Ни родимые батюшка с матушкой, ни род-племя,
Ни постылый муж.
– Слышь-ка, Данила, что девки-то поют! – крикнул Василько вслед. – А ты послушай! Про тебя поют!
Только сведала о сем соседушка окаянная
Да сказала про девушку отцу-матери, роду-племени,
Да постылому мужу лютому,
Мужу старому, ненавистному…
– Вернемся, Данила, смотри, круг девок парни собираются, на нас глаза таращат. Чужаками мы и раньше были, а тепереча врагами стали… Беды бы не вышло…
Карий шел не оборачиваясь, словно не слыша обращенных к нему горьких слов.
И пошла небылица про девицу,
Будто я обесславила батюшку,
Родну матушку обесчестила,
Опорочила всех в роду-племени…
Стоящие возле церковной ограды молодые парни посмотрели в сторону Карего, пошептались и дружно двинулись ему навстречу.
Конопушчатый здоровяк, белесый и розовощекий, встал у Данилы на пути и, посматривая на дружков, надменно ухмыльнулся:
– Верно ли, дядя, про тебя говорят, что окромя волчьего лова ты большой дока по девкам да чужим женкам? – Детина враждебно рассмеялся, а вслед за ним захохотали и парни, стоявшие за его спиной. – Что, дядя, робеешь? Мы не волки, до смерти драть не будем!
– Не пужайся! – раздалось из толпы. – Не зашибем! Малость потузим да посля в морду посцим!
Детина было уже ринулся на Карего, но наткнулся на подоспевшего казака.
– Что ж вы, бесовы дети, замыслили? – закричал Василько. – В светлый день Воскресения сатана в аду лежит в геене огненной и тот не шелохнется, неужто вы, люди крещеные, хуже диавола, раз готовы на брата своего руку поднять? Али самого Христа не боитеся?
Василько сшибся вплотную с детиною и сунул ему под армяк ножом, шепча на ухо:
– Сейчас брюхо-то распластну, да стану на руку кички наматывать… а потом возьму да потяну…
Губы детины посинели и затряслись, а на глазах навернулись слезы.
– Чуешь, как ужо лезвие щекочет? – Василько заглянул парню в глаза. – Кто преставится во святой день, прямиком идет в раю… Так пущать кички?
– Простите нас, люди добрые! – Под недоумевающие взгляды дружков детина повалился Карему в ноги. – Бес попутал!
– Бог простит! – ответил Василько. – Ступайте, радуйтеся, Христос воскресе!
– Воистину воскресе! – ответили парни и медленно пошли прочь.
– Видишь, из-за тебя чуть жизни дуралея не лишил! И когда! На святое Воскресение! – закричал Василька. – А кабы он не обделался да попер? Пришлося бы ему и вправду кички вынимать. Ты представляешь, что опосля бы в Орле сталось?
– Василько, – еле слышно прошептал Карий, – ты мне поможешь на колокольню взобраться? Звонить хочу…
– Лихорадит, что ль, али в беспамятство падаешь? – Казак пощупал Данилин лоб. – Не околел, так ошалел…
– Поможешь или нет?
Мучительно медленно взобрались на церковную колокольню. С высоты маленький Орел-городок был словно на ладони: там продолжался нескончаемый девичий хоровод, чуть поодаль на вкопанных столбах и навешанных веревках качались дети, мелькали кафтаны да серые мужицкие армяки вперемешку с разноцветными платками и шамшурами замужних баб.
– Василько! – крикнул Карий. – Читай тропарь!
Казак с удивлением посмотрел на Данилу и, перекрестясь, нараспев запел:
– Христос воскресе из мертвых, смертию смерть поправ и сущим во гробех живот даровав… Да воскреснет Бог, и расточатся врази Его, и да бежат от лица Его ненавидящии Его…
Данила взялся за собранные веревки и что было сил ударил в колокола…
В избу Белухи, приткнувшуюся на окраине городка, Строганов пришел глубокой ночью. Скинул шапку, перекрестился на образа и, не раздеваясь, сел рядом с Карим на лавку.
