Из подъезда показался вратарь. Был он явно не в духе. Охранник уважительно распахнул перед ним дверь джипа.

– Сам справлюсь, – угрюмо буркнул Шаман, – не инвалид.

Охрана привыкла к немногословности вратаря, но таким раздраженным они видели своего кумира впервые.

– Случилось чего, Иван Дмитрич? – заботливо спросил один.

– Глаз болит, – нехотя ответил Шаман.

– Может, капельки какие купить по дороге?

Вратарь не ответил.

У стадиона собрались журналисты. Активно сигналя, джип медленно продирался сквозь толпу. Водитель посмотрел на часы.

– Опаздываем, – процедил он.

– Пешком пойду, – спокойно ответил Давыдов.

– С ума сошли! – взвился охранник. – Вас же на сувениры порвут.

Шаман молча распахнул дверь. Салон наполнился шумом толпы. Заслоняя собой вратаря, охранник протискивался сквозь представителей прессы. Давыдов почувствовал, как кто-то схватил его за шиворот и дернул назад. Охранник развернулся, раздался сдавленный крик, ворот отпустили. На подмогу от стадиона спешила группа людей в черном. В рации кто-то тихо матерился.

– Твою дивизию, – сердечно встретил Давыдова начальник охраны, – вратарь ты, конечно, от бога, но с головой у тебя проблемы. Так подставиться перед матчем… Моли бога, чтоб тренер не узнал.

Отмахнувшись, вратарь направился в раздевалку. Пошаманив немного возле шкафчика, быстро переоделся в спортивную форму и вышел. Еремеев ждал всех игроков у себя для финального напутствия.

– Опаздываешь, – приветствовал его тренер. – Как себя чувствуешь? Готов? – Давыдов кивнул. – Цепочку снять не забыл? А то ФИФА завернет, – Еремеев усмехнулся.

Вратарь коснулся шеи. Цепочки не было. Он побледнел.

– Ты в порядке? – спросил тренер.

Давыдов резко развернулся и бросился обратно.

Иванна, что-то мурлыкая себе под нос, домывала пол в раздевалке. Из-за матча она уйдет сегодня пораньше. Уборщица предвкушала, как успеет к началу программы «Давай разведемся!». Мысль, что отношения не клеились не только у нее, приятно согревала. В раздевалку ворвался Шаман. Он заметался среди шкафчиков, затем пополз на четвереньках, выглядывая что-то на полу.

«Доигрался», – подумала Иванна. Таким вратаря она еще не видела.

Вдруг он заметил стоящую в углу корзину. Не проронив ни слова, он схватил ее и на глазах удивленной уборщицы высыпал мусор на пол раздевалки.

– Ты что делаешь, хрен безрукий?! – взвыла Иванна. – Совсем отбитый?

Давыдов продолжал с безумным видом перебирать содержимое корзины.

Расхрабрившись, уборщица открыла дверь раздевалки и заверещала:

– Вы тока гляньте, шо творит! – Она набрала побольше воздуха. – Гробишься целый день как проклятая, убираешься, а этот ваш футболер…

– Отстань, старая, – выдохнул он.

– Старая?! – уборщица перешла на ультразвук. Недолго думая, она залепила вратарю пощечину.

У Шамана резко потемнело в глазах. Голова заболела.

В раздевалку ворвалась охрана.

Матч шел напряженно. Голова кружилась, вратарь тщетно пытался сфокусировать взгляд на снующем по полю мяче. Силуэты футболистов двоились, линии то сливались в причудливые узоры, то исчезали. Шаман прищурился, готовясь к выстрелу. Мяч отрикошетил от рамы, развязно подмигнул ему и исчез. Нападающие приближались. Пасуя друг другу, они обходили защитника.

– Давай, Шаман! – зашумели трибуны.

Линии сошлись в одной точке. Мяч устремился к воротам.

«Не успею», – мелькнула мысль. Получив мячом по лбу, вратарь упал.

Взревели трибуны, раздался резкий свисток. Цифры на табло обновились – 2:1.

Вокруг столпились товарищи по команде. Растянувшись на зеленом поле, Шаман смотрел на небо. Там медленно плыли облака. Линии исчезли, вместе с ними пропал и дар.

Давыдов улыбался.

Глава 13Одна четвертая премьера

Сочи. 8 дней до финала

– Помогите, караул!

– Леха! Фотай быстрее! Видео фотай, потом в инсту зальем. Угар!

– Да что вы делаете?! А ну успокойтесь! Иностранцы же на вас смотрят. Как не стыдно!

Стюарды и полицейские следили за порядком в очередях к пиву и сосискам, поэтому рядом в этот самый момент не оказалось никого, кто мог бы разнять дерущихся. В перерыве четвертьфинала между Россией и Тевтонией прямо на лесенке в секторе С145 ожесточенно дрались двое хилых с виду, небольшого росточка мужчин. У одного уже появились алые пятна крови на белой футболке Lacoste. Он смешно подпрыгивал, выбрасывая в стороны тощие коленки, и все пытался попасть второму ребром ладони в шею. Его противник занимал верхнюю ступеньку и ожесточенно лупил Lacoste по голове большой пластиковой ладошкой, раскрашенной в цвета российского флага.

– Э, хорош! Придурки, правительственная ложа рядом. Россию позорите.

– Дай ему! Слева! Слева заходи! Давай-давай, энергичнее!

– What the fuck? Hey! Easy, buddies![6]

– Да боже ж ты мой! Мужчины здесь есть? Разнимите этих петухов!

– Питухов! Ахахахаха! Питухи!

Люди, увлеченно обсуждающие перипетии первого тайма, в котором Тевтония железной хваткой все сжимала и сжимала кольцо атак вокруг штрафной площади сборной России, а та самоотверженно отбивалась и бегала в редкие, но очень опасные контратаки, и не заметили, с чего началась эта драка. Вроде бы кто-то пролил пиво или толкнул коленом впереди сидящую девушку другого. Некоторые свидетели утверждали впоследствии, что все началось со слов «навальный футбол», после которых разразилась короткая дискуссия с обилием матерных слов. Рядом с местом сражения стояла девочка лет десяти-одиннадцати, лизала огромный разноцветный шарик мороженого и равнодушно наблюдала за дерущимися.

Наконец соперники подустали и как-то сами собой расцепились. Они тяжело дышали и, не имея больше сил на физические оскорбления, вернулись к словесным. Из которых выяснилось, что в конфликте виновато все-таки пиво. Зрители сектора потихоньку теряли интерес к событию, но продолжали наблюдать за драчунами, ожидая возобновления боевых действий. Буяны успокаивались и оценивали свои потери – всего-то три капли крови на Lacostе первого и странное коричневое пятно на брюках второго. Девочка вздохнула и посмотрела в сторону правительственной ложи. Председатель Правительства Российской Федерации повернулся к месту события и направлял айфон в их сторону.

