1
Мысль, что необходимо найти преступника, обрастала злобой мщения, и это чувство было новым для Виктора. В повседневности он считал: лучше подавить в себе злое начало, чем жить жаждой мести, — мало ли на какие острые каменья не наступаешь, нет-нет да кто-то подложит их под обнаженные ступни, и не случайно, а по злому умыслу. Если с каждым сводить счеты, то можно растравить себя только на это и вконец озлобиться. Однако ж прежде любая подлянка была, как правило, обращена на него лично и он сам, только сам волен был решать — отвечать на зло злом или, покорясь судьбе, вознестись над ним, чтобы не воспринимать окружающий мир вечно ощетинившимся против тебя. Приняв это как необходимую житейскую мудрость, он убедил себя, что намного облегчил свое существование.
Едва увидев «Жигули» белого цвета, он невольно старался заглянуть в кабину, чтобы проверить, нет ли там наклеек на черной панели — улыбающийся негр, японка, держащая цветы. Он подходил к стоянкам, останавливался на перекрестках, когда для автомобилей давали красный свет. Эти самые наклейки представлялись ему по-разному, он никогда таких не видел, а если и видел, то не запоминал — нужны ему цацки! Виктору даже начинали сниться негр и японка. Он попросил у Семгина: передай ребятам в гараже, на автостанции, как только увидят нечто подобное, сразу бы сообщали ему или записывали номер машины. Он твердо решил: на милицию надейся, а ищи сам…
К Нине наведывался иногда по нескольку раз в день. Ей не становилось лучше, и это его беспокоило. На другой день после того, как он впервые побывал у нее, а затем позвонил Семену Семеновичу Кирке, его вызвали к проходной, и он увидел человека в синем костюме, полного, с барственным, холеным лицом, а рядом с ним седую горбоносую женщину с черными твердыми глазами.
— Прошу извинения, — бархатистым голосом проговорил Семен Семенович, — но вот мы… я и Лия Ревазовна, приехали, чтоб повидать Нину…
Виктор тут же из проходной позвонил в мастерскую, предупредил, что его не будет час, а то и больше, и повел профессора с женой к больнице.
Они ему понравились сразу. Тревожно, с искренним беспокойством расспрашивали они Виктора о случившемся. Осведомились, хороши ли в больнице врачи, не надо ли привезти опытных консультантов. Когда он отвечал, то у Семена Семеновича дрожали губы, а Лия Ревазовна даже всплакнула.
— Какой же сволочизм! — неожиданно зло воскликнул Семен Семенович. — В наше-то время… Такую умницу…
И у Виктора самого чуть не навернулись слезы от того, с какой болью произнес это Семен Семенович, будто Нина была его дочь или близкая родственница.
Виктор довел их до больницы, сказал, что он уж ныне побывал там и его больше не пустят, а они без церемоний пусть направляются к главному врачу, он человек хороший, легко их поймет, и тут же предупредил, что будет ждать на скамье под липой. Он проследил, как Семен Семенович, придерживая под руку жену, направился к подъезду, как открыл перед ней дверь, пропуская вперед. Было в этих людях нечто старомодное и милое сердцу Виктора, и он подумал: наверное, они всегда вот так живут, уважительно относясь друг к другу, а это нынче редкость.
Чем дольше он ждал, тем почему-то его сильнее охватывало волнение. Втемяшилось, что врачи скажут Семену Семеновичу больше, чем сказали ему, профессор с профессором найдут доверительный язык… Конечно, перед Семеном Семеновичем не будут таиться, ведь Нина его аспирантка, и он точно должен знать — вернется ли она к делу, которое ведет, или ей грозит инвалидность… Она вернется, вернется, стал он уверять себя. Хотела того Нина или нет, но она утвердила в нем веру в себя, которая до встречи с ней была зыбкой, расплывчатой, несмотря на то что все вокруг считали его мастером. Но вера в себя это не только мастерство, а и убежденность, что ты кому-то очень нужен, что другой тоже не сможет без тебя. А без Нины… Вернется одиночество, и вряд ли он сумеет совладать с собой. «Это конец», — подумал он… Но ведь, черт возьми, и от него что-то зависит, чтобы конец не наступил, и если в нем все собралось в единый узел и он может действовать, то и должен это делать. Ах как жаль, не предупредил Семена Семеновича, чтобы тот всячески внушал Нине надежду! Ну, пусть она защитится осенью, это ведь не так уж важно. Пусть даже и не защитится, но она ученица Семена Семеновича и должна вести его дело дальше… Впрочем, такой человек, как этот профессор, наверняка сам додумается.
Так он сидел, погруженный в свои мысли, когда его робко окликнули, дохнуло слабым запахом бензина. Виктор вскинул голову — перед ним стоял Поздняк в новенькой синей робе, бритый, причесанный, и глаза его были светлы, как у младенца. Виктор усмехнулся: или снова взяли на работу, или приласкала какая-то женщина. Он достал из куртки сигареты «Космос», щелкнул зажигалкой, сказал:
— Я, Витяша, посижу с тобой.
— Садись. — Но тут же по глазам Поздняка увидел, тот хочет что-то сказать ему, да мнется… — Слушай, мастер, — сказал Виктор, — ты что за душой держишь?
— Да вот, понимаешь, Витяша, — проговорил он, затягиваясь так, что его желтоватые щеки провалились, а кожа на скулах натянулась. — Это, того… понимаешь, дела какие… Это я твою женщину на асфальте нашел…
— Как нашел?
— Да шел по ночному времени от одной, вижу, человек по асфальту ползет… Пригляделся. Кровищи на ней. Вижу — твоя… Ну, понимаешь, я ее на загорбок — и понес. Она стонет… Да что делать — несу. Может, и не донес бы, да черти помогли.
— Какие еще черти?
Поздняк хлюпнул носом, сказал уныло:
— Да какие? Обыкновенные. Их трое у меня. — Поздняк неторопливо огляделся, вздохнул. — Да они ничего, народ приличный, только без одежды ходят.
— Куда ходят?
— Да за мной, Витяша. Два мужика и одна баба. Так-то у них все шерстью укрыто, только у бабы сиськи видны, правда маленькие. Я пощупать хотел — не далась. Ну да бог с ней. Они вообще со мной не очень говорят. Это я им больше про всякое рассказываю, просвещаю.
Нет, от Поздняка не пахло, он был трезв, и Виктор понял: если он сейчас усмехнется или сделает еще нечто подобное, то Поздняк просто встанет и уйдет, обидевшись.
— И давно они за тобой ходят? — серьезно спросил Виктор.
