Уже на студенческой скамье в Московском университете мы с моим другом, ныне академиком О. А. Реутовым, сильно увлекались не только химией, но и биологией. Упомянутые мною книги по биологии в библиотеке отца не остались лежать нетронутыми. Мои интересы постепенно склонились к пограничной сфере — биоорганической химии. Под руководством Александра Петровича Терентьева пришлось синтезировать в ту пору лишь недавно открытый гормон роста растений — ауксин; на кафедре Марии Моисеевны Ботвинник занимался химией белка.
Знание немецкого языка явилось причиной тому, что после поспешного и досрочного окончания университета меня в сентябре 1941 г. призвали в армию по линии 7-го отдела ГлавПУРККА, отдела по пропаганде среди войск противника. Для темы статьи важно то, что мне пришлось вникать во все мрачные глубины нацистской идеологии, в подлинниках знакомиться с книгами Гитлера, Розенберга, с огромной литературой по расизму: от Гобино до Дарре и Гиммлера.
Но обосновывая расизм, фашистские идеологи опирались не только на труды и высказывания Гобино, X. Чемберлена, Дизраэли, Шопенгауэра, Ницше, Вольтмана. Для придания наукообразности своим взглядам они широко цитировали работы Менделя, Вейсмана, Иогансена, Чермака, Корренса, де Фриза, тем самым, сочетая и сращивая в сознании людей современную генетику с расизмом. Евгеника, человеководство — отдавали духом фашизма, и нельзя удивляться тому, что на так называемый вейсманизм-морганизм изначально пала тень от человеконенавистнической фашистской идеологии и политики. Тут надо было уметь отделить зерна от плевел.
В те дни мне в немалой мере помогла разобраться вышедшая в 1941 г. книга австрийского политика Эрнста Фишера (Виден) «Фашистская расовая теория». Не вдаваясь в интереснейшие проблемы, связанные с тогдашним и современным расизмом, скажу, что уже после окончания войны в 1945 г. я опубликовал в журнале «Октябрь» статью «Империалистическая сущность немецкого расизма», где, мне казалось, навсегда распростился с этой темой. Тем не менее, определенный негативный налет не в пользу современной генетики от встречи с расизмом у меня сохранялся.
Сильное влияние на формирование моего мировоззрения оказал замечательный труд В. И. Вернадского «Биогеохимические очерки», опубликованные в 1940 г. С тех пор она во многом определила мои философские суждения и экспериментальные начинания (в частности, под этим воздействием прошли работы по микроэлементам, керамическим удобрениям, экологическому моделированию). В том же журнале «Октябрь» через два года я опубликовал статью, пронизанную духом и идеями Вернадского о биосфере и ноосфере: «Влияние человека на природные процессы». Надо сказать, что о Вернадском в те времена знали меньше, чем о Фукидиде: настолько общество было далеко от его идей. Спустя полвека я с удовлетворением наблюдаю, как неофиты открывают для себя разные слова: экология, техносфера, антропогенный и несут их на площади.
Упомянутая статья имела неожиданный резонанс, о чем позже. Скажу лишь, что работа над ней привлекла мое внимание к трудам Мичурина, сделала меня его сторонником. Очень жаль, что склеили в те времена термин «мичуринская биология», который отпугивает от работ великого организатора многих исследователей, особенно молодежь.
Кстати, о молодежи. В те годы, вернувшись после демобилизации на кафедру А. Н. Несмеянова в университет, я стал преподавать органическую химию биологам: вел семинары, практикум. Молодые ребята биофака были настроены по-боевому, рьяно отстаивали современную генетику, и я им обязан пониманием ряда научных проблем.
Неожиданными путями я вышел на знакомство с трудами академика Н. И. Вавилова. В те годы под руководством замечательного человека и ученого, впоследствии академика, Б. М. Кедрова мне пришлось заниматься подготовкой диссертационной работы о гомологии в органической химии. Работая в библиотеке, я натолкнулся на труды Н. И. Вавилова (они не были изъяты) по гомологии растительных видов, увлекся ими и включил изложение этих работ в рукопись диссертации. Вот тут-то Бонифатий Михайлович мне сказал: «Не надо». Он знал о судьбе Н. И. Вавилова, трагедия которого не была мне известна в те дни. Война была высоким хребтом, отделившим события послевоенных лет от предвоенных. Сын известного чекиста Михаила Кедрова, мой учитель предупреждал меня тогда от опрометчивого для того времени поступка. Лишь позже мне удалось в «Вестнике Ленинградского университета» поместить статью «Гомология и олигомерия в биохимии», где исследования по гомологии Н. И. Вавилова нашли свое отражение.
Был у меня и другой источник знакомства с трудами Вавилова: книга под его редакцией «Теоретические основы селекции растений» из библиотеки отца. Там самим редактором в статье «Ботанико-географические основы селекции» написано: «Метод яровизации, установленный Т. Д. Лысенко, открыл широкие возможности в использовании мирового ассортимента травянистых культур. Метод подбора пар при гибридизации, учение Лысенко о стадийности открывает также исключительные возможности в смысле использования мирового ассортимента». Вавилов назвал работу Лысенко выдающейся. Другие авторы сборника — Говоров, Сапегин, Басова, Костюченко — поддерживают эту оценку. Как же относиться к Лысенко, если сам Вавилов.? Его отношение к Лысенко было сложным, противоречивым.