– Зачем он придумал эту историю с троном?! Что, он все этот, как его, хайп ловит?

Премьер еще утром имел разговор с Президентом в Кремле. Без свидетелей. Только Лева Зоркий тихо записывал что-то в блокнот, сидя ближе к окну за вторым столом небольшого рабочего кабинета. Интересно, что даже когда Премьер был Президентом, а Президент Премьером, нынешний Президент не отдал его. Так в нем и продолжал работать. Говорил, что, хотя тот и маленький, спокойно работать Президент может только в нем. Дубовые панели стен грамотно гармонировали с книжными шкафами, корешки книг в которых говорили о том, что те стоят здесь не для красоты.

– Нет, ты мне скажи, зачем он придумал эту тему с троном в кабинете. Его же здесь нет. Вот, – Президент обвел комнату рукой, как бы призывая Премьера удостовериться в сказанном и быть свидетелем вопиющей несправедливости. Зоркий в точности повторил взглядом движение руки говорящего, недоуменно пожал плечами и улыбнулся. Премьер комнату оглядывать не стал. Он слушал Президента. Еще он рассматривал герб страны над рабочим столом. Ему очень нравился алмазный блеск глаза правой головы. Однако и отвлекаться от разговора он не собирался. Поэтому в ответ на предыдущую реплику возмущенно покачал головой:

– Ведет себя как клоун. Чтоб ему пусто было!

– Это точно. Надо бы ему маякнуть, что это уже перебор… Что он так себя раскрыть может.

Зоркий сделал быструю пометку в блокноте.

– Так вы что по матчу решили? Успеете?

– Нет, не успеваю. Давай там один. За себя и за этого, – Президент тихо хохотнул, – парня. На переговоры по сахалинскому мосту много времени надо. То да се. Жаль, конечно. Хотел я посмотреть, как наши герои тевтонцам наподдадут. Ты же веришь в нашу команду, да?

– Конечно, верю. Еще как наподдадут! – внутри Премьера все ликовало. Он будет в правительственной ложе один. Самый главный. Все будут смотреть только на него. Нет, ну на поле, естественно, тоже будут смотреть. А он будет болеть за наших – красивая и такая приятная на ощупь роза «Тевтония – Россия ЧМ 1/4» лежала сейчас на заднем сиденье в правительственном Aurus. Эх, чума!

– Ну вот и хорошо. Спасибо тебе, выручил.

– Да не за что. Свои люди – сочтемся, – невольно вырвалось у Премьера. Президент встрепенулся:

– Ты о чем сейчас?

– Да это я так, к слову пришлось. Рад стараться, значит.

Когда дверь за Премьером закрылась, Зоркий налил себе в стакан воды, сделал два глотка и тихо произнес:

– Лох.

– Ну-ну, Лева, – Президент любил так ласково называть своего помощника. – Он же искренне болеет за наше общее дело. – Улыбка. – А вдруг повезет?

– Вы не верите в положительный исход?

– В положительный исход не надо верить, его надо создавать. Надо любой результат сделать для себя положительным… И для страны, да, и для страны. – Зоркий не стал делать никаких пометок.

– А если они победят?

– Вот тогда ты и придумаешь, как сделать этот положительный результат правильно положительным.

На стадионе, поднимаясь на лифте, Премьер озадачил начальника службы сервиса следующей просьбой:

– Уважаемый, вы не могли бы послать кого-нибудь в гараж. Я забыл в машине розу, а без нее появляться на публике как-то не очень.

– Товарищ Председатель Правительства Российской Федерации, позвольте предложить вам на выбор несколько букетов из нашего цветочного VIP-бутика. Вы не будете разочарованы.

– Зачем это? О чем вы говорите?

– Но вы же сами… только что…

– О боже! Вы подумали, что я говорю о цветах? Это удивительно! Это неповторимо! Как вы здесь работаете без знания простейших терминов?! Запомните раз и навсегда, фанатская роза – это шарф, с которым принято ходить на стадион, держать его над собой во время выхода любимой команды или махать им, когда ваша команда забьет гол. А вы предполагали, что я розовыми розами буду тут размахивать? Вы идиот?

Сухопарый, с явными признаками язвы желудка, уволенный сюда из органов начальник службы сервиса стадиона «Лужники» почувствовал прилив уважения к Премьеру:

– Прошу прощения. За вашим шар… вашей розой уже пошли.

В правительственной ложе было хорошо. Удобные кресла, прекрасный обзор. Сухое красное оставило мягкое послевкусие на языке. Сделанное всего пять минут назад селфи на фоне поля уже набрало двести тридцать семь лайков. На его широких плечах красовалась надпись «Тевтония – Россия ЧМ 1/4». Только вот кондиционер работал странно – зябли ноги. Сервисмены уже суетились и пытались все исправить – Премьер успел выразить недоумение и сделать им строгий устный выговор.

Вообще-то в народе к Премьеру сложилось однозначное отношение. Несмотря на хорошее образование и карьеру, он научился говорить, но так и не научился молчать. Неумение держать язык за зубами постоянно подводило его. Из-за этого дурацкие ситуации упорно липли к нему одна за другой. В граните отливались и становились мемами фразы вроде «Сразу круассаны на яблонях не вырастут» и «Начисление начисленного попадает в платежки плательщиков после перечисления перечисленного». Популярный поэт-либерал Дионисий Ошев написал целый сборник язвительных стихов, которые все были основаны на крылатых выражениях Премьера. Непосредственно про трудовую деятельность нашего героя известно было крайне мало.

– Товарищ… Господин Премьер, все в порядке. Все исправили. Пара минут, и температура снизу нормализуется.

– Ну ОК. Посмотрим. Точнее, поосязаем, – тонко пошутил Премьер и после короткой паузы огляделся по сторонам. – Можно еще убрать вот эту красную табличку, она мне часть трибуны загораживает.

– Можно. Но на ней написано, что вы – Председатель Правительства Российской Федерации.

– Да? Не знал. Ну ладно, тогда оставим пока, – согласился Премьер. – Сколько осталось до начала матча? Посмотрите на меня. Я хорошо выгляжу? Я должен выглядеть хорошо. Я сегодня являюсь лицом страны… – И, немного испугавшись, добавил: – На этом стадионе.

– Три минуты. Да, все в порядке. На этом стадионе все в порядке, – не моргнув глазом ответил начальник службы сервиса.

Еще в детстве мама Премьера научила его правильно держать осанку. «Ты должен так стоять и сидеть, сынок, как будто у тебя к спине привязана ручка от метлы». Других мальчишек мамы пугали, что если они будут плохо учиться, то дорога им одна – в дворники. Его же мама всегда советовала преодолевать страх. И уже в школьные годы Премьер подрабатывал тем, что подметал территорию технологического института. С тех пор он никогда не горбился, получил высшее образование, сделал карьеру, поработал Президентом и, хотя и не был никогда экономистом, возглавлял в настоящий момент Правительство.

