Конечно, Смитмен был не лишен характерного для его времени предвзятого отношения к местным. В разных письмах он описывает африканцев как чрезмерно «коварных» и «невероятных лентяев и подлецов». И это не все оскорбления. Но гораздо жестче он относится к европейцам-работорговцам, называя их «зверьми», «чудовищами» и «французскими, голландскими, датскими [и] шведскими подонками». Он уважает познания африканцев в медицине: они обладают «ценными секретами в области растений». Побывав на некоторых местных судебных мероприятиях, он высоко оценил ораторские навыки африканцев, назвав их «черными Цицеронами и Демосфенами», которые во многих смыслах превосходят английских адвокатов.
Изучение термитов со временем принесло Смитмену уважение среди европейских биологов, а также прозвище Месье Термит. И если бы рассказ о Смитмене на этом закончился, он бы вошел в историю как проницательный ученый, толерантный и дальновидный человек. К сожалению, это еще не все. Проводниками и помощниками Смитмена были в основном местные свободные люди, не рабы. И в первые месяцы пребывания в Сьерра-Леоне он мог отстраниться от темы рабства, утешаясь тем, что его отношения с ним минимальны и касаются лишь вопросов транспорта и торговли. Но сохранять эту дистанцию оказалось сложнее, чем он ожидал. По мере истощения финансовых ресурсов он начал заводить дружбу с работорговцами в стремлении выговорить для себя более выгодные условия. Постепенно его настороженность и неприязнь к ним стали спадать, и тому были вполне понятные человеческие причины. Он чувствовал одиночество. В апреле 1773 года, на семнадцатый месяц пребывания в Африке, в письмах спонсорам он уже открыто жаловался на свое изолированное положение. К этому времени у него было три жены, но душа страдала без компании приятелей-соотечественников, говорящих на одном языке, почитающих того же бога и распевающих те же гимны. В итоге мало-помалу Смитмен стал пользоваться гостеприимством местных работорговцев. Он уговаривал себя, что это лишь паллиатив – временное решение проблемы одиночества.
Естествознание – не единственная область науки, которая извлекала пользу из работорговли. Первая крупная астрономическая обсерватория в Южном полушарии, в Кейптауне, была построена рабским трудом. Эдмунд Галлей (прославившийся кометой) просил рабовладельцев из различных колоний поставлять ему данные о Луне и звездах. В тех же местах геологи занимались сбором камней и минералов. Королевское общество рассылало в работорговые порты вопросники с просьбой предоставить разные наблюдения и извлекало выгоду из вложений в компании, использующие рабский труд.
В выигрыше оказалась даже такая рафинированная область науки, как небесная механика. Исаак Ньютон – ученый-одиночка, чудак, большую часть жизни просидевший в кабинете за столом, выводя свои уравнения, которые он скрывал от коллег. Но во время работы над трудом Principia Mathematica[11], где, в частности, сформулирован знаменитый закон гравитации, Ньютон сделал радикальное и очень громкое предсказание: причиной приливов и отливов является притяжение Луны. Чтобы доказать это, ему потребовались сведения о высоте и времени приливов по всей планете, и один из важнейших комплектов данных поступил из французских работорговых портов на Мартинике. Небесная механика в буквальном смысле занимается внеземными делами и далека от грубой земной жизни настолько, насколько можно представить. Но рабство было такой существенной частью европейской науки, что даже натуральная философия оказалась в его тени.
Никто не спорит, что естествознание получало большую выгоду от рабства – и в некоторых случаях даже помогало рабству расширять свои владения. Колониальные торговцы с жадностью хватались за любые заморские природные ресурсы, такие как красители и пряности, и консультировались с учеными о лучших способах добычи и производства подобных товаров. Кроме того, медицинские исследования свойств хинина и других лекарственных средств помогали белым европейцам выживать в тропических условиях. И чем более безопасной и прибыльной для европейцев оказывалась колония, тем больше в ней развивалась коммерческая деятельность, в том числе и работорговля. Таким образом, научные исследования не только находились в зависимости от колониального рабства, но и открывали для него новые рынки.
Некоторые европейские натуралисты на американском континенте тоже добывали экспонаты с помощью рабов, особенно в опасных и труднодоступных местах. Они заставляли рабов карабкаться на деревья или нырять в холодные водоемы. Рабы пробирались в колючие заросли или на смертельно скользкие склоны. Удивительно, но некоторые коллекционеры даже платили рабам за помощь – полкроны (18 нынешних долларов) за каждую дюжину насекомых и двенадцать пенсов (7 долларов) за каждую дюжину растений, если те оказывались в целости и сохранности. В основном коллекционеры жульничали, и подавляющее большинство африканцев, добывавших для них образцы флоры и фауны, не получали ни денег, ни благодарности. Редчайшие случаи памяти об этих людях сохранились в названиях растений: например, майо горького, названного в честь седовласого раба с Ямайки, который лечил его корой тропическую фрамбезию – заболевание кожи, сходное с сифилисом.