Поздняк поднял к нему младенческий взгляд, ответил:
— Да уж года два… Однако не каждый день. В общем, днем и не ходят. Правда, иногда зимой идут, слышу, снег за спиной хрустит. Но днем все же их не видать. А ночью они меня всегда дожидаются. Ну, а что тут такого, Витяша? Дело обыкновенное. Надо ж им к кому-то прибиваться. Я, вишь, не богатырь, да и они росточка маленького. Когда они появились, я сначала испугался, потом пообвык, да и жалко их. Глаза-то у них испечаленные. Видать, тоже несладко живется. Только ты… это… не говори народу. Я на станции одному сказал, а он, дурак, понес по всему свету: мол, у Поздняка горячка, ему пшата мерещатся. Я тоже думал, что пшата. Сам знаешь, в запой уйду, потом всякое может привидеться. Так вот, когда я пью, черти-то не приходят. Не любят они меня пьяного. А отойду, похмелье выйдет, они являются и с укором так глядят. Особенно баба. А мне от ее взгляда тошно даже делается, нехорошо как-то. Кляну себя, вроде бы исповедуюсь. Мол, более ни капли. Да ведь опять занесет. Я, конечно, их голоса не слышал, а мысли угадывал. Один из них, что постарше, вроде бы другим внушал: не тревожьте его, он такой сделанный, погубленный частью души. Однако же, Витяша, у меня и другая часть есть. Целая. Сам знаешь, ты же мастер…
Виктор знал, что с Поздняком надо быть терпеливым, и все же не выдержал, сказал:
— Да ты мне про Нину лучше…
— А, да, да, конечно. — Он опять глубоко затянулся. — Ну, значит, иду, вижу… Испугался. Но донес до дому-то твоего. А в дом входить боюсь. Положил у калитки. Черти тоже на нее смотрят. А она будто ожила, поползла к крыльцу. Нет, думаю, нехорошо. Занес на крыльцо, отмычкой дверь-то открыл, крикнул тебя, а сам деру… Плохо как-то у меня вышло. Испугался. Думал, сейчас милицию вызовут, потом решат, я, мож, ее. Да и черти эти. Тебя еще испугают…
Виктор слушал, и ему становилось еще тяжелее. Выходило так, что, если бы Поздняк не наткнулся на Нину на дороге, она бы могла там и умереть, хоть и пыталась двигаться, носил вряд ли хватило бы добраться до его дома… Странный человек этот Поздняк, сделал добро, а таился. Может быть, действительно боялся? Да и не в больницу ее понес, а к нему — наверное, считал, так лучше. Прекрасный мастер, цены ему нет, а запуганный, ущербный от пьянства своего, а может быть, еще от чего-то другого, вот и живет не по-людски, все у него не так, а теперь еще и черти…
— Спасибо тебе, — сказал Виктор. — Я не знал. Правда, она говорила, что ей вроде бы почудилось, кто-то ей помог… Спасибо.
— Да ты что, Витек. Иль мы не свои?.. Только ты того… в милицию не надо. Ладно?
— Чего ты ее боишься?
— А я ею с детства пуганный. — Он кинул окурок в урну, потер пальцами уголки припухлых губ, словно утирался после курения. — У меня же батя мильтоном был. Бугай такой. Мать лупил. Считал — на все дозволение имеет. Вот и прокололся. С приятелем одного мужика отмутузили в ночное дежурство. Они в машине мотались. Патруль. Деньги забрали. А мужик оказался серьезный. Чин имел в органах. Номер машины запомнил. Батю и взяли. В колонию строгого режима загремел, да там богу душу и отдал. Вот я их боюсь. Доверия к ним нет у меня.
— А Еремея?
— Он ничего, а попадись к нему, что будет?.. До него тут был один… Я ему сколько переплатил. Он считал, я мастер, лопатой гребу деньгу, ну и теребил. Я давал. А как не дашь?.. Вот в гараже я им фигу с маслом показывал. Там ведь поборщики кругом. И за деталь отдай, и за то, другое. И начальнику надо, чтоб дал заработать. А я себе цену знаю. Зачем мне им платить? Ко мне и так народ в очередь просится. Своих-то я шугал. Они меня боялись, а не я их. А вот милиция… В форме все же.
— Слушай, Поздняк, ты ведь часто левачишь.
— А жить на что? — вдруг посуровел тот.
— Да нет, — махнул рукой Виктор, — я не в упрек. Совсем другое. Послушай, тот фрайер, что на Нину напал, в белой «шестерке» разъезжает.
— Это уж ребята говорили. Да этих «шестерок»…
— Ну вот, есть примета. На панели у него две круглые наклейки: на одной негр зубы скалит, на другой японка держит цветы. Не попадался такой?
— Так ведь я в кабину-то не лезу… Мое дело движок больше. Или под телегу. А если и лезу… Знаешь, нынче сколько всякого пижоны клеят. Разве я на это смотреть буду? Губошлепы Сталина даже лепят. Будто он им сродственник какой. Я одному говорю: ты уж Гитлера найди, может, он тебе крестным отцом станет. Весь, понимаешь, в коже и железных заклепках. Надо, говорит, и найду, а твое, мол, дело — чини. Ну, ты знаешь, я возиться с ним не буду. Спор что? Язык пачкать. Я ему, гаду, так движок сделал, что наверняка через полсотни километров к черту полетел. А как еще накажешь? Нехорошо, конечно, такое для мастера. Но пусть тоже помнит…
— Может, ты и прав. Но я не об этом. Ты вот, когда чинишь, все же поглядывай. Может быть, «Жигуль» с такой приметой попадет…
— Понял, Витяша, понял. Только я тебе тогда, а не в отделение. Хорошо?
— Даже очень.
— Ну и ладно. А насчет чертей ты, Витяша, не сомневайся. Это я тебе точно говорю. Зачем врать-то мне? Вот когда они появились, я думать стал, кто они есть. И сообразил — отринутый народ. Может, были когда-то светлой силой, а затем их наказание постигло, они к таким же отринутым и тулятся. Ну, сам подумай, я вот в больнице лежал, там что ни запойный, так тоже чертей видел. Нет чтобы какую-то ведьмяку или крокодила, а именно их. И не только в государстве нашем, за океаном, говорят, тоже… Вот со мной лежал один, признался, у него их двенадцать. На работу в трамвае едет, они с ним, все боится — кто затеряется, так и стоит на остановке, считает, все ли вышли. Они, Витяша, не случайно к другим-то не являются, они только к таким, кого в чистую горницу не пускают. Вроде меня… И ничего тут особого нет. Нормальная жизнь. Ну, я пойду. Тут из одного гаража хапугу шуранули, так я иду наниматься. Сказали, возьмут. А чего им меня не брать? Я же один, как и ты, за десятерых лопачу. Ну, бывай. В общем, помнить буду…
Виктор пожал его огрубелую руку, и Поздняк, одернув синюю спецовку, двинулся дальше. Какая-то жалость к этому незадачливому человеку пронзила Виктора. Ему захотелось его окликнуть, сказать слова добра, приободрить его, хотя вроде бы он и не нуждался в этом. Вот же как случается: и добрый, и работник золотой, а твердого места под солнцем ему не дано, мотает из одной стороны в другую. Неужто и в самом деле не случайно о таких говорят — это на роду ему написано. А кем, кем написано? Или не хозяин человек судьбы своей? Значит, не во всем хозяин, а помочь по-настоящему часто бывает некому. «Надо бы с ним еще поговорить, — подумал Виктор. — Вот прояснится с Ниной…»
Он увидел, как выходили из больницы Семен Семенович и Лия Ревазовна. Профессор бережно поддерживал жену под руку, когда спускались по лестнице. Они направились к Виктору, он поднялся им навстречу. Семен Семенович нервно оглаживал холеную бородку, глаза его были остры и жестки, тем не менее он попытался улыбнуться.
— К сожалению, нам надо возвращаться в Москву. Кажется, тут недалеко стоянка такси…
— Да, возле универмага, — ответил Виктор. — Я вас провожу.