Первый тайм закончился очень удачно. Сборная успешно комбинировала, часто оставляя без мяча быстрых, но двигавшихся без какой-либо видимой мысли тевтонцев. Те уже лет десять диктовали футбольную моду не только в Европе, но и во всем мире, и то, что сейчас творилось на поле, не лезло ни в какие ворота. Случались и у них, конечно, осечки. Как, например, на последнем чемпионате Европы, где их отлаженную машину в финале остановили славонцы. Молодые и злые игроки сборной Славонии под руководством главного тренера Милоша Милошевского смогли собраться так, что просто втоптали соперника в газон. Да, славонцы часто играли по настроению. И не всегда выигрывали. Два года назад тевтонцам просто не повезло.

Сборная Тевтонии этим вечером, несмотря на мощь всех линий, никак не могла забить. Россияне довольно часто успевали опережать своих визави и организовывать кинжальные контратаки. Перед перерывом простенький пас вразрез по центру вывел Остапченко на рандеву с вратарем тевтонцев Марком Румпербергом. Уже в штрафной Евгений мягко подсек мяч над вскинутыми вверх руками голкипера. На фотографиях это выглядело так, будто Марк капитулирует перед Евгением. «Пес» поднял руку. Ну-ну.

Перед матчем, во время представления команд, красно-черный флаг Тевтонии с гербом по центру – двумя собачьими головами – был встречен «флешмобом ненависти», как представила его московская фанатская группировка «Руссия». Во время исполнения гимна со всех трибун донесся свист, похожий на тот, которым хозяин обычно зовет свою собаку. А секунд через двадцать сектор за левыми воротами дружно выдохнул: «Гав!» И сразу за ним тот сектор, перед которым располагались скамейки запасных, гавкнул дважды. После него сектор за правыми воротами пролаял: «Гав! Гав! Гав!» Остатки гимна потонули в свисте и беспорядочном лае.

Гол Остапченко стадион встретил тишиной. А затем, секунды через три, застучали барабаны – т-ра-та-та-та, т-ра-та-та, та – и многотысячный хор через оттяжку оглушил окрестности: «ГАВ!!!»

Получалось так, что при Премьере россияне играли вдохновеннее. Камеры постоянно переключались с повтора гола на аплодирующего руководителя правительства. Закидывая немного опасно голову назад, громко хохоча, он хлопал и хлопал без устали. Невезучий и многократно осмеянный Премьер, может, и был игрушкой, пешкой в руках сильных мира сего, но умел поймать момент. И максимально продлить его. Когда шум и радостные возгласы стали потихоньку затихать, Премьер прекратил хлопать и сел на свое место. Однако улыбаться не перестал.

И вот перерыв. Команды отправились на краткий отдых. В общем хаосе громких разговоров, песнопений и радостного смеха раздавались громовые раскаты – сдержанный по жизни Иоганн Кэтхенмайер, главный тренер сборной Тевтонии, орал на центрального защитника тевтонцев. Премьер опять улыбнулся. И почувствовал, что по ногам все-таки дует. Что за?.. Ну вот зачем, зачем мне все это нужно? Настал момент излишне тягостных раздумий. Говорить об этом начальнику службы сервиса или не стоит? Все-таки дуть-то дует, но наши гол забили. В то же самое время он – Премьер, а не какая-то там шелупонь, не мелочь по карманам тырит. Премьер помнил это выражение с детства. И любил употреблять его по отношению к провинившимся подчиненным. Так вот, шелупонь должна знать свое место. И уже решившись позвать начальника службы и даже повернувшись в его сторону, Премьер вспомнил, как весь стадион хлопал с ним в унисон. И решил, что пусть все остается так, как есть. Пусть дует. Может, еще чего-нибудь приятное надует.

Внешне все эти терзания и сомнения второго лица государства зримо отразились в его мимике и неловких телодвижениях. Он успел улыбнуться подчиненным, угловато помахать зрителям на стадионе и, ничего не придумав лучшего, достал любимый айфон. Смартфон всегда успокаивал и оставался теплым и милым. В нем было так много всего интересного. Вот и сейчас Премьер решил направить его куда-нибудь на толпу зрителей и, сделав максимальное приближение, сфотографировать случайного человека. Получилась девочка с большим шариком мороженого в вафельном стаканчике. Она смотрела прямо в камеру. Несмотря на то что при приближении черты лица слегка размылись, Премьер разглядел, что шарик мороженого разноцветный.

После девочки взгляд плавно переместился на поле, потом на табло и, наконец, на красную табличку. Прямо по верхней кромке медленно полз огромных размеров черно-белый жук. Шевеля длинными усами, он силился сохранить шаткий баланс, смешно переваливаясь с боку на бок при каждом шаге. При этом чувствовалась его важность в царстве насекомых. Да-да, этакая величественность и важность. Из-под крепких и жестких надкрыльев видны были прозрачные задние крылья. На спине белый и черный цвета образовывали сложный и красивый симметричный узор. Голову жука обрамлял нежнейше розовый в черный горошек пушок воротничка. Император насекомых волей судеб и теплого воздушного течения оказался сегодня на матче Тевтония – Россия.

Сделав следующий царственный шаг, жук оступился, стал неуклюже перебирать ногами и упал на ковровое покрытие, которое закрывало цементный пол VIP-ложи. Прямо под ноги Премьера. Жук упал так, как всегда падают жуки – со стуком, на спину, без шансов перевернуться без посторонней помощи. Однако в отличие от большинства других представителей своего сословия, подолгу ищущих выход из сложной ситуации, одной из задних лап он шустро зацепился за ковровое покрытие, поднапрягся и готовился опять встать на ноги. Как раз в этот момент Премьер занес над ним свою ногу в блестящем черном ботинке. Раздался тончайший пронзительный писк. В нем не было отчаяния или мольбы о пощаде. Жук пищал возмущенно. Секунду Премьер колебался, задумавшись о том, как этот жук будет лежать здесь противной бесформенной кучкой и весь второй тайм напоминать о том, что раздавил его именно он, Премьер. Что за гадость! И тут на стадионе раздался неодобрительный гул. Премьер поднял голову и на большом табло прямо перед собой увидел свою ногу, занесенную над жуком. И наконец услышал, что ему кричали с трибун:

– Да сколько можно?! Дави его уже! – И совсем язвительно: – А то он тебе бо-бо сделает!

– Не смей! Он тоже жить хочет!

– Я те наступлю! Я те раздавлю! Не трожь животное!

