– Что так? – Григорий вскинул бровь. – Мне доложили, что убыл казак на блины к теще. Честная Масленица на дворе!
– Стало быть, на Масленицу надобно ночью ехать, тайно, никому не сказавшись?
– Почему ж тайно? Я разрешил ему ворота открыть и даже лучшего мерина велел запрячь. Как говорится, не сулил гору, а дал впору!
– Так волки вокруг города свадьбы водят… – тихо промолвил Савва. – Беды бы не вышло…
– Да, волки… Так на конных они почти не нападают, а казак трезвый и при оружии, – задумчиво произнес Григорий Аникиевич. – Бояться-то не зверья, а людей надо, нынче человек человеку волк. И что с того? Разве мы опасаемся каждого встречного или готовимся от него смерть принять? Верно говорю, Карий?
– Не в бровь, а в глаз. – Данила с ненавистью посмотрел Григорию в глаза. – Где казака искать? В Канкор он так и не прибыл…
– Ты в Пыскоре, в монастыре поискай, коли не ждется да Масленице не рад, – рассмеялся Григорий. – Там люди строгие, земных праздников не принимают. Один старец Трифон чего стоит. Вот к нему и поезжай! Послушничек дорогу хорошо знает. А мне загулявших казаков искать некогда – Масленицу встречать надо! Умный не осудит, а глупый не рассудит. Ступайте с Богом!
Григорий усмехнулся, подавая Игнату знак выпроваживать гостей. Приказчик засуетился, забормотал под нос:
– Давай, ребятушки, проваливай… Весилитеся, отдыхайте да бражничайте. О делах потом… Видите, Григорий Аникиевич делом занят, о людях печется, а вы к нему со своим казачком непутевым… Будет надобно, Григорий Аникиевич нового приставит, сколько их, прости Господи, теперь по Руси шляется…
Спасо-Преображенский Пыскорский монастырь стоял не на возвышенности, как принято на Руси; он словно просел, сполз с высокого холма, или, подобно ладье, причалил в устье небольшой речки Нижней Пыскорки.
– Думал, что монастырь велик, стоит вроде сольвычегодских святынь, а он на ладони уместится, – усмехнулся Данила, внимательно оглядывая окрестности. – Как там братия умещается, или, как дикие пчелы, улей себе построили?
– Аника давно велел монастырь в Канкор перенести, с Нижней Пыскорки в Верхнюю. Да у Григория Аникиевича руки дойти не могут, дела мирские не отпускают…
– Умный ты человек, Савва, а иной раз рассуждать начнешь, так дурак дураком. Вот смотрю и думаю: блаженный ты или холоп от макушки до пяток? Если негодуешь, то на коленях, если выгораживаешь хозяев, так от всего сердца… – Карий махнул рукой и отвернулся от послушника. – Лучше не рассуждай, подгоняй гнедого, скоро прибудем…
Снегов пожал плечами и послушно взмахнул поводьями:
– Давай, родимый, с Божьей помощью да в Господнюю обитель!
Лес остался позади, дорога выходила на широкую белую полосу реки, утопающую в блеклых красках зимнего заката. Впервые за последние годы Данилу взяла досада, защемила сердце, пробуждая в нем слепую ярость.
– Что, Саввушка, не устал ли в дороге наш Гнедко?
– Ничего, – обиженно отмахнулся послушник. – Хоть и не из лучших, да пройдет вдвое больше, не запыхается!
– Выходит, по меткому словцу Григория Аникиевича, хоть конь горбат, да мерину не брат…
Снегов удивленно посмотрел на Карего.
– Ты все не понял? – Данила резко схватил послушника за плечи, подмял, зависая над ним, как над добычей. – Почему тогда хмельному Васильке запрягли разжиревшего мерина, а затем выпустили ночью в волчий лес? Нет, мы у Строганова не охотники, мы приманка…
– Кого же на нас хотят поймать? Да отпусти ты меня. – Савва высвободился из цепких объятий Карего. – Сам вижу, нечисто здесь. Как прибыли, все под соглядатаями ходили, даже в светелке стенные дыры наверчены… Оттого и молчу, что за догадки у Строгановых быстро языка лишаются…
Данила рассмеялся, хлопнув Снегова по плечу:
– Я, признаться, решил, что послушник-то вконец отупел. Жаль блаженного стало…
– Успеется еще… Пожалеешь… – буркнул Савва и потянул за поводья. – Тпр-ру-у, милой!
Сани остановились у тяжелых, обитых резными крестами монастырских ворот. Послушник долго стучал, пока за высоким частоколом послышались неспешные тяжелые шаги.
– Почто ломитесь в ночь, чада окаянные? – Густой низкий голос произнес ругательство на тот же манер, каким служил литургию.
– Брат Фома! – радостно воскликнул Снегов. – Это я, послушник Савва, со мною еще человек строгановский, Данила Карий, приехали по делу к игумену Варлааму. Впусти обогреться, Христа ради!
Немного поразмыслив, Фома ответил не терпящим возражений тоном:
– А мне почем знать, чьи вы люди будете. Тебя, почитай, здеся от Рождества нету, может, тебя давным-давно вогульцы изловили, да их и привел сюда души православные губить!
– Как можно, брат Фома…
– Проваливайте, не доводите до греха, не то, ей-богу, сейчас пальну! Вот рассветет, там и видно будет, пущать вас или нет.
– Где ж ночевать? Как зверям, в снегу?
– Зачем же, у святой стены монастырской и ночуйте. Коли волки придут, меня кликайте, вам пособлю малехо, в них пулять стану.