Теперь Семен Семенович и его взял под руку, сказал:
— Вы уж меня извините, но… я не знал о вашем существовании. Нина вроде бы нам все доверяла о себе… так мы думали, но о вас не говорила. Однако я чрезвычайно рад… Слава богу, есть кому о ней позаботиться. Я обстоятельно говорил с главным. Он утверждает, что, несмотря на внешние повреждения, все более или менее обошлось. Главное, нет трещин черепа, гематома рассосется, сотрясение пройдет. Пришлось повозиться с ногой. Надо быть действительно варваром, чтобы намеренно проехать по ноге… Может быть, этот негодяй вообще хотел ее убить, но она сумела увернуться. Такое предположение есть. — Он вздохнул, снова провел по бороде, пальцы его дрожали. — Никому ведь не предусмотреть беды. Она, так сказать, не планируется… Сколько горя всякого в нынешнем году обрушивается на людей. Ведь недаром говорено, что познать судьбу никому не дано, предугадать еще можно, но познать… Вот так мы становимся людьми, верящими в фатум. — Он вздохнул. — У вас есть наш телефон, Виктор, в случае чего звоните.
Они дошли до универмага. В это время здесь было много машин, и взять такси до Москвы не составило труда.
Виктор посмотрел, как они отъехали, и тоска, зародившаяся в нем еще ранее, усилилась, стало муторно, тяжело, как бывает в непогоду, когда ты оторван от всех и занудный шелест дождя за окнами становится невыносим. Но на улице было солнечно, около универмага крутились люди, прятали что-то по сумкам, другие вбегали в здание торопливо, с надеждой, а вдоль тротуара блестели многоцветные крыши автомашин.
Надо было возвращаться на работу, и он пошел вдоль длинного строя машин, по привычке вглядываясь в каждую из них. Белый кузов немедленно привлекал его внимание, он приседал, чтобы лучше разглядеть темную панель — нет ли на ней наклеек. Он понимал никчемность такого занятия, но иначе не мог. Поиски стали его навязчивой идеей. Иногда ему казалось, нужно особое везение, чтоб добиться результата, а иногда думал: человек, который приезжал сюда и провожал на станции женщину, непременно должен объявиться в городе, даже если живет не здесь. Ведь был-то он по каким-то важным делам, а значит, есть шанс, что появится снова… Надо искать, обязательно надо искать.
Осмотр машин отвлекал его от тоски, и потому Виктор не спешил. Он уже прошел почти до угла, как почувствовал некий сигнал: вот оно. Вгляделся в машины, которые были поблизости, но белой «шестерки» среди них не было. Но ведь что-то мелькнуло?.. Что? Он повернулся и стал внимательно заглядывать в кузова автомобилей и вдруг увидел в оранжевой «Волге» круглую наклейку на панели. На ней улыбался негр, показывая ровные белые зубы, а по низу шла надпись по-английски.
Он вдруг разволновался, понимая — тут явно что-то крылось… Конечно, он не очень приглядывался раньше к подобным картинкам, но все же ему чудилось — такой прежде не встречал. Ведь возможна какая-то связь между владельцами «Волги» и белой «шестерки». Черт возьми, нельзя упускать даже маленького шанса.
Владелец машины наверняка скоро появится, здесь не служебная стоянка, оставляют автомобили те, кто приехал в магазин. Надо ждать. И он остановился на тротуаре, вглядываясь туда, где крутился народ у входа в магазин. Каждый человек, направляющийся теперь в сторону Виктора, возбуждал его внимание. Он так был увлечен своими наблюдениями, что чуть не прозевал владельца. Вздрогнул и тут же очнулся от стука закрываемой дверцы, оглянувшись, увидел, что в «Волге» сидит черноволосая женщина, рука ее с ключом тянется к замку зажигания. Он рванулся вперед в невероятном прыжке и, чуть не упав на капот, оказался подле женщины. Она сидела за приоткрытым стеклом, немолодая, с чуть раскосыми глазами и округлым лицом, загорелая. Сразу бросалось в глаза — она в хорошей спортивной форме. Женщина уже повернула ключ зажигания, машина завелась, но не тронулась с места. Женщина быстро, оценивающе взглянула на Виктора, видимо, что-то в лице его вызвало у нее любопытство, и она спросила с едва уловимой насмешкой.
— Что-нибудь случилось?
— Да, — выпалил он и сразу же указал на наклейку. — Откуда у вас это?
Теперь женщина улыбнулась:
— Вы что, коллекционер?
И тут он понял, как все нелепо выглядит и как ему трудно будет объяснить свое любопытство, но сделать это надо, во что бы то ни стало надо. Ему стоило усилий взять себя в руки.
— Нет, нет, — сказал он. — Не подумайте ничего плохого… Это не пустяк. Совсем не пустяк. Я ищу человека, понимаете, человека, у которого на машине вот такая же наклейка. И еще одна. Он преступник.
— Ого! — воскликнула женщина и снова улыбнулась. — Ну, а при чем тут я?
— Что написано на этой бумажке?
Он понимал: она в любое мгновение может послать его подальше и тронуть машину, а может и принять его за сыщика, потребовать документы. Но женщина поворотом ключа выключила двигатель. Она была явно заинтригована, а возможно, принадлежала к тем, кто любит разного рода необычные истории.
— Если вы не знаете английского, я переведу. Но у меня условие: вы посвятите меня в тайну.
Ему не нравилась ее насмешливость, более того, она начинала раздражать, и он решил нанести удар сразу.
— Тайны нет, — жестко сказал он. — Тот, кто сидел за рулем машины с такой наклейкой, пытался изнасиловать женщину. Когда ему это не удалось — он изувечил ее. Она моя невеста. Вам этого достаточно?
Голос его в конце сорвался, и он заметил, как черноволосая вздрогнула. Видимо, она только сейчас поняла, что не из праздного любопытства и не шутки ради он подошел к ней. Она торопливо вынула из сумочки сигареты, протянула Виктору.
— Спасибо, я не курю.
Она чиркнула зажигалкой, и тяжелая складка образовалась меж ее бровей, глаза еще более потемнели.
— Я слышала, — тихо сказала она. — Но сейчас много всяких слухов…
— Это не слухи, — тяжело сказал Виктор.
Женщина взглянула на наклейку, вздохнула:
— Мне ее приляпал коллега. Мы с ним вместе были на симпозиуме, посвященном проблемам Африки. Их давали не всем, только участникам. Я не люблю никаких картинок, но этого негра я знаю. Он известный деятель прогрессивного движения, и он мне симпатичен. Но… я, конечно, не о том.
— Да, не о том… Хотя и это важно, — все так же жестко сказал Виктор. Он на мгновение сам удивился, откуда у него прорезался такой тон, но тут же успокоил себя: иначе сейчас нельзя. — Кто ваш коллега?
Она ответила не сразу, сделала несколько затяжек, сняла с накрашенной губы крошку.
— Но этого не может быть. Ему за шестьдесят, и у него нет машины. А тот, кто это сделал…
— Он молод. Ну, может быть, вроде меня. В бежевой спортивной куртке. У него белая шестерка «Жигулей». И кроме такой картинки на панели есть и другая — японка держит цветы…
— Это все, что вы знаете? — спросила женщина.
— Все.
Она сидела задумавшись, курила.
— Вы что-то хотите вспомнить?
— Да, конечно. Тех, кто был на симпозиуме… Но это трудно. Кажется, у меня есть общая фотография…
— Вы дадите мне ваш телефон?