– Дави! Жми! Решайся уже! – и свист, свист, свист со всех сторон.

– Тряпка!

Последнее слово сыграло свое злое дело. Премьер с силой опустил ногу и яростно заерзал ею, пытаясь полностью вдавить жука в мягкое покрытие. Каково же было его удивление, когда он поднял ногу, чтобы обозреть результаты своего преступления. Под ботинком ничего не было! Вначале Премьер подумал, что переусердствовал, но потом увидел жука, ковыляющего за два уже кресла от него и спешащего к щели между поликарбонатными щитами. На стадионе раздался смех, а потом и хлопки. Премьер посмотрел в сторону зрителей, улыбнулся и тоже захлопал. Команды выходили на второй тайм.

Второй тайм был напряженным. В голове Премьера почти все сорок пять минут основного времени плюс пять минут компенсированного на огромной скорости носились несколько мыслей. В частности, там была мысль о том, что эпизод с черно-белым императорским жуком журналисты могут неправильно интерпретировать в статьях о матче.

«Это же точно не во сне было… Откуда он хоть взялся-то? Да еще такой странный. А если он опасный какой-нибудь? Укусил бы… Я же мог пострадать. Болеть там… Или еще чего похуже. – Тут мысль Премьера вошла в замысловатый вираж. – А что, если это дрон?! Бааляяя! Точно-точно… Писк у него еще такой… не как у обычных жуков. Хотя какой у них писк? Я и не знаю вообще. Но все равно писк был странный. Да еще изображение на табло вывели. Думай! Думай! Кому бы это было надо? – Враги ухмыляющейся толпой выстроились перед ним в воображаемую очередь. – Зоркий? Он всегда старается вставить мне палки в колеса. Даже не посмотрел сегодня в мою сторону. И, кстати, это через него могла Нананову информация о гарбидовской резиденции уйти. Да-да-да… Мог дать команду… Да-да-да…»

Когда Премьер в следующий раз посмотрел на поле, а затем на злополучное табло, там ярким непонятным уравнением значилось 1:1. Оказалось, что за пять минут до этого тевтонцы смогли сравнять счет. А он совершенно, просто абсолютно не помнил этого. Ему стало неуютно и зябко теплым летним вечером. Легкий ветерок доносил до него запах непонятный, но вкусный. Шашлыки, что ли?

«1:1. И я здесь один. Почему один? Почему в подобные минуты мне всегда так одиноко? Где сейчас Диана? Да-да-да… Не моя… – И новая смелая, такая грустная и одновременно ласковая мысль напала на первую, оттолкнула ее и поскакала по извилистым дорожкам премьерова мозга. – Как мне с тобой хорошо было, Дианочка… Какой я был дурак, что так сильно к тебе прикипел. – Печальное лицо, слеза заблестела на реснице. – Да-да-да… Нет, ну все же… Такая родная, милая, ласковая… Но как же ты… До сих пор ведь красивая, шалава!»

История про первокурсницу Диану Куратову была одной из самых его сокровенных тайн. Яркая блондинка веером прошлась по многим перспективным старшекурсникам. Опытные да умелые спокойно пользовались ее приятным обществом. И без взаимных обид и обвинений исчезали в направлении светлого будущего. Его же роман с Дианой получился слезливым и сопливым. С ревностью и подозрениями, встречами-расставаниями и бешеным сексом. Закончилось все классически, вспоминать об этом было неприятно. Диана и сейчас была эффектной и привлекательной, несмотря на замужество, двух дочерей и крупную инжиниринговую компанию в собственности. Она после их разрыва ни разу не дала о себе знать, на связь не выходила и жила все такой же интенсивной и насыщенной событиями жизнью. Премьер продолжал тихо по ней скучать и иногда мечтал о встрече. И боялся ее. Про свою тайную страсть он старался никому не рассказывать, только изредка браузил информацию о Диане в любимом айфоне, доверяя его надежности. Об этой тайне знали все, не исключая и жены Премьера.

«А еще… Было бы здорово… – Очередная мысль попыталась занять место предыдущей, но совсем неуверенно и даже робко. – А может, я сейчас… и ему тоже… А?»

Рев стадиона ненавистным будильником заставил открыть глаза клюющего носом Премьера. На поле рядом с правыми от Премьера воротами танцевала группа российских футболистов, празднуя гол. Трибуны бесновались. Все прыгали, обнимались и кричали. Премьер тоже немного похлопал и улыбнулся. Громовой голос диктора на стадионе объявил:

– Мяч в ворота сборной Тевтонии на 89-й минуте матча забил Аааааааааандреееееееееей…

И толпа восторженно закончила вместе с ним:

– Царь-ков!!!

Оказывается, когда все уже потихоньку готовились к дополнительному времени, сборная России заработала штрафной метрах в двадцать пяти прямо по центру ворот. Выполняя удар, Царь разбежался и так приложился по мячу, что тот по прямой на огромной скорости влетел в верхний левый угол. Андрей ударил настолько сильно и точно, что Румперберг, несмотря на могучий прыжок, опоздал. Тевтонцы бросились отыгрываться, но уже совсем как-то обреченно и неорганизованно. Их навал ни к чему не привел, и сборная России впервые в своей истории вышла в полуфинал чемпионата мира по футболу.

Массовые гуляния по этому поводу освещали в прямом эфире несколько центральных телеканалов. На стихийном митинге на Манежной площади, собравшем тысяч сто болельщиков, заполонивших еще и близлежащие улицы, выступили несколько известных актеров и певцов. Москва ликовала.

В длиннющей статье «Царь-пушка для Премьера» Семен Черемша на следующий день написал:

«Этот день золотыми буквами будет вписан в историю российского футбола. С 1966 года мы ждали повторения успеха, мечтали о том, чтобы надежды, зародившиеся на том памятном для всех чемпионате мира, имели славное продолжение, чтобы наша сборная регулярно проходила в полуфинал мундиаля, чтобы новые плеяды наших футболистов с честью несли высоко поднятое знамя отечественного футбола. Нам не нужны высокопарные сравнения с героями западного мира, мушкетерами, ковбоями или суперменами. У нас есть свои, доморощенные герои. Евгений Остапченко и Андрей Царьков, как Кузьма Минин и Дмитрий Пожарский, возглавили героическую игру нашей команды против чрезвычайно сильного соперника. Наши игроки были просто космически высоки в желании побеждать и умении достигать нужного нам всем результата по сравнению с самими же собой перед началом турнира. В чем же причина такой замечательной трансформации? В чем кроется секрет, который так волнует теперь не только нас, но и многочисленных поверженных противников на этом чемпионате? А заодно и журналистов футбольных изданий всего мира. Пока это загадка. Все происки коварных «доброжелателей», внезапные проверки и многочисленные инсинуации потерпели жестокое фиаско. Пусть все злопыхатели думают и гадают, в очередной раз пытаясь понять загадочность русской души. Мы же будем просто гордиться ими, нашими футболистами.