– Хороша встреча, нечего сказать, – усмехнулся Карий. – Ладно, что прихватили по лишнему тулупу, будет чем прикрыть Гнедого…
– Впусти их, – донесся из-за ворот высокий, почти юношеский голос. – Или ты забыл слова Спасителя: «Стучите и отворят…»
Глаза Снегова восторженно заблестели, он вцепился в рукав Даниловой шубы и прошептал:
– Сам Трифон сподобил. Старец…
Глава 9Еже согреших…
Хрустнули петли, замерзшие ворота тяжело заскрипели, охнули и стали проваливаться назад, отворяя взглядам путников бревенчатые монастырские стены.
Прибывших встречал брат Фома, здоровенный монах с изборожденным шрамами лицом. Он шутя поигрывал сучковатым дрыном, словно предупреждая гостей: «Не балуй, зашибу».
– Из этого самопала пальнуть хотел? – пренебрежительно спросил Карий. – Или у монахов и палки стреляют?
– Только пужнуть хотел. – Фома оценивающе оглядел Карего и, убедившись в своем превосходстве, небрежно кивнул на дрын. – На что мне самопал, я и палкой кого хошь во славу Божию знатно отделаю!
Старцем оказался бледный и сильно сутулившийся молодой человек с редкой, еще не сформировавшейся бородкой.
– Он и есть старец? – недоверчиво поинтересовался Данила. – Ему от силы двадцать пять годов будет… А то и меньше…
– Так не по годам жизни, по дерзновению да подвигам старцем именуют… – Снегов перекрестился.
– По чему именуют? – переспросил Карий.
– По благодати. – Савва посмотрел в лукавые глаза Данилы и махнул рукой. – Старец и старец, тебе какое дело. Не вступился бы, так спали в сугробе, как сторожевые псы.
Игумен Варлаам, сославшись на простудную немощь, с прибывшими встречаться не стал, поручив за ними приглядывать и спровадить из обители как можно скорее.
До их прибытия в монастырь Фому разбирало любопытство увидеть своими глазами известного душегуба, призванного на службу самим Аникой Строгановым. Прежде, в миру, брат Фома звался Веригою и был знатным в пермских землях вором. Впрочем, не гнушался наниматься на темные делишки и к Строгановым, и к чердынскому воеводе, с легкостью нарушая любые договоренности, за что пять лет назад Аника Федорович решил выдрать Вериге ноздри да отрубить по локти обе руки…
От страшной расправы Веригу спас отец Варлаам, убедивший набожного купца, что превратит разбойника Веригу в божьего воина Фому… Теперь монаха постигло разочарование, быть может, самое горькое во всей жизни. С нескрываемой досадой он рассматривал Карего, кляня тот злополучный день, когда решил продать вогулам строгановских лошадей.
«Проклятые язычники, кабы не вы, тепереча на его месте я был бы… – Фома со злостью ткнул дрыном в снег. – Двух таких стою, а что в душегубстве не так поднаторел, то это дело наживное… – Фома тряхнул головой и перекрестился: – Прости, Господи! Избави от лукавого…»
Трифон подошел к саням и, поклонившись прибывшим, негромко, будто извиняясь, сказал:
– Фома проводит в трапезную, поужинать, чем Бог послал, потом разведет по келиям… Утром буду смиренно ждать, ибо многое имею сказать вам устами к устам… – Трифон вновь поклонился, уже до земли, и быстро ушел, исчезая в темной глубине монастырского двора.
Фома посмотрел вослед уходящему старцу и сказал, но не приезжим, а для себя:
– Бог весть, в чем душа держится, ударь – кулаком перешибешь, а взнуздает не хуже игумена. Как медведь на тебя прет, не бояся ни боли, ни смерти…
Стоило на миг закрыть глаза, и сквозь смежаемые веки вползала черная пелена, холодная, скользкая, как жабья кожа. Она обволакивала, душила, утаскивая вглубь, в бездонный омут полуночного бреда…
«Господи Боже наш, еже согреших во дни сем словом, делом и помышлением, яко благ и человеколюбец, прости ми… мирен сон и безмятежен даруй ми… Ангела хранителя пошли покрывающа и соблюдающа мя от всякого зла…»
Услышав, как в соседней келье молится Савва, Карий улыбнулся: ежели веришь, просто встать на колени перед образом, перекрестится, прочитать молитву… Или разорвать рубаху, плача бросить себя ниц и, проклиная жизнь, выпрашивать прощения… Вот только услышит ли Господь, а услышав, поверит ли, если не веришь сам…
В детстве возросший в турецкой неволе Данила представлял себе Бога старым кочевником, разъезжающим по миру на большом белом верблюде. Верблюд идет медленно, на длинной выгнутой шее смеется серебряный колокольчик. Старый Бог, покачиваясь на верблюжьих горбах, то дремлет, то пробуждается, заслышав тонкий серебряный смех. Он слегка приоткрывает тяжелые веки, прищуриваясь, смотрит в даль: «Где теперь Сын? Хорошо ли пасет Его стадо?» Верблюд идет дальше, веки смежаются, наплывает сон. Сын – пастырь добрый…
Море набегает на берег и, ударяясь волнами о прибрежный песок, рассыпается белою пеной – вода точит камень, но тает в песке…
Божий Сын смотрит, как красная полоса зари разделяет небо с землею и, наклонившись низко, пишет перстом на песке, не обращая внимания на то, как набегающие волны смывают начертанные письмена: «Вот, Я посылаю вас, как овец среди волков…»