Она посмотрела на него внимательно, сказала:
— Я запишу ваш. А меня если нужно будет найти, вы это сделаете по номеру машины. Не так ли? Договорились.
— Хорошо, — ответил Виктор.
Все-таки она приняла его за работника уголовного розыска, но это не важно, пусть принимает за кого хочет. Он сейчас же свяжется со Ступиным, пусть тот действует, ведь теперь есть хоть маленький, но проблеск надежды.
2
Николай Евгеньевич засиделся дома. Все материалы по Крылову ему подготовили. Теперь можно было идти в лобовую атаку, и он прикидывал, как это лучше сделать. В этой задумчивости и застала его Наташа, внезапно войдя в кабинет.
Одета она была в легкие желтенькие брючки и такой же жакет с удлиненными лацканами. Наташа следила за модой, это желтое шло к ее черным волосам. Когда-то они у нее были рыжие, и она любила все яркое, губы красила ярко, одевалась броско, а потом перекрасилась. Николай Евгеньевич помнил ее рассказ, как она девчонкой от злости, что ее во дворе дразнили Рыжиком, остригла младшей сестре волосы, загнав ее под стол, потому что у сестры были пышные черные кудри. Наташа признавалась, что когда стригла, то испытывала, как она сама выразилась, «почти сексуальное наслаждение». Когда они познакомились, Наташа гордилась натуральным цветом рыжих волос, потому что этот цвет был в моде, многие девушки специально так красились, но все же в ней, видимо, что-то жило, некая детская обида, и когда она пришла к сорока годам, то решительно сделалась брюнеткой. Николаю Евгеньевичу это не очень нравилось, но, зная обидчивый характер жены, он похваливал: да, мол, действительно так лучше.
Странно все-таки, что они, такие разные люди, сошлись, образовали семью, ведь ничего по-настоящему общего у них не было, и возникали периоды, когда Николай Евгеньевич хотел уйти от Наташи. Были тому и причины — он знал о существовании у нее любовника, но причина показалась мелкой перед последствиями — расставаться из-за какого-то пижона, лектора-эстрадника, на которого сбегаются поглазеть девицы со всей Москвы, потому что его хлесткие статьи о сексологии стали появляться в журналах и вызывали целый бум. Николай Евгеньевич понимал прекрасно — этот трепло философ дань все той же моде, поежится, покорежится и слиняет, да и Наташе надоест. Или она ему. А разводным процессом Николай Евгеньевич привлечет нездоровое внимание тех, кто и без того пристально следит за его жизнью. Сорваться на этом? Глупость! Может быть, он прежде ее и любил, когда они встретились, был молод и нищ, да еще одинок: брат в лагерной шарашке, отца не стало до войны, мать умерла незадолго до того, как загремел брат. Ему достались кое-какие сбережения от родителей и брата. И это помогло не умереть с голода, закончить институт и махнуть в дальние края, где можно было поменять биографию.
В ту пору у него не раз возникали мысли: возможно, брат и в самом деле продал за рубеж секреты. Ведь деньги-то у них были… Быть братом преступника — значит оставаться человеком без перспективы. Нет! Он себе такого не мог позволить, он должен был вырваться из этого круга. А рыжая яркая девица была дочерью отставного генерала, имя которого сделалось известным в войну. Она сама вцепилась в Николая Евгеньевича своими коготками, а ему, конечно, это было с руки. Он поселился в хорошо обжитом доме, понимая, тесть еще в славе и может помочь зятю… И тот помог. А уж потом, когда вернулся брат, Николай Евгеньевич сам был крепок и мог уверенно шагать по лестнице вверх.
Любил или не любил? Женским вниманием он не был обделен, все-таки ему хватало лихости на самые отчаянные поступки, а женщины такое ценят, и чужие постели принимали его. Конечно, Николая Евгеньевича избаловали, но никогда охотой за юбками не увлекался, все это проходило, не оставляя на душе никаких следов, кроме веселой беспечности. Его прощали, прощал и он. А вот у брата… Тот так и остался один на всю жизнь. Большой бедой обернулось его пребывание в лагере. Его всерьез изувечили, недаром били ногами в пах, своего добились, все равно что кастрировали. Николай Евгеньевич узнал об этом случайно, когда задался целью женить брата и стал водить к нему женщин. Игорь Евгеньевич сказал просто:
— Не надо, не трудись. Если бы ты знал, сколько раз меня били меж ног…
Вот когда он впервые по-настоящему понял, какой страдалец его брат. Он пробыл в заключении пять лет. Его взяли в тридцать два, но к этому времени Игоря Евгеньевича знали во многих научных кругах мира, ему прочили невероятное будущее, потому что за годы войны, работая с крупными метрами, он не только обучился многому, но сумел создать свою теорию, ошеломившую тех же метров. В сорок девятом году его обвинили в том, что, бывая за границей, он продает научные секреты чужим фирмам. Процесс над ним освещался в печати, его клеймили рабочие в письмах с предприятий, пионеры и студенты, хотя никто из них не знал, чем он занимается, да и понять его теорию в ту пору могли лишь несколько человек. Хорошо, что у Игоря Евгеньевича не было детей, но жена, молодая оперная актриса, уже успевшая обратить на себя внимание, напечатала в газете строки отречения. Она и сейчас жива, эта грымза, думает, все забыли о ее «геройском» подвиге. Да черт с ней! Но Игорю Евгеньевичу ее отречение принесло немало страданий, он умел их прятать, умел входить в работу, увязая в ней по уши, и, когда в году пятьдесят шестом ему поручили создать принципиально новый институт в небольшом городке, который, по замыслу, должен был стать новым научным центром, Игорь Евгеньевич согласился на радость тем, кто его знал и кто хотел с ним работать.
Теперь у него фирма, настоящая, серьезная, с которой считаются многие на Западе. Вокруг него могучий коллектив, немало преданных людей, есть еще и те, с кем работал в шараге, среди них люди нелегкие, порой и заносчивые, и требующие себе особых льгот, но Игорь Евгеньевич умеет с ними ладить. Может быть, другой бы не сумел, а он умеет, и против него никто не копает, даже и в мыслях такое не нарождается. Все знают: до тех пор пока он жив, только он и может быть генеральным директором. Только он…
— У тебя что-то случилось? — спросила Наташа, сбивая пепел с сигареты в стеклянную пепельницу.
Николай Евгеньевич не курил и не любил, когда курили в его кабинете. Наташа это прекрасно знала, он несколько раз убирал со своего стола проклятую пепельницу, похожую на медузу, но Наташа водворяла ее на место, и он сдался.
Ему не хотелось посвящать ее в свои дела, да он и понимал — она к ним равнодушна, и потому ответил, несколько бодрясь:
— Обычная суета сует.
Она усмехнулась густо накрашенными губами.
— Тогда почему ты сидишь тут, когда тебя машина уж минут сорок ждет у подъезда? — И внезапно в ее голосе пробилась нежность. — Ты устал, Николай. Может, есть смысл поехать нам отдохнуть? Я тоже возьму отпуск.
Он посмотрел на нее пристально и подумал: «Стареем, вот в чем вся штука… Стареем». От кого-то он слышал, что к старости люди невольно тянутся поближе друг к другу, неизбежность одиночества впереди вызывает потребность вернуться хоть в какой-то мере к тому, с чего они начали, старые обиды зарубцовываются, прежняя близость слабым ростком пробивается на свет божий. И он невольно взял ее за руку, приложил к своей щеке, этот несвойственный ему в последние годы жест смутил, и он, неожиданно вздохнув, сказал:
— Наверное, устал…
— Ну, вот видишь. — Она прижала его голову к себе. — И все же… что случилось?