Очень приятно и значимо, что на матче присутствовал Председатель Правительства Российской Федерации. Стало уже удивительной традицией, что он приносит удачу нашей сборной. Об этом говорили многие болельщики, покидавшие вчера стадион после триумфа их кумиров. Меня умилил рассказ одного мальчика, который заметил, что Премьер так переживал за нашу сборную, что после гола тевтонцев чуть не заплакал. Что ж, милости просим на полуфинал, уважаемый Премьер. И тогда, возможно, нам не надо будет плакать. Мы хотим праздновать. Эта сказка должна иметь продолжение».

Глава 14Щенок

Москва. 21 день до финала

Он появился на свет не вовремя. Его родители только что бежали из одной из стран Средней Азии, в которой русские после развала Союза перестали быть братьями. Родина, впрочем, тоже не особо их ждала, и девятиметровая комната в бараке на окраине небольшого волжского городка стала их новым домом. Потеряв все, они пытались как-то освоиться на новом месте, поэтому рождение Ярослава хоть и примиряло их с произошедшей несправедливостью, но было совсем некстати. Отец никак не мог найти постоянную работу и мотался по калымам и приработкам. Потом и мама, отсидев в декрете положенные полтора года, устроилась медсестрой в больницу. А Ярослава устроили в ясли.

То ли те волнения, которые пришлось пережить его маме во время беременности, то ли просто характер, с которым он родился, но Ярослав был очень неудобным ребенком. Сначала соседи выговаривали маме за его крикливость. Потом воспитатели в саду жаловались на его поведение. А первый день в школе вообще начался со скандала. Кто надоумил Ярослава нажать на красную кнопку сигнализации, он так и не сказал. А может, ему самому пришла в голову эта светлая идея. Но вместо торжественной линейки и первого урока о Мире всех эвакуировали. Зато школьный двор заполнили пожарные и милицейские машины. В общем, со школой не заладилось с самого начала, и за Ярославом закрепилось выражение «тюрьма по нему плачет». Правда, психологи и врачи говорили, что это гиперактивность, рекомендовали родителям направить энергию сына «в нужное русло». Таким образом в жизни Ярослава появился бассейн. Но плавать от бортика к бортику было просто пыткой! Конечно же лишняя энергия уходила, и, возможно, даже в нужное русло, но вместе с ней уходила и радость. Промучившись полгода, Ярослав заболел пиелонефритом, после чего с бассейном было покончено. Зато появилось то, что завладело им целиком.

Он и раньше видел этих парней. Каждый раз, когда он шел на тренировку, они гоняли мяч на пустыре за бассейном. Уже тогда ему хотелось играть с ними, но, во-первых, за руку его держала мама, а во-вторых, они были много старше его. Это потом, когда человеку уже за двадцать, разница в пять лет постепенно стирается, однако в детстве это пропасть. У мальчишек на пустыре пробивались усы, они курили, нарочито развязно говорили про девчонок и называли всех, кто хоть на пару лет младше их, «малой». Но за Ярославом, когда он все-таки пересилил свой страх и стал ходить на пустырь в надежде, что его возьмут в игру, закрепилась другая кличка. Они звали его Ярик, неизменно пристраивая в начало буквы «Ху». Откликаться на Ярика с подобной пристройкой, конечно же, обидно, но играть с ними было гораздо важнее. Хотя первое время он не играл, а бегал за улетевшим с поля мячом. Он облазил абсолютно все углы вокруг пустыря. Нырял в крапиву, спускался в темную, вечно сырую и заваленную мусором балку. Но страшнее всего была Кобра – женщина, огород которой находился рядом с полем. Во дворе у нее жил огромный черный пес. Он злобно лаял и готов был в любой момент сорваться с длинной цепи. Да и сама Кобра бросала в Ярослава что попадется под руку. Перемены произошли в конце лета, когда одного из футболистов родители увезли на море. Тогда Ярослава взяли в команду, после чего ни одна игра без него больше не обходилась. Очень быстро отпала ненавистная пристройка «Ху», а Ярик модифицировался в Яр.

Он не мог объяснить своего ощущения мяча и знал, что этому невозможно научиться. Это сродни езде на велосипеде, которой тоже научиться нельзя, а надо просто поймать равновесие и быть единым целым с рулем и парой колес. Так и мяч надо просто чувствовать и в момент удара ощущать его как часть самого себя. О своем знании он особо не распространялся, но к мячу относился как к живому существу. Однажды на пустырь пришел усатый мужик, который оказался тренером по футболу, и, посмотрев игру, пригласил Ярослава и еще двух пацанов в секцию.

А потом была спортивная школа в областном городе, куда тренер сам отвез Ярослава на просмотр и куда его сразу же приняли. Затем – футбольная школа «Волжанин» и училище Олимпийского резерва. И наконец, турнир в Ульяновске в составе сборной Поволжья, где на Ярослава обратили внимание скауты из центрального клуба. Он переехал в Москву.

Мама наконец-то научилась носить шубу и не думать о деньгах. Папа научился курить сигары и разбираться в марках коньяка. И единственной их заботой теперь стала женитьба сына. Всякий раз, увидев его фото в обнимку с очередной красавицей, родители спрашивали, когда он их познакомит и когда уже они смогут нянчить внуков. Но Ярослав был далек от подобных мыслей. Женщины давно водили вокруг него хороводы, как и вокруг любого мужика с деньгами. И чем выше поднимался Ярослав в футбольном рейтинге, тем шире становился хоровод и отборнее красавицы. Сначала он принимал за чистую монету их заинтересованно-зовущие взгляды, но однажды слегка обжегшись (красавица переметнулась к более ранжированному футболисту), стал просто пользоваться их доступностью. Потому как какой мужик этим не воспользуется.

Чем Ярослава зацепила она, он так и не понял. И не такая уж красивая. Обычный женский набор и еще что-то. И вот это «что-то» делало ее не такой, как все. Два дня после их первой ночи он ходил с дебильной улыбкой на губах, которая никак не мешала хорошо играть. А после того как она исчезла, выбросила его, как наскучившего щенка, и даже не объяснила причины, его губы плотно сомкнулись. Играть же он стал как никогда раньше, потому что только на поле мог выплеснуть раздиравшую его злость, нежность и опять злость. И чемпионат был для него как нельзя кстати. Казалось, Ярослав не понимал, что команда проходит все дальше и дальше по турнирной сетке. Соперников различал только по цвету формы и иноязычным окрикам. Тренировки сменялись игрой, игра – забытьем, и снова тренировки. Главным для него стало непреодолимое желание всадить мяч в ворота.

