ь.
Свод дрогнул, вспыхнул огненной лавой, отзываясь на слова далеким, протяжным волчьим воем…
– Слышишь? То бесы стонут. – Глаза старца истово заблестели. – Значит, дошла молитвушка, услышал святой угодниче…
Они пошли дальше, вглубь горы, потом стали спускаться вниз почти по вертикальному лазу.
– Диковинно тебе, Данилушка, внутри горы быть? – Старец тяжело отдышался. – Небось, и не ведал о ходах змеиных…
– Десять лет в горах Персии прожил. – Данила остановился, почти уткнувшись Трифону в ноги. – Там меня тоже старец наставлял, как теперь ты. Только ты учишь прощению, а он учил убивать…
Монах ничего не ответил, промолчал, но пополз быстрее, изо всех сил перебирая худыми локтями…
Наконец показался грот, много выше и больше прежнего, ледяного. Данила встал на ноги, огляделся. Взгляду открылось странное убранство пещеры, отдаленно напомнившее останки древних ромейских храмов.
Полупрозрачные колонны свисали из-под нерукотворного купола и вырастали снизу, прямо из-под ног. Они срастались в единое целое, переплетаясь друг с дружкой, как ненасытные тела любовников; другие образовывали причудливые скопища фигур, словно вросшие в лед грешники. Поодаль стояли ледяные ложа, напротив них зловеще поднимались колья и плаха…
– И вправду ад… – шепнул старцу Карий. – Злая красота, злыми недрами взращенная…
– Пойдем… – Трифон с трудом выговаривал слова. – Ты еще не видывал ее…
– Разве здесь есть кто? – Карий удивленно посмотрел на монаха. – Акулина?
– Нет здесь места живым, и мертвым нет… – Трифон многократно перекрестился, принимаясь прорекать дрожащим голосом. – И пришел один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, повел меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами…
Старец сжал руку Данилы и подвел его к стене, скрытой в непроглядном пещерном мраке…
Взгляд скользнул по темноте и, встретившись с желтым свечением немигающих совиных глаз, замер. Раздался хруст, какой обычно бывает в лесу, когда невзначай тяжело наступит нога на сухой хворост… Карий посмотрел вниз и резко отступил назад – под ногами лежали почерневшие от времени черепа вперемешку с остатками пережженных костей.
Переводя дух, Трифон поднес факел ближе:
– Поганская земля, идеже покланяются идолом, идеже жрут жертвища, идеже веруют в кудесы, и в волхованья, и в чарованья, и в бесованья, и в прочая прельсти дьявольскиа…
На большом, словно отполированном черном камне показалась безобразное женоподобное существо в человеческий рост, но с совиной головой. Существо, или, как ее назвал старец, адова баба, содрогалось в родовых схватках на гигантском ящере. Вокруг чресл демоницы на полированной каменной глади разливалась кроваво-красное нерукотворное марево…
Огромное чрево трескалось от натуги, заставляя роженицу корчиться и кричать, приседая на толстых ногах. Изогнувшиеся руки уперлись локтями в бедра, язык из переплетенных змей вывалился изо рта, свисая до раскрывшегося лона.
– Смотри и разумей! Внизу, под ногами, десять голов ящеров, да вверху над личиною пять грифоньих, да по бокам две: звериная да змеиная…
– Посвети-ка сюда. – Карий показал на правую руку адовой бабы. – Никак вместо пальцев волчья пасть! Здесь, на левой что? Ничего не видно…
– То Варлаам лазает блудницу Вавилонскую затирать, – пояснил Трифон. – Поет псалмы да скоблит окаянную. Только без толку… Ужо пять раз дочиста стирал, а сатанинское отродие появляется снова. Из стены прет, из камня вырастает…
– Это зеркало, не камень. – Данила провел рукой по холодной каменной глади. – Скобли его или на нем малюй, только она не отступит, не уйдет, пока не убьют ее дух…
Трифон, вздрагивая телом, сжал кулаки:
– Страшно мне, Данилушко, иной раз так страшно бывает, что, думаю, не выдюжу, да и уйду отсюда, назад ворочусь, домой, в Немнюшку или к своему отцу духовному Иоанну, в Великий Устюг. Покойно там, службу Богову без соблазнов сатанинских нести можно…
Старец вопросительно посмотрел на спутника, но тот сосредоточенно разглядывал рисунок и не произнес ни слова.
– Земля пугает, камни великие, изрытые пещерами бездонными, нисходящими до преисподних глубин. Люди здесь превращаются в бесов, а бесы становятся людьми. – Трифон горько вздохнул. – Воля и то здесь другая, злая, безнадежная, наподобие той, что дается попавшему в капкан зверю, познающему тьму…
– Уходить надо… – Данила подхватил суму и протянул трепещущему старцу. – Правильно сделал, что привел, не спроста здесь оказался…
Трифон кивнул головой:
– Варлаам настрого не велел… Фома доложит… Только Варлаам хоть и игумен, да не указ мне…
Карий посмотрел на Трифона, подумав: «Может, игумен и не указ, но бить Фома умеет отменно».
– Братию правильно не пускаете, насмотрятся, глядишь, сами взбеленятся. – Немного помолчав, добавил: – Что, старец, пойдешь ли ты со мной к Строганову, в Орел-город? Мне любого дозволено в отряд брать. Да и кто окромя тебя казака от бесовского сглаза выправить сумеет? Сейчас говори, пойдешь?