И он остро почувствовал желание поделиться с ней тем, что переживал.
— Меня хотят прибрать к рукам.
— Кто?
— Не знаю.
Она подумала, погладила его по голове.
— Тогда это серьезно.
Все же она была умной женщиной и знала много такого, о чем он лишь слышал; правда, не всему верил, особенно когда она говорила о научной мафии, довольно густо сплетавшей сеть в академии, он размышлял: ну какая там может быть мафия, просто ученые грызутся, часто их гложет зависть, особенно когда тянется вот такое неуютное время без особых всплесков серьезных открытий. Они сталкиваются лбами по мелочам, придумывая свои концепции, которые мало отличаются друг от друга, ведь талантливых людей — сосчитаешь по пальцам, а таких, как Игорь, вообще единицы, а сплетни, брань — разве это борьба мафии? Глупость… Но Наташа считала его рассуждения наивными.
— Ты просто не понимаешь, — говорила она, — что степень и звания в академии — это не только деньги, но и всяческие блага, да такие, что тебе, министру, и не снились… Что у тебя? Кремлевка, спецобслуживание, дача? Все! Там тоже все такое есть. Но это мелочи… Когда люди на важные места расставляют своих, они образуют круговую поруку и они могут ворочать миллионами долларов, и все им сойдет с рук, потому что у них надежный щит, именуемый «наукой».
— Ты академию представляешь, как воровской притон.
— Может быть, если бы ты знал тонкости тамошних отношений, то назвал бы это и похлеще… Людей старой интеллигентной школы осталось слишком мало. Те, кого мы часто принимаем за небожителей, ставят с готовностью свои подписи под любой грязной бумажкой, только чтобы не угрожали их благополучию. Да мне плевать! У меня есть ты, и мне этого достаточно.
— Почему?
— Ну хотя бы чтоб чувствовать себя независимой.
Такие разговоры меж ними были редки, но время от времени они повторялись в разных формах и постепенно ему наскучили. Ведь даже если в словах Наташи была какая-то правда, то она почти не задевала его. Мир ученых представлялся ему чем-то далеким; конечно, там были свои страсти, но они мало касались земных проблем, он же привык иметь дело с повседневностью: дай то, дай это, и наука нужна ему была, чтобы получить тоже вполне осязаемые результаты.
Но вот сейчас, когда Наташа пожалела его, произнесла свое: «Это серьезно», он насторожился, интуитивно почувствовал — именно Наташа может приблизить его к разгадке.
— На чем они тебя ловят… ну, те, кому ты нужен? — спросила она, сев на ручку кресла рядом с ним, прижавшись к нему боком.
— Пока на контракте с итальянцами. Валюта, понимаешь?
— Ты можешь отказаться? — спросила она.
— Могу, — подтвердил он. — Но тогда нужно будет искать других партнеров, и нет гарантии, что все не повторится сызнова.
Она взяла новую сигарету, чиркнула зажигалкой.
— Кто принес тебе это в клюве?
— Крылов.
Она его знала, подсмеивалась над ним, трепала по бороде, иногда даже кокетничала с ним.
— Выгони его, — внезапно решительно сказала она. — Найди предлог и выгони немедленно.
— Да что ты говоришь! — вскинулся он. — Он же близкий человек… Да и прекрасный работник.
— Близкий, а торгует тобой. — Она встала, прошлась по комнате, гибкая, как кошка, и глаза ее с зеленым блеском сделались злыми. — Выгони немедленно!
— Ну, знаешь, какой поднимется шум.
— Вот и прекрасно. — Лицо ее расплылось в сладострастной улыбке. — Даже очень прекрасно… Шум поднимется. Но они проявят себя.
— Кто?
— Да те, кто хочет прибрать тебя к рукам… Неужто это непонятно? — в досаде сказала она. — Чем неожиданней и решительней будет твой удар, тем яснее станет, кто за спиной Крылова. Неужели мне надо учить тебя такой примитивной тактике… У тебя есть за что выгнать его?
— Любого директора можно выгнать, — подавляя вздох, сказал он.
— Ну и прекрасно. — Она решительным жестом загасила сигарету в пепельнице, склонившись к нему, поцеловала.
Но у него чувство близости со слабым нежным оттенком уже прошло, мысль заработала в четком направлении: да, Наташа умна, и в том, что она предлагает, есть смысл — это смелый, сильный ход, и провести его надо немедленно. В бумагах, которые ему подготовили, достаточно зацепок, чтобы сегодня же издать приказ. Тут же начнутся звонки из горкома, а может быть, и повыше, но ему смелости не занимать. Еще один риск. За снятие директора, который нарушил два-три министерских приказа, его не очень-то ухватят, ну, пожурят, ну, накричат, стерпит, но тот, кто пойдет войной, — сразу же себя раскроет, а уж тогда… Что ни говори: ход сильный, особенно в нынешнее время, когда считают — все люди должны оставаться на местах. В прошлом бы году снятие Крылова могло пройти и незамеченным, в прошлом году полетело со своих мест не так уж мало людей, за один только высокий процент травматизма можно было без всяких подозрений в необъективности снять директора. Так ведь никто этого не отменял!.. Бить надо неожиданно. Приказ будет сегодня, и временно исполняющим обязанности Николай Евгеньевич назначит главного инженера… Ну, а там посмотрим. Если бородач приползет на коленях и выложит все, что хранит в тени, то тогда можно будет делать и другие шаги.
Наташа по-прежнему сидела рядом, видимо, решила ему не мешать, и когда он повернулся, чтобы подняться, то снова увидел близко от себя ее лицо.
— А ты уверен, — тихо спросила она, — что и у вас нет того, что в академии?
Нет, в этом он не был уверен. Он знал, как спаяны меж собой многие люди его ранга, знал — они поддерживают друг друга, но у него были свои правила игры: все делать в одиночку, без свидетелей. Когда решаешь один — тебя некому продать. Возможно, приход Крылова и в самом деле первый серьезный шаг, чтобы заполучить его в тот круг, который Наташа называет мафией… Возможно… И он об этом узнает.
— Спасибо тебе, — сказал он, поцеловал ее в щеку и не без удовольствия отметил, как она обрадовалась его похвале.
3
Со многим, очень многим смиряешься. Прошло уже чуть более двух недель, как случилась беда, и Виктор втянулся в тот распорядок дня, который стал почти обязательным для него: работа, магазины, рынок, больница. Этот круг, казалось, будет длиться всю жизнь, хотя Нине стало заметно лучше, особенно после того, как Семен Семенович с двумя парнями прислал лекарства. Ей уже позволяли вставать, дали костыли. Нога ее была не в гипсе, а в каких-то особых пластиковых бинтах, но все же передвигаться еще было нелегко. Да и лицо отошло, хотя местами держались буро-синие подтеки. Главный обещал: если так пойдет и дальше, то, может быть, недельки через две и выпишут, но придется долечиваться — разрабатывать ногу и руку. Но это уже легче. Конечно же, все это время она будет жить у Виктора.
Обязательным стало и то, что он не пропускал ни одной машины, особенно белого цвета, чтобы не заглянуть в салон, не проверить, нет ли наклеек на панели, — без этого он просто не мог.