Глава 15Главное не матч, а то, как его комментируют

Москва. Финал

После потрясений начала 90-х в спортивную журналистику ворвалась целая группа до того никому не известных, молодых и жадных до славы, крикливых и уверенных только в собственной правоте ноунеймов: выпускники непрофильных московских вузов, не состоявшиеся в других проектах журналисты, прошедшие конкурс на замещение вакантной должности любители, травмированные физкультурники и бывшие учителя – одним словом, шантрапа. Все они, перебивая и высмеивая друг друга, участвовали в многочисленных спортивных шоу; комментировали все – от футбола до фигурного катания; одевались либо подчеркнуто богато, либо подчеркнуто вычурно, и главным здесь было «подчеркнуто». Даже среди этой пестроты выделялся темпераментом, ростом и уверенностью один из них – смелый и зубастый Георгий Басов. Он тогда еще не набрал солидности, часто ошибался и говорил глупости. Однако говорил их с такой уверенностью, что даже опытные специалисты иногда путались в его схемах и оценках того или иного спортсмена.

Поначалу казалось, что вся эта бригада новичков ненадолго задержится в эфире. Зрители доверяли давно известным и испытанным комментаторам, голос и манеры которых были привычны, они не раздражали, потому что им не надо было хайповать, они дополняли картинку, а не пытались поярче показать собственное «я». Один из «новой волны» так и писал в своих статьях «я» – с большой буквы: «А что? Почему в английском языке Я пишется с большой буквы, а в русском с маленькой? Мы что, уважаем себя меньше, чем англичане уважают себя? Или еще хуже – мы уважаем англичан больше, чем себя?» Георгий Басов любил вставлять в репортажи свое мнение о политике. Ему нравилось время возможностей. Острый на язык, Георгий мог поддеть кого угодно, не считаясь с рангом, опытом и заслугами. Он бежал по тонкому льду и не проваливался, судился с целыми командами и выигрывал, рисковал, и риск оправдывался. Любители спорта по всей стране – дальнобойщики и охранники, торговцы на рынке и строители, музыканты и ученые – обсуждали очередную его эскападу и удивлялись. «А Жорик вчера опять отмочил, – говорил один любитель другому, – на “Геракл” наехал! Неужели и на этот раз ему все с рук сойдет?» – «Еще как сойдет», – отвечал другой. «Завтра ему матч с ККК комментировать, говорят. Он же не остановится. Суд-то выиграл. Глумиться будет. Неужели они это просто так оставят?» – «Они просто так не оставят». Но Басову даже грозные владельцы армейской дружины, казалось, были нипочем. Его ненавидели болельщики всех команд. А он троллил их, специально прохаживаясь перед фанатскими трибунами и размахивая знаменитой бейсболкой в знак приветствия. Он шел своей, не пройденной пока еще никем в этой стране, дорогой.

Когда карьера Басова пошла в гору, он познакомился с Власом и Никой Зрачок, супругами, которые на тот момент пытались выпускать газету «Тоже», специализируясь на статьях о коррупционерах, чиновниках-алкоголиках и тупом плебсе. Зрачки везде ходили с кучей бумаг и документов, подавали иски к любому, кто смел им перечить или даже, не дай бог, ссорился с правдорубами. Они были относительно молоды, но в общении настолько неприятны, что никто не мог запомнить их в лицо – люди старались отворачиваться при встрече. С Басовым Влас и Ника, однако, удивительнейшим образом поладили, пропускали совместно стаканчик-другой и вели длинные разговоры о проблемной российской политике и мировой закулисе, имея одно только определение для должностных лиц любого ранга – тараканы. Так и говорили: «А Иван Иванович, таракан такой, заработал на взятках три миллиона». Или: «Эти тараканы, наше правительство, любят в тихом месте собираться и зелень делить».

Зрачки жили с Басовым в одном доме, буквально через стенку. Их совместные беседы за старинным, бабушкиным еще, тульским самоваром давали Георгию возможность, как ему казалось, не отрываться от народа. Впрочем, внешний вид дома, облезлый и грязный, не мог радовать взошедшую звезду футбольной журналистики. Гирлянды трусов на бельевых веревках во дворе казались эротичными только подросткам. Соседские дети так и норовили познакомиться с внутренностями его новенького «Пежо». И Басов, как только зарплата на телевидении перешла в разряд «неплохо», переехал, купив квартиру в Хамовниках. Появившаяся сразу словно из ниоткуда красавица-жена дополнила антураж неплохой трешки на двадцать первом этаже. Встречи со Зрачками стали редки.

Перед работой Георгий Басов требовательно осматривал комментаторскую. Потолок, стены, стол – все должно быть белым, чистым и удобным. Надежным. В одной руке комментатора всегда можно было увидеть смартфон. Несмотря на запреты телевизионных начальников, он твиттил во время матча, отвечал на эсэмэски, мониторил sportrops.ru. Манера прижимать при этом мобильник к груди делала его похожим на тираннозавра, можно было рассмеяться, просто наблюдая за комичными и быстрыми движениями пальцев великана на маленьком телефончике. Эта комичность, впрочем, не должна была обманывать – в гневе Георгий избегал полутонов, пожирая собеседника взглядом, полным справедливой ненависти к налажавшему коллеге. Мог орать, а мог говорить шепотом – результат был одинаков. Басов боготворил испанский чемпионат, а к российскому относился снисходительно, заслуженно считая, что звездами в России не становятся, ими становятся на Западе. Рабочее место мгновенно перенимало его специфический запах – любимый еще со студенческих времен аромат туалетной воды Chanel Allure Homme Sport, смешанный в невыразимый букет с фетором пота крупного человека, жареной курицы и, крайне редко, виски.

Пока заканчивались последние приготовления к матчу, футболисты основного состава активно разминались, а мальчишки, подающие мячи, носились как угорелые за ними по всему заполью, Георгий Басов разглядывал арену будущего сражения и отмечал для себя, что вот, мол, поле как поле, то же, что и везде. Белые ворота с колышущейся от попадающих в нее мячей сеткой, белая разметка на зеленом газоне, белые майки фотокорреспондентов, нацеливающих огромные объективы на тех, кто в тот момент считался звездой. Та же неприятная черная-желтая форма пятерки судей, так же постукивают бутсами вратари по штангам, очищая спортивную обувь от забившейся между шипами травы и грязи, то же волнующееся море фанатов, горланящих свои песни и кричалки с заунывным понижением интонации в конце каждой фразы: «МЫ-ПО-БЕ-дииим…» KissCam выхватывает из толпы болельщиков парочки, которые по логике организаторов почему-то сразу же должны начать бешено целоваться, изображая страсть, подчеркивая интерес к происходящему на поле. И шутки у операторов были стандартные, повторяющиеся раз за разом: иногда на огромных экранах появлялись два молодых человека или две девушки, а то и комбинации из трех-четырех. Спортивная мода не успела пока выработать правила поведения в подобных случаях, поэтому люди реагировали по-разному. Кто-то обнимался, кто-то недоуменно смотрел на соседей. Журналист снисходительно наблюдал всю эту до мельчайшей детали привычную картину, понимая, что от него у этой жизни секретов нет.