Самым известным африканским натуралистом был Квасси – lockoman (колдун), – который жил в Суринаме в 1700-е годы. Квасси был рабом, тем не менее нередко выступал на стороне белых европейцев, подставляя африканцев, и по сей день считается весьма неоднозначной личностью. Как заметил один европейский наблюдатель, Квасси изготавливал амулеты «из камешков, морских ракушек, клочков волос, рыбьих костей, перьев и пр., соединенных на хлопковой нитке, чтобы носить на шее». Затем Квасси продавал эти амулеты рабам, боровшимся за свободу, уверяя людей, что магия, заключенная в них, сделает их неуязвимыми в битве. Этого, конечно, не происходило, но прибыльный бизнес Квасси продолжался. Сохранилась устная история о том, как «колдун» отправил группу беглых рабов в джунгли, а затем выдал их расположение белым солдатам. За подобные деяния Квасси была обещана свобода, а также дорогие европейские побрякушки, в том числе нагрудная пластина с надписью «Квасси, верный белым». В отместку несколько беглых рабов устроили на него засаду, поймали и отрубили правое ухо.
Раб по имени Дэвид вынужден залезть на дерево и снять шкуру с удава для своего хозяина Джона Стедмана. Как ни странно, это рисунок поэта Уильяма Блейка.
При всей своей неоднозначности Квасси считался гением ботаники. Особенно он прославился изготовлением порошка из кореньев, который помогал при болях в желудке и лихорадке. Многие белые европейцы предпочитали лечиться у него, нежели у своих врачей[12]. Это знак большого доверия. На протяжении тридцати лет Квасси хранил в тайне, что за коренья он использует, и лишь потом сводил в лес одного из учеников Линнея и показал ему кустарник с ярко-красными цветами. Ученик привез растение Линнею, который дал ему название Quassia amara (Квассия горькая). Редчайший пример названия вида в честь раба.
Вероятно, совсем не случайно Квасси, столь верный белым, благодаря европейским ученым обрел бессмертие, в то время как множество других талантливых людей затерялось в истории. Однако следует помнить, что за каждым растением или насекомым, получившим европейское название, наверняка стоят один, два, а то и дюжина безымянных помощников.
В отличие от Квасси, Смитмен не был ботаником. Он занимался жуками, и попытки разобраться в незнакомой флоре Сьерра-Леоне приводили его в отчаяние. Однако в начале 1773 года он получил письмо, из которого с огромной радостью узнал, что к нему на Банановые острова направляется еще один ученик Линнея, ботаник Андреас Берлин. Еще один ученый джентльмен не только освободит его от ботаники, но и составит компанию, о которой так мечтал Смитмен.
Берлин, несмотря на свои двадцать семь лет, уже имел впечатляющий послужной список, в том числе участие в одной из знаменитых научных экспедиций под руководством капитана Джеймса Кука. Уже в своем первом выходе на природу со Смитменом в апреле 1773 года Берлин за пятнадцать минут обнаружил три растения, неизвестных европейской науке. Добыча доставила ему огромное удовольствие. «Я словно слепец, который внезапно обретает зрение, – изливал он свои чувства в письме, – и впервые видит солнце. Он падает навзничь в изумлении…» Однако при всем своем таланте Берлин имел один серьезный порок: тягу к спиртному. Каждый час, который не уделялся ботанике, уделялся пьянству, что приводило Смитмена в ярость, тем более с учетом того, что и другой его помощник был алкоголиком. «Иметь двух помощников и ни одного из них трезвым, – жаловался он, – это весьма прискорбно».
Помощники из местных тоже доводили Смитмена до истерики. В основном это были жители поселения, которые посмеивались у него за спиной над его привычкой собирать презренных букашек. Но посмеивались до тех пор, пока Смитмен не объявил, что готов платить за собранные экземпляры. После этого «помощь» хлынула таким потоком, что он не знал, куда от нее деться. «Мужчины, женщины, дети приходили толпой, рассматривали, задавали вопросы и несли на продажу все – каждое растение с цветком, всех самых обычных насекомых, вплоть до тараканов и пауков, которых полно в каждом доме». Постепенно он стал отказываться от «помощников», что вызвало, разумеется, замешательство и недовольство. Некоторые в отместку даже стали воровать нужные экземпляры у него из-под носа и вынуждали платить дважды.
В полном расстройстве, особенно из-за Берлина, Смитмен спускал пар одним из немногих доступных ему способов – общением с работорговцами.
Надо признать, Смитмен никогда не испытывал теплых чувств по отношению к публике из низов общества, которая составляла экипажи невольничьих судов, к грубиянам и сквернословам, которые, как он однажды презрительно заметил, размешивают свой чай «ржавым грязным жирным ножом» и едят такое прогорклое масло, что годится лишь для смазывания колес телеги». Но с торговцами и капитанами кораблей – аристократами рабовладельческого общества Сьерра-Леоне – Смитмен вполне ладил.