Он сообщил об оранжевой «Волге» Ступину, назвал номер, рассказал о женщине и попросил: может быть, тот проверит тех, кто был на симпозиуме с советской стороны. Ступин ответил неожиданно зло:
— Не учи меня!.. Все, понимаешь, знают, что делать, одна милиция ни хрена не умеет. Развелось вас, учителей…
Виктор было вспыхнул, хотел ответить Ступину, но сдержал себя, сказал:
— Я вам доложил, а вы смотрите.
Наверное, Ступин уловил в его словах угрозу, ответил:
— Ну хорошо, что доложил, — и, не попрощавшись, положил трубку.
«Сыщик, — сердито подумал Виктор. — Ему только грибы искать». И решил больше в районную милицию не звонить. Если что-нибудь надо — есть капитан Еремея, он все-таки свой. Ну и что, коль преступление произошло не в его районе, посоветовать-то он сможет.
Но было тут и еще одно. Чем чаще он возвращался мыслью к встрече с черноволосой женщиной, подробней вспоминал, как она вела себя, как неожиданно задумалась, закурила, ему начинало казаться, женщина что-то знала или предполагала и постаралась это скрыть, а он не сумел ничего у нее выведать. И ему хотелось снова ее встретить, он чуть ли не каждый день подходил к стоянке подле универмага, но оранжевой «Волги» не было. Не искать же ее через ГАИ по номеру автомобиля. Там пошлют его подальше, нашелся, мол, доброволец детектив… Как будет, так и будет. Найдут — хорошо, не найдут — черт с ним, с этим мужиком, не в нем главное, а в Нине. Важно, чтобы она встала как следует на ноги, а уж Виктор об этом позаботится. Можно ведь думать о случившемся, как о кирпиче, свалившемся на голову с крыши, старая песенка, беда и есть беда. Мало ли людей страдает. Что им остается? Только покориться обстоятельствам, которые сильнее всего на свете, перед ними бессилен обыкновенный человек, не способный сопротивляться несчастью, не способный самолично свести счеты с теми, кто повинен в надвигающейся гибели. Да и думают ли они о возмездии? А если и думают, что изменится для них? Так-то так, и все же Виктора угнетали эти мысли, он пытался себя утешить ими: мол, ну что ты, и не такое бывает! Пытался, но не смог.
Сквозь эту успокоительно-зловещую музыку доводов пробивался тревожный сигнал, бередящий душевную рану: ну нельзя, нельзя оставить все в безнаказанности; и он в эти минуты ясно понимал: пройдет время, может, месяцы, а может, годы, все быльем порастет, но не забудется, останется неутихшей тревога из-за того, что не было отмщения во имя справедливости. А такой гнет не дает покоя. Какое утешение найдешь тут?
Надо было искать и надеяться. И насильник нашелся неожиданно и просто.
В мастерскую позвонили часов в двенадцать и попросили к телефону. Виктор не сразу узнал хрипловатый шепот Поздняка:
— Витяша, Витяша… Это я… Слышишь?
— Ну давай.
— Твой-то тут.
— Какой мой? Откуда ты? — еще ничего не понимая, спросил Виктор.
— Я из заправки, от Клавы… У него зажигание забарахлило. А я тут. Ему кто-то сказал, вон, мол, мастер. Я в салон, замок-то там. Стал ковыряться, и вдруг меня по башке: это же белая «шестерка». На панели нет ничего… наклеек-то нет, а следы от них остались…
— Да ты быстрей! — вдруг взвился Виктор. — Где он?
— Да здесь, у заправки. Где еще… Я к Клавке. Она на него глянула, ахнула: он, говорит. Звони в милицию. Но мы же договорились. Я не с ними, я с тобой…
— Отпустили вы его?
— Да Клавка окошко закрыла. Ему заправиться надо. Однако очередь еще. Она минут пятнадцать подержит, больше не может. Ты гони сюда.
— Номер записал?
— Ага! Тридцать один, тридцать один и буквы…
Но Виктор его уже не слышал, бросил трубку, торопливо содрал с себя халат. Сначала ему стало жарко, кровь прилила к лицу, но это ненадолго, он умел подавлять в себе нетерпение, научился, когда скитался. Знал, чем спокойнее будет, тем яснее мысль. «Семгина Гошу… Одному не совладать», — решил он и тут же снял трубку внутреннего телефона. Если Гоша не на месте, то он в дежурке. Где ему еще быть? Виктор крикнул телефонистке:
— Дай-ка мне Семгина!
И сразу же услышал ответ Гоши:
— У телефона.
— Ты свободен?
— А что?
— Позарез нужно!
— Ну, минут сорок есть, пока заседают. Беги к директорскому выходу. Я там.
Чем и хорош Гоша: когда что-то нужно, он лишних слов не тратит, сразу начинает дело.
Чтобы попасть к директорскому подъезду, нужно было пересечь двор, так быстрее, чем топать по коридорам через перемычку, подниматься на один этаж, потом опускаться, у них не здание, а лабиринт. Но и двор как раскаленная сковородка, ведь на город обрушилась жара, в помещении ее не чувствуешь, там кондиционеры, а тут — словно в печке. Рубаха сразу же взмокла, ладони сделались липкими, но Виктор бежал изо всех сил, споткнулся о какую-то трубу и только чудом не распластался на асфальте. Когда обогнул склад, оказался на зеленой территории. Здесь бил фонтанчик и сверкала каплями трава газона.
Семгин стоял у подъезда. Завидев Виктора, сразу же шагнул к машине, приоткрыл дверцу, ждал, поправляя тяжелые роговые очки.
— Что? — спросил он.
— Давай к заправке. Он там.
Гоша понял сразу, кивнул. Виктор плюхнулся на переднее сиденье, машина тронулась к воротам. Охранник заметил ее издали, и тяжелые железные створки на колесиках поползли в стороны, открывая путь на улицу.
— Не горячись, мастер, — солидно сказал Гоша. — Откуда узнал?
— Поздняк позвонил. Клава его опознала.
— Ясно. В милицию звонил?
— Да пошли они…
— Зря. — Гоша смотрел на дорогу, он был невозмутим и сосредоточен.
— Ты побыстрее не можешь? — спросил Виктор от нетерпения.
— Не могу, — ответил Гоша. — Задержат за превышение скорости, еще больше времени потеряем.
— Да кто тебя задержит?
— Друзья-гаишники. Плохо газеты читаешь. У нас в городе месячник безопасности. Тут областники контролируют.
Но Виктор плохо его слушал. Он едва справлялся с собой, чувствовал, как пульсирует вена на виске и поджимает сердце от нетерпения, впору хоть закричать. Ведь и в самом деле что-то уж начало смиряться в нем, покоряться происшедшему, а теперь, как только появилась точная надежда на поимку насильника, все в нем взорвалось. Он жаждал встречи, и от нетерпения его начало колотить, но нельзя потерять себя, нельзя дать волю злости, иначе все может полететь к чертям.
Мелькнуло здание мебельного магазина, где стояли фургоны и от безделья водители собрались в круг, ларек «Союзпечати», за деревьями стала видна заправочная станция. Возле нее вытянулся хвост машин, но, видимо, Клава уж открыла окошко, потому что на дорогу от заправки отъезжали самосвалы, да и там, где стояли легковые машины, ощущалось движение.