Привычкой Георгия давно уже стало общение с обслуживающим персоналом той или иной команды. На мировом чемпионате исполнить такой трюк представлялось серьезной проблемой, а вот во внутреннем первенстве дело это было плевое. Журналист любил вот так вот, запросто, пообщаться с работниками подносящего, трущего и достающего труда. Немало можно было узнать из этих коротких диалогов: «А что, Кождыбуза готов сегодня бровку пахать?» – «Да что ты! Три шва еще с ноги не сняли. В заявку на всякий случай вписали – если уж совсем прижмет». Эти любовно собранные и тщательно отсортированные крупицы информации Басов вставлял в репортажи с особым смаком, бравируя и выставляя напоказ никому якобы не доступные сведения. И неважно, что они не всегда совпадали с действительностью, что собеседники могли и специально обмануть сующего везде свой нос Жору, он умел их использовать с гениальной точностью и уместностью недоучившегося филолога. И, это признавали все, его выстрелы крайне редко были холостыми.

Георгий не совсем сориентировался в нулевых с их новыми правилами и двойными сплошными, продолжая словесные упражнения в критике и не только. Он, то ли по беспечности, то ли из-за распухшего за годы успешной карьеры эго, заехал туда, куда было нельзя, обоими колесами. Расплата была быстрой и точной – отстранение от телевизора на разные периоды, в зависимости от тяжести содеянного. Когда забывают промелькнувшую в «Голосе» или «Евровидении» певицу, когда не помнят имени спортсмена-керлингиста, которым восхищались вот только вчера, когда убирают отовсюду любое упоминание об отставленном губернаторе, это кажется абсолютно естественным и понятным, а в некоторых случаях и необходимым. Но когда звезду журналистики перестают узнавать в метро, это катастрофа. Жизнь научила Басова бороться. И он выплыл. Один бог знает, как это ему удалось. Но удалось же – и вот он уже снова блистал и выступал. Язык его заострился, формулировки отличались особой изящностью. Минные поля цензуры задевали его все с той же периодичностью, но уже не несли в себе разрушительных потрясений, как будто их взрывы Георгий научился гасить и сводить на нет. Эмоциональность и подача материала принесли еще более широкую славу. И Басов раскрывал себя все с новых сторон. Он снимался в кино, работал музыкальным редактором на известном радио, вел политические шоу. Правда, не на центральных каналах. Георгий высмеивал карикатурных чиновников, особенно доставалось самовлюбленным городским главам: «Город украсился старанием Главы N? Это он сам так сказал? Или это его жена так говорит?» В этот момент на экране появлялся дом-дворец: «Это великолепно! А чей же это особнячок, не побоюсь этого слова, хотел бы я спросить?» Не в эфире, но в частных беседах Жора прикладывал и Премьера, и Президента за узурпацию свободы мнения в стране, слыл либералом, выступал против присоединения Полуострова к России. Ходили слухи, что он дружил с самим Папайевым и поддерживал того материально. Однако кто в наше время верит слухам? Кто в наше время вообще чему бы то ни было верит? Да и в какое время во что бы то ни было верили?

Басов, не стесняясь, «топил» за «Геракл» и топи́л другие команды. Его так называемые наезды на гераклитов ни в какое сравнение не шли с тем, что он позволял себе в отношении ККК и питерских. В каждом своем видео Жора как заклинание, как мантру, как НЛП произносил милые его сердцу слова: «Главное не матч, а то, как его комментируют». Совершенно дурацкая фраза, обернутая им в фантик из энергичных сравнений и фразеологизмов, которые он придумывал на ходу, как какой-то словесный циркач, вдруг приобретала смысл, завораживала. И дальше в том же духе: «Это не игра! Это фантастика! В самом худшем смысле! Как? Как ему удается это проделывать раз за разом?! Ну серьезно! Вы же сами все видели. Вы – Свидетели и-Егора! Я не знаю, что надо делать, чтобы тебя раз за разом ставили на матч после такого. Может быть, в Питере воздух как-то по-особенному преломляется? Оглянитесь вокруг – среди ваших друзей тоже есть такой. Он – или она, и это забавнее и, бесспорно, сексуальнее – на торжественном приеме обязательно возьмет самый жирный бутерброд и, опять-таки обязательно, уронит его на самого большого начальника. Еще и шампанское ему на брюки прольет. Егор Трясинин – это Джа-Джа Бинкс в магазине фарфора, это латентный журавль в навсегда прилипшем к нему образе синицы, это медведь в постели Белоснежки, с ней или без нее. Свидетели и-Егора, вы видели, как он подправлял мяч, летящий в ворота? Вы видели, в какую сторону этот мяч потом полетел?! Это же гениально! Это достойно Оскара!»

Как Георгий попал на финал? Очень просто. При обсуждении кандидатуры на финальный репортаж выбор на нем остановили как раз из-за его славы. Эта карта разыгрывалась при поражении не менее выгодно, чем при победе. Догадывался об этом Басов или нет, неважно. Согласился сразу. За день до матча начал было готовить одежду и застрял на галстуке. Душа просила красный с футбольными мячами. Строгость светло-серого костюма требовала синий. А ведь был еще и зеленый, под цвет газона. Георгий одевался и раздевался, мерил разные галстуки с разными костюмами, прикладывал запонки к ботинкам, которые перешнуровывал тремя известными ему способами. Один раз ему позвонили. После разговора руки затянули узел на левом ботинке, и шнурок лопнул. Чертыхаясь и кляня себя за неуклюжесть, Басов полез за запасным и сильно прищемил дверцей пальцы на правой руке. От боли и досады плюхнулся в кресло. И услышал глухой хруст треснувшего стекла. Извлек из-под себя любимый планшет и захотел чего-нибудь выпить. Но перед матчем, особенно перед таким важным, это делать категорически нельзя, – урок, полученный за все время работы: голова на следующий день согласованно с языком работать отказывалась, и телезрители в такие дни слышали много странного. Георгий загрустил и пошел на кухню делать бутерброд. Многоэтажный. С колбасой. И огурцами. И майонезом.

Первая странность случилась во время исполнения гимна. Георгий встал, положил правую руку туда, где по его расчетам у него было сердце, и не пел, но все равно наполнялся ровной энергией силы. И музыка, и слова раньше вызывали только желание злобно пошутить. Но вот встал весь стадион, вот он дружно запел, торжественно гремели литавры, и в груди у Георгия что-то звучно щелкнуло.