Трифон с благодарностью посмотрел Даниле в глаза и поклонился:
– Пойду…
Орел-городок устал от Масленицы, объелся блинами и пирогами, опился щедро подаваемой со строгановского двора брагою, а праздник все не кончался, едва пересилив свою середину.
Никто не мог сказать, когда в городке появился пронырливый юрод Семка Дуда, маленький, колченогий, обвешанный бутафорскими веригами и крестами. Попади он на глаза приказчику Игнату в будний день, да что там Игнату! Первый же староста схватил бы мазурика за шиворот, приволок на кнутовой допрос в съезжую избу, там бы в два счета открылось его пустосвятство с поддельными цепями, теплой бабьей душегрейкой под суровым рубищем, мягкие заячьи шкурки под грязными онучами…
Теперь, в дни Масленицы, Дуда чувствовал себя вольготно: днем сидел на площади или на церковной паперти, грозя непочтительным прохожим анафемой, таращил глаза, истошно вопил, пуская изо рта слюни, или смиренно обнимал ноги, умоляя вместе помолиться о грядущей кончине мира. Оттого Дуда собирал щедрое подаяние, набивая суму отменным харчем или разживался деньгой. По вечерам юродец ходил вместе с ряженой молодежью по дворам, охальничал, пел срамные песни, пытаясь залезть к девкам под подол. Но больше того смотрел да спрашивал, что, мол, здесь так, а что эдак…
Каждый день, собрав после утрени подношения, Семка бежал к воротной страже, поил их водкою и, потешая озорными да похабными прибаутками, скакал на палочке вокруг хохочущей стражи:
Ай дуду, ай дуду!
Сидит ворон на суку.
Во горшке ядреный суп,
Зачесался девкин пуп.
Надо, надо мужика,
Чтобы не было греха!
Ой, смех, смех, смех,
Позабавиться не грех!
Ибо грех, когда ногами вверх,
А под венец встала – невинною стала!
Под одобрительное улюлюканье стражников Семка, виляя бедрами, как мог подражал женской походке, хватая мужиков за полы шуб. Затем ласково гладил и обнимал свою палочку-коняжку и, подражая близости, ахая и охая, валился в снег.
Воротные, надрываясь от смеха, подбадривали юрода криками:
– Давай, хорошенько наддай!
– Сотри пузо начисто, чтобы как бляха блестела!
– Жми пуще, будет гуще!
Семка кувырнулся через голову и, ловко вскочив на ноги, стал обегать стоящий полукруг стражников, заглядывая им в глаза:
Баю-баю-баю,
Не ложися с краю.
Придет серенький волчок
И ухватит за бочок!
После этих слов юрод присел на корточки, съежился и стал по-кошачьи фырчать, отмахиваясь руками:
Усь, усь, не боюсь,
На полати заберусь,
Кирпичами закладусь!
Говорите шепотом,
Пропадите пропадом…
На широкий четверг Карий возвратился в Орел, удивляясь царившему в городке разгулу: на башнях не выставлены дозорные, крепостные ворота настежь растворены, а плохо соображавшая стража, ища похмельного рассола, слонялась без оружия.
– Появись сейчас Кучум с сотней нукеров, до захода солнца город падет к его ногам. – Карий посмотрел на Трифона, а затем на Савву. – Понимаете, к чему говорю?
Не дожидаясь ответа, пояснил:
– Вы заметили трущегося у городских ворот юрода? Ты, Трифон, знаешь, кто этот блаженный?
– Единожды зрю. – Старец пожал плечами. – Разумею, не Божий слуга это, пройдоха и пустосвятец. Вишь, телом гладок, а ликом и повадками паскудист – истинно скоморох со двора боярского!
– Может, не боярского, а княжеского? Откуда здесь боярам-то взяться? Вот за Камнем князь пелымский Бегбелий живет-поживает, добра наживает, да о том, как Строгановых со свету сжить, день и ночь думает. Теперь смекаете?
– Выходит, что под носом у Григория Аникиевича соглядатай пелымский разгуливает, а Строганов празднует да в ус не дует?
– Молодец, Савва! – Карий хлопнул послушника по плечу. – Раз ты догадливый такой, прыгай из саней, походи за юродом. Под вечор найдемся, повяжем пустобреха и потолкуем, какому Богу наш дурачок молится, какому царю службу справляет…
Данило взял у Снегова поводья и, подталкивая послушника в спину, попросил Трифона:
– Благослови, старче, раба божьего Савву постоять за дело правое.
Трифон с укоризной посмотрел на Карего, но Савву благословил охотно…
На разгульском ристалище прежде кулачных боев назначали медвежью потеху: каждый охочий показать удаль, вооружась рогатиной да ножом, мог схлестнуться с медведем и биться на смерть. За уважение, не за деньги… Охотником потягаться с медведем вызвался здоровенный солевар Фомка Лапа. Он трижды перекрестился, поклонился собравшемуся люду, взял рогатину, засунул за пояс нож и вошел за ристалищный частокол.
Медведя подвезли в большой клетке на колесах, собранной из толстых, перевязанных лыком жердей, протолкнули в ворота, закрывая их наглухо, чтобы зверь случайно не вырвался из ристалища.