До станции они не доехали, увидели на обочине шоссе подле указателя Поздняка, который напряженно вглядывался в дорогу. Он стоял в комбинезоне, в замусоленной кепочке, невысокий, щурился на солнце, жара ему была нипочем, лицо сухое, только глаза воспаленные.
— Вот он! — крикнул Виктор.
Гоша затормозил, не очень-то поняв, о ком речь, ведь о Поздняке Виктор ничего ему не сказал.
— Где? — только и успел выдохнуть Виктор в лицо Поздняку.
— Да вон, туда рванул, — указал Поздняк в сторону шоссе, ведущего к Москве. — Может, учуял, гад, не стал дожидаться, когда Клава откроет. Да там, на шоссе, еще заправка есть. На-ка, Витяша, номер…
— Давно ушел? — деловито спросил Гоша.
— Минут пять или…
Но Поздняк не успел договорить. Гоша резко развернул машину, хотя от заправки на них шел самосвал. Теперь уж было плевать на всякие нарушения, ведь шоссе на Москву скоростное и за пять минут можно рвануть куда угодно. Гоша сидел за рулем невозмутимо спокойно, взгляд его был направлен на дорогу, но Виктор не чувствовал скорости, хотя стрелка спидометра доползла до ста двадцати и дрожала. Они вырвались на шоссе, над асфальтом колыхалось марево, и казалось, за ним на дороге темнеют лужи, но шоссе было сухо. Гоша сразу же вышел в крайний левый ряд и вовсю сигналил, чтобы ему уступали дорогу. Машины торопливо, мигая желтыми подфарниками, освобождали ряд. Они проехали под эстакадой, за ней начинался небольшой лес и поворот. Вот за тем поворотом есть дорога направо, она ведет к небольшому заводу, ведь «Жигуль» может свернуть и туда, поэтому Гоша еще прибавил скорости, и внезапно Виктор очень близко увидел белую машину, и сразу же бросились в глаза цифры «31–31».
— Этот! — крикнул Виктор, но Гоша понял раньше, пошел на обгон, не поворачиваясь к Виктору, крикнул:
— Маши ему, чтобы остановился.
Виктор высунулся из окна, замахал человеку, сидящему за рулем, когда они поравнялись, но человек в белой рубашке с погончиками не повернул головы, лицо его было спокойно, чуть скуласто, Виктор мог его хорошо разглядеть. Гоша засигналил, тогда водитель «Жигулей» уверенным движением перевел машину в крайний правый ряд.
— Вот сука! — выругался Виктор.
Гоша же был спокоен, он обогнал «Жигули» и, проехав вперед, внезапно развернул машину, встав поперек дороги. Виктор сразу же выскочил на отдающий смрадным жаром асфальт и поднял руку, показывая, чтобы водитель остановился. Заскрипели тормоза. До «Жигулей» было-то шагов пять. Из окна, не открывая дверцы, высунулся водитель. Лицо его сразу показалось знакомым: чуть продолговатое, с тонкими чертами лица, узкий прямой нос, лоб с небольшими залысинами, каштановые волосы с желтоватой прядкой, глаза открытые.
— В чем дело? — спросил он, когда еще Виктор не подошел. Голос его был властный, уверенный, и смотрел он безбоязненно.
Пока Виктор шел, то услышал, как позади хлопнула дверца, — это Гоша двинулся за ним.
Человек за рулем был спокоен, хотя справа и начинался лес, но слева проносились машины, и вдали виднелась будка ГАИ. Его тонкие губы, казалось, усмехались. Еще не подойдя к машине вплотную, Виктор усомнился, а тот ли человек?.. Поздняк, а особенно Клава могли напутать, ведь сам Виктор с Клавой не говорил. Да, водитель был крепким парнем. Виктор увидел теннисные ракетки, торчащие из сумки, которая стояла рядом со свободным сиденьем, и плотный загар на крепких, покрытых светлыми волосиками руках, и как бугрились мышцы под легкой рубашкой. «Этот ли?»
— Так в чем же дело? — опять повторил водитель, в вопросе прозвучали дружелюбные нотки. Возможно, он решил, что его догоняли на черной «Волге» по чьему-то поручению, и он решил уточнить: — Вы от кого?
И вот в это время Виктор увидел висящую на крюке бежевую куртку и, склонившись, заглянул в салон, с неожиданным для себя спокойствием спросил:
— А наклейки где?
— Какие наклейки?
— А вон там… на панели были. Негр и японка. Вон следы от них…
Взгляд темных глаз сразу ужесточился, и Виктор отчетливо увидел, человек все понял, он, видимо, быстро соображал, руки его сжали руль — вот-вот может рвануть, но все же спросил:
— Да в чем же все-таки дело?
— А вот ищем мы вас, уже более двух недель как ищем, — все с тем же спокойствием ответил Виктор. — А вы наклейки содрали…
— Да пошли вы… — вдруг взорвался водитель, но договорить он не успел, потому что Гоша мигом рванул противоположную дверь, она не была закрыта на защелку, да если бы и была, от такого рывка…
Гоша сумел достать парня, треснула рубаха, руки отпустили руль. Виктор понял, что надо делать. Он выдернул защелку со своей стороны, перегнулся, чтобы отпустить страховочный ремень, и вытащил человека на дорогу, тот не сумел удержать равновесия, упал на асфальт. Пока он пытался подняться, Виктор заломил ему руки за спину, а Гоша уж бежал к «Волге», подогнал ее, крикнул:
— Кидай его в машину!
Водитель был силен, он уперся, но, видимо, падение оглушило его, да и все происшедшее было неожиданным. Виктор, подхватив его сзади за брюки, кинул на красное сиденье.
— Подержишь? — на ходу спросил Гоша.
Он уж бежал к «Жигулям», вырвал из замка ключ, закрыл стекла, схватил с крюка куртку и запер машину. Это заняло секунды. Все-таки удивительно, что казавшийся грузным, высокий, очкастый Семгин был так подвижен. Он кинул ремень Виктору:
— На… руки ему…
И пока Виктор возился, прижимая голову плененного к сиденью, Гоша развернул машину, и они двинулись в обратном направлении.
— Садись! — приказал Виктор задержанному и сам ему помог подняться.
Все-таки он ударился об асфальт, и на лбу его кровянилась ссадина. Гоша это заметил, заглянул в зеркало, достал из ящичка вату и йод, подал Виктору:
— На, прижги ему лоб. Чтоб без крови.
— За что вы меня? — зло проговорил человек. — Вы что, гады, не понимаете, вас все равно найдут.
— Кто? — спросил Виктор.
— Да я сейчас закричу, мимо поста проезжать будем.
— А зачем? Мы ведь тебя в милицию.
Он и сам поражался, как был спокоен, словно все в нем мгновенно после возни у машины утихомирилось. Вот же взяли они этого мужика без особого труда, а сейчас… Ну, если не тот, извиниться надо будет, штраф заплатить. Но не задержать его было нельзя.
— Да барал я вашу милицию, — вдруг совсем по-мальчишески произнес задержанный. — Ей такое влепят. Я же из-за вас на пуск опоздаю. Испытания срываете, гады. А это тысячи!
Гоша спокойно спросил, не оглядываясь:
— На документики взглянешь? Они в куртке.
— Нет, — сразу же ответил Виктор. Он понимал, в карманы лезть нельзя, пусть это делает милиция. Клава его узнала, Виктору позвонили, он сделал, что мог.