Затем, уже ведя матч, он увидел на трибуне Зрачков, сидевших ряду так в двадцатом. Их крупно вывели на большой экран. На головах обоих красовались золотого цвета кокошники, щеки были густо нарумянены, с ушей свисали невероятных размеров серьги-кольца, которые при более близком наведении оказались свившимися петлей золотыми змейками. «Даже они, даже они…» – мысль никак не продолжалась, только с каждым «даже они» темп ее и звук в голове Басова нарастали. И потом на всю страну разлилось:

Мы верили, что день придет.

Российский флаг в финале реет гордо.

Всем россиянам нужен счет

Победного могучего аккорда.

И пусть соперник наш мастеровит –

Мы как один за наших встанем.

Когда победный будет гол забит,

Все будем праздновать в фонтане!

Кокошник, как шелом былинных лет,

Сплотил тунгуса, финна и мордвина.

Он нам защита, символ и ответ,

Источник смысла и адреналина.

Кокошник – милый с молодых ногтей.

И настроение, как птица, взмыло.

Не страшен враг, хоть он сильней, –

Мы верим в нерушимость тыла.

В этот момент Зрачки развернули знаменитые лужниковские хот-доги и впились в них так синхронно, что Георгию показалось, он чувствует их запах и вкус.

Нам помощь каждого нужна.

Летает мяч над полем крайне низко.

Дружина не совсем дружна,

Пока не съедена твоя сосиска.

Нам Кубок мира нужен позарез.

Поднимем нынче горделиво.

Пусть каждый будет гражданин нетрезв,

Испив из чаши мира пива.

Кокошник, как шелом былинных лет,

Сплотил тунгуса, финна и мордвина.

Он нам защита, символ и ответ,

Источник смысла и адреналина.

Кокошник – милый с молодых ногтей.

И настроение, как птица, взмыло.

Не страшен враг, хоть он сильней, –

Мы верим в нерушимость тыла.

Слова продолжали складываться сами собой, без участия Басова. Он не понимал, что происходит, пытался даже один раз закрыть рот рукой, но не дотянулся.

Чтоб Родины героем стать,

Награду получить от Президента,

С дивана слезь, покинь кровать

И не транжирь прекрасного момента.

Футбол – кумир, футбол любим везде.

Мы тут вполне гостеприимны.

Устанет сокол жить в пустом гнезде.

Нас любят! Нам слагают гимны!

Кокошник, как шелом былинных лет,

Сплотил тунгуса, финна и мордвина.

Он нам защита, символ и ответ,

Источник смысла и адреналина.

Кокошник – милый с молодых ногтей.

И настроение, как птица, взмыло.

Не страшен враг, хоть он сильней, –

Мы верим в нерушимость тыла.

Закончив на выдохе, Георгий посмотрел на сидевшего рядом дублера Гену Хайловича, выключил микрофон, громко икнул и попросил стакан воды. Гена молча вышел. Молча принес воду. И опять вышел.

Как и сам матч, репортаж у Жоры получался рваным и нервическим. Он практически орал в микрофон, заполняя редкие паузы заготовками и воспоминаниями. Славонцы были заметно сильнее Сборной. Их атаки выглядели слаженнее, а оборона, когда дело в редких случаях доходило до нее, спокойно и уверенно отводила угрозу от своих ворот. Гручайник раз за разом напрягал левый фланг обороны россиян. Джвигчич просто не давал дышать нашей средней линии. Счет 2:1. Сборная Славонии позволяла себе играть грамотно и солидно. А зрители… А что зрители? Они тоже устали от картинки на поле, когда на ворота Сборной накатывается лавина за лавиной, и остается только молиться и ждать, что на этот раз мяч опять пролетит мимо или Ваня Давыдов, по-обезьяньи прыгая в рамке, отобьет и этот очередной чрезвычайно опасный удар Дюжего. Сборная устала и прижималась все ближе к своим воротам. Жора смотрел на поле, как шахматист, пытаясь нащупать правильный ход и избавиться от подступающего отчаяния. Тысячи движений мяча и футболистов пролетали в его голове за одну секунду. Взгляд метался от одного игрока к другому. Немного тошнило. Ход не находился. На трибунах становилось все тише и тише.

На 44-й минуте в секторе за воротами Ивана Давыдова внимание Басова привлекло какое-то движение – по ступенькам сектора спускался совсем юный, лет двенадцати, мальчик с блестящей трубой. В этом месте сидела большая группа славонских болельщиков. Они смотрели на мальчика недоуменно и даже снисходительно. Никто его не останавливал, поэтому мальчик дошел до самых перил – последнего предела, отделяющего футбольное поле от зрителей. Мальчик поднял трубу и заиграл. О нет, это был не воинственный марш, не ритмичное подбадривание, не гимн. Жора знал эту мелодию Эдуарда Артемьева с детства. Картинка из фильма на несколько секунд закрыла картинку футбольную. А мальчик все играл и играл… А Шилов все бежал и бежал…

Вместе с музыкой стал нарастать шум трибун. Картинка из фильма дернулась, и перед Басовым снова было поле «Лужников». Прямо в этот момент Роман Глыба в рискованном подкате отобрал мяч у Конопчича и сразу же катнул его освободившемуся от опеки Фееву. Тот, не видя перед собой никого из славонцев, рванул к их воротам. Остапченко увел за собой влево центрального защитника. И Виктор отдал пас на набегающего справа Федю Колчанова. Федор выскочил на Поводженчика один на один.

Время сделалось тягучим и жарким. Трибуны ревели «Давааааай!!!», Федор медленно занес правую для удара, вратарь славонцев сложился в Z, широко разведя руки, Гена Хайлович шептал: «Ну вот-вот-вот-вот-вот…», и нога россиянина наконец коснулась мяча. Тот после подсечки плавно взлетел над голкипером, машущим руками в беспомощной попытке достать коварный снаряд, и за его спиной парашютом опустился в ворота сборной Славонии. Рука арбитра показала на центр поля. 2:2. Свисток слышно не было. На Первом канале, разрывая динамики всех телевизоров страны, летел Жорин крик: «Гооооооооооооооооооооол!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!!»

И только после этого на поле выплеснулись стотысячная любовь и стотысячная же ненависть одновременно. Стадион взревел! Ребята бежали к углу штрафной, где Федор уже обнимался с Остапченко и орал что-то зрителям. На экране почему-то появилось изображение из комментаторской, в которой прыгали счастливые Георгий Басов и Геннадий Хайлович. Под комментаторским столом валялась коробка из-под пиццы, а на самом столе видны были пятна кетчупа. Но это только на стоп-кадре.

А в далеком СНТ под Тамбовом, в своей будке сидел старик-охранник и, забыв про все болячки, наливал второй стакан.

Перерыв