В общественном сознании утвердилось мнение о том, что существует прогрессивная мичуринская биология, которую возглавляет верный последователь Мичурина — Лысенко. Понадобилось время и усилия, чтобы расшатать это тождество. Надо было понять, что оказалось верным и что ошибочным во взглядах Лысенко, которого поддержал такой крупный ученый, как Вавилов.
ДИСПОЗИЦИЯ
Описанные впечатления, несомненно, были крайне важны для внутреннего осмысливания проблем биологической науки, эволюционного учения, генетики. Однако неожиданно все это приобрело действенно-драматический характер.
Осенью 1947 г. наша семья отдыхала в Сочи. Дождливым хмурым днем 18 октября мы с тетушкой Анной Александровной решили проехать в Сухуми. По дороге заглянули в Мюсеры, где стояла пустующая дача. Не успели побыть там минут десять, как бежит постовой:
— Немедленно поезжайте на Холодную речку. Вас ждет там товарищ Сталин. Это было полной неожиданностью. Со Сталиным я несколько раз встречался до войны и мог бы многое рассказать об этих встречах, в частности, А. Рыбакову, который не знал, что при беседе Сталина, Кирова, Жданова в Сочи летом 1934 г. присутствовал четвертый: это был я, который, хотя и был еще весьма молод, но многое схватывал юношеской памятью.
Из довоенных встреч со Сталиным коснусь лишь одного момента. В 1939 г., когда я учился в МГУ, он неожиданно вызвал меня по телефону и сказал:
— Я слышал, вы много занимаетесь в университете общественной работой. Политика — грязное дело. Нам химики нужны.
И не здороваясь и не прощаясь, повесил трубку. С тех пор минуло восемь лет, прошла война. Что же могло произойти? Ответ я узнал случайно от Л. М. Кагановича. Как-то при мимолетной встрече он рассказал: "Товарищ Сталин рекомендовал вашу статью в журнале «Октябрь». Это была статья «Влияние человека». Она была опубликована в июльском номере; в октябре состоялся вызов на Холодную речку.
Беседа продолжалась долго и охватывала широкий круг вопросов. В ней при начале принимал участие А. Н. Поскребышев, но быстро ушел, оставив нас втроем. По свежим следам я беседу записал. Вот изложение ряда ее моментов, относящихся к нашей теме.
Сталин: "У нас мало людей, умеющих обобщать практический опыт. Практиков, эмпириков — много. Но одной практики недостаточно. Важно уметь обобщать, подмечать связь между фактами, которые другим кажутся оторванными друг от друга.
Ленин, Маркс умели обобщать. Но Ленин был бы человеком профессорского типа, каких немало было в партии, если бы он занимался одной теорией, не знал жизни, не окунулся в практическую работу. На практической работе у него выработались и качества организатора".
Анна Александровна: «Но Ленин — гений».
Сталин: "Гениальность выдумали французы. Гениальность это умение анализировать, обобщать и трудолюбие. Таким был Ленин. Ничего необычайного здесь нет. Ленин умел обобщать то, что встречалось в процессе работы у практиков, эмпириков, но чего они не могли ясно понять, осмыслить.
Ленин мог по три часа беседовать с простым крестьянином, и он узнавал очень многое, необходимое для политики.
Во время прошедшей войны иногда беседа с рядовым красноармейцем, не знающим теории, не осознающим до конца смысл происходящего, но хорошо разбирающимся в своих житейских вопросах, давала нам многое для оценки положения, для понимания того, как надо воевать.
У нас много людей науки, которые не знают практической жизни, боятся ломать раз установленные порядки, знают жизнь из книг и слепо относятся к книге. Это, вернее, не люди науки, а служители науки, жрецы науки.
В науке единицы являются новаторами. Такими были Павлов, Тимирязев. А остальные — целое море служителей науки, людей консервативных, книжных, рутинеров, которые достигли известного положения и не хотят больше себя беспокоить. Они уперлись в книги, в старые теории, думают, что все знают и с подозрением относятся ко всему новому.
Стахановцы опытным, эмпирическим путем дошли до установления новых норм выработки, сломали старые, отжившие нормы. На основе их опыта мы задумали пересмотреть все существующие нормы. Так какой поднялся шум! Служители науки сказали: нельзя, так как в книгах об этом ничего не говорится. А мы послали их к черту и сделали по-своему.
Вы, очевидно, знаете о выращивании арбузов и дынь под Москвой. Одна женщина, научный работник, двадцать лет потратила на то, чтобы вывести сорт дынь, способный произрастать в нашей средней полосе. Она прививала дыни на тыкву, но так как тыква — растение более крепкое, то она забирала все соки, а для дыни ничего не оставалось.
А сейчас кунцевский колхозник, практик, вырастил замечательные арбузы, и мы имеем возможность разводить арбузы в наших широтах вплоть до Ленинграда, хотя прежде в книгах учили, что они севернее Тулы расти не могут.