— В районку? — спросил Гоша.
— Туда.
Тогда Гоша у разворота повернул машину и съехал на проселок. Виктор знал, так ближе, вообще-то тут рукой подать. Дорога запылила, но вскоре они вновь въехали на асфальт, и вот уже завиделось знакомое двухэтажное стандартное здание, возле которого стояли милицейский «уазик» и синие «Жигули» с полосой.
Все было так, как и в то утро, когда привез сюда Виктора капитан Еремея. В коридоре пахло мочой и гашеной известью, кто-то надрывно орал в глубине, а за стойкой белобрысый майор и Ступин играли в шахматы.
— Ого! — сказал майор, когда Виктор и Гоша ввели задержанного. — Что за спектакль?
Он был насмешлив, сбил с конца сигареты пепел и поднялся. Розовое прыщавое лицо Ступина сразу же набрякло подозрительностью. Еще Виктор не успел ничего сказать, как задержанный крикнул:
— Что произошло?! Почему меня?..
Гоша деловито развязывал ему руки. Майор вопросительно смотрел на Виктора.
— Клава его узнала. А теперь проверяйте.
Майор усмехнулся, почесал под подбородком.
— Ясно. Документы.
Ступин сразу же кинулся к задержанному, лицо его мгновенно изменилось, в глазах вспыхнул азарт, и он не сумел утаить радости. Ведь это же висело на нем, и, наверное, он сам считал дело безнадежным.
— Они здесь, — сказал Гоша и подал куртку.
— А вы садитесь, садитесь, — вежливо сказал майор задержанному и указал на скамью. — И не надо нервничать. Сейчас разберемся…
Он взял из рук Ступина документы, раскрыл паспорт, прочел:
— Сольцев Владимир Николаевич… Так-так… — Затем раскрыл темно-вишневую книжечку, скорее всего, пропуск куда-то, задумался, проговорил: — Ну, это потом, — и бросил документы на стол.
— Я все-таки должен знать, почему меня схватили. Я что, преступник?
— Пока не знаю, — сказал все с той же насмешкой майор. — Пока вы только подозреваемый.
— Надеюсь, вы скажете в чем.
— Конечно, конечно, — согласился майор, вышел из-за загородки, прошелся вдоль скамьи, внимательно вглядываясь в Сольцева, он начал снизу, провел взглядом по кроссовкам, по бежевым брюкам из плащовки, на коленях которых остались пятна от падения на дорогу, а затем сказал: — Это ваше право — знать… Так вот, вы подозреваетесь в покушении на изнасилование и… — сделав паузу, — в нанесении тяжких телесных повреждений. Но… женщина осталась жива… Это ваше счастье или несчастье. Жизнь покажет.
— Вы с ума сошли! — воскликнул Сольцев, воскликнул властно, даже приказно, никакой паники или даже замешательства не было в его словах, и это вызвало усмешку у белобрысого майора, видимо, эта усмешка еще более рассердила Сольцева. — Вы заглядывали в пропуск?.. Надеюсь, вы понимаете, что сейчас делаете? Я через двадцать минут обязан быть на испытаниях. Без меня их не проведут. — Он внезапно вскочил, кинулся к перегородке. — Дайте телефон.
— На место! — Окрик был такой силы, что Сольцев вздрогнул.
Ступин успел подскочить и водворить его на скамью.
— Мы тянуть не будем, — деловито на этот раз сказал майор. И неожиданно повернулся к Виктору: — Как там Нина Васильевна? На ногах?
— Только начала подниматься.
— Ясно, — сказал Ступин. — Будем проводить опознание в больнице.
Майор взял бежевую куртку, повертел:
— Лейтенант, дайте команду найти ребят в похожих куртках… Ну, сам знаешь, а я сейчас позвоню главврачу. — И он снова повернулся к Сольцеву: — У нас есть двадцать четыре часа или десять суток. Таков закон. Но, как видите, мы идем вам навстречу. Через полчаса, чуть более, все станет ясно… Мы действуем точно по закону. Коль вы подозреваетесь в таких преступлениях, мы не можем иначе. — Он повернулся снова к Виктору и Гоше, сказал просто: — Спасибо, ребята. Дальше мы уж сами… Идите.
Но Виктору не хотелось уходить, он было раскрыл рот, майор его сразу же понял и сказал:
— Не положено, Талицкий… Не положено. Будь здоров. Да и Семгину, наверное, надо торопиться. Все.
Виктору и Гоше ничего не оставалось, как уйти. Он обернулся, чтобы напоследок взглянуть на этого Сольцева. Тот сидел прямо, неколебимо, но в этой его позе проглядывалась искусственность. «А крепкий малый», — подумал Виктор…
Они вышли из милиции. Виктор хотел вдохнуть свежего воздуха и только сейчас по-настоящему почувствовал, какую силу набрала жара, деревья через дорогу стояли с обмякшими листьями, и даль была нечеткой, расплывчатой. Гоша стоял задумчивый, лицо его было необычно бледно.
— Что с тобой? — спросил участливо Виктор. — Перепсиховал, что ли?
Гоша помолчал, вытер рукой подбородок, вздохнул тяжело.
— Сольцев, — проговорил он задумчиво. — Кажется, мы влипли с тобой…
— Ты о чем? — удивился Виктор.
— Ты что, не знаешь, кто Сольцев?
— Ну, у директора нашего такая фамилия. Ну и что?
— Дурак! — вдруг зло крикнул Гоша, и это было так на него не похоже, что Виктор невольно отшатнулся. — Владимир Николаевич… А министр, брательник директора, — Николай Евгеньевич. Понял?
— Да я и не знаю его, — ответил Виктор. — Мне-то что…
— Это же, может, сын его!
И тут же Виктор подумал — ведь не случайно ему показалось, что прежде видел парня, но он упрятал подальше эту мысль, забеспокоился о Гоше, прежде он никогда не видел его таким. Казалось, этого крепкого, всегда уравновешенного мужика ничто не может выбить из колеи, он умел быть невозмутимым, спокойным, мог радоваться, веселиться, но злым видел его Виктор впервые.
— Хорошо, — сказал Виктор, — пусть сын. Тебе-то что?
— А то! Я ведь возил Николая Евгеньевича. Этот Сольцев уж очень похож… Правда, у министра усы… Уж очень похож. Выходит, он племяш моего шефа.
— Да при чем тут шеф! — вдруг обозлился Виктор. — Пусть этот гад — сын самого президента Штатов, но если он сволота… Не бойся, разберутся.
— Да не будут они разбираться! — вдруг в отчаянии крикнул Гоша. — Ты что, с луны свалился? Когда с министерскими сыновьями разбирались? Концы в воду. И точка.
— Ну, это мы поглядим.
— Вот и поглядишь.
— А ты-то что труханул?
Гоша поправил очки, сжал кулаки, но не для того, чтобы ударить, а скорее, чтоб сдержать себя.
— Я когда-нибудь трухал?.. Мне моего шефа жаль, дура. Человек столько перемучился, а сейчас… Ты вперед глянь. Ведь к нему кинутся. Он в наших местах — бог… Вот увидишь, кинутся.
— Не психуй, — устало сказал Виктор. — Поехали, потом разберем, а то ведь тебя и хватиться могут…
Гоша вздохнул и покорно пошел к машине.