– Ты, говорят, звонил…
– Звонил…
– Что ж ко мне не пришел? Похристосовались бы…
– На колокольне со всем миром похристосовался…
– Вон оно как… – покачал головой Строганов. – А я Игнашку в Сольвычегодск, к Семену отправил. Наплел он и о тебе, и о Мавре Григорьевне… Зависть в нем взыграла, вот и решил ославить… Поначалу повесить хотел, а бабу постричь в монашки, потом отошел… Ради Пасхи помиловал…
Строганов замолчал, сквозь полумрак избы вглядываясь в лицо Карего. В какой-то момент ему показалось, что Данила закрыл глаза и улыбнулся.
– Добрый ты человек, Григорий Аникиевич… Праведный…
– Я тут принес тебе… – Купец выложил на стол небольшой кожаный мешочек. – Подлечись сколь нужно, коли потребуется что, говори, сыщем. С Москвы привезем али у англичан купим… Очистится Кама, на струге пойдешь к Якову, в Чусовской городок…
Не дождавшись ответа Карего, Строганов поднялся и, не прощаясь, направился к выходу.
– Отпусти, Данила, казака на мою службу. Взамен любого бери!
– Здесь, Григорий Аникиевич, все на твоей службе… – из темноты ответил Карий. – Васильку и спрашивай…
Казак соскочил с полатей и в одном исподнем да босой подошел к Строганову.
– Ты, Аникиевич, на меня не серчай, только к твоему двору подхожу також, как бабе нагайка. Худо тебе сейчас, никому не веришь, за бродягу уцепиться готов…
Строганов обнял Васильку и, расцеловав, со слезами на глазах ушел в ночь… Казак смотрел вслед одинокой фигуре, пока она не растаяла в темени. Затем Василько вернулся в избу и сел на строгановское место рядом с Карим.
– Не бойся дверей, а бойся щелей… – развел руками казак. – Я, грешным делом, и взаправду поверил, что так затосковал по бабе атаман, что в бреду жену егоную подминать стал…
Карий пожал плечами и сменил разговор:
– Зря ты, Василько, от здешней службы отказался… Летом на Чусовой, видимо, совсем худо бывает… Может статься, последнее для нас лето…
– Ничего, еще погуляем! Рано определяться в дворовые холопья! – Глаза казака лихорадочно заблестели. – Воли я хочу, Данилушка, вольной воли! Такой, чтобы окромя Христа никому не кланяться, чтобы хаживать, где захочется, и делать, что по сердцу!
– Значит, и от меня уйдешь?
– Уйду, Данилушка, Богом клянусь, уйду! Смертью грозить станешь, все равно не остановишь!
– Вольный ты, Василько, оттого и свободный… – задумчиво сказал Карий. Замолчал, а потом негромко окликнул: – Василька, а спой мне песню…
– Пасхальную, что ль? – удивленно переспросил казак.
– Нет, Василько, какая на душу просится…
– Добре, атаман!
Казак уставился в пол и затянул, мучая слова долгими перекатами:
Не шуми, мати зеленая дубрава!
Не мешай ты мне думу думати,
Как заутра мне во допрос идти,
Во допрос идти к самому царю!
Станет утром царь меня спрашивать:
– Ты скажи, детинушка, правду-истину,
С кем держал татьбу, с кем разбойничал?
Я скажу тогда правду-истину:
– Друженьки мои – ночка темная,
Молодецкий конь да булатный нож…
И ответит мне православный царь:
Исполать тебе, христианский сын!
Не лукавил ты, как поганый пес,
Правдой-истиной смог ответ держать.
Вот за то прощу и помилую,
Царской щедростью одарю тебя,
Да еще пожалую хоромцами,
Что о двух столбах с перекладинкой…
Глава 18По живой воде
Легкий струг с резным соколом на носу скользил по маловодной Каме, не набравшей сил от хоронящегося по северным лесам да ложбинам еще не растаявшего снега. Зима любит задерживаться в Парме, таиться…
– Чудно! – восторгался Василько. – По реке идем, аки посуху. Ни волн не гоним, ни воды не плещем. Почитай, так же, Данилушка, как и в Орел ехали, только топереча за нами следов-то не видно!
– Тогда ехали, да не доехали, больше ноги топтали… – коротко обронил Карий.
– Не приведи Бог! – покачал головой Савва. – Сколь горя в Орле пришлось перенесть. Самих Господь чудом поберег…
– Будет пужать, без риска жить, что чарки не пить, – отмахнулся казак. – Зато Строганов богатою казною пожаловал да запаса зелейного щедро отмерил. И пуль, и пороху вволю, как на войне с туркой. Пали – не хочу! Еще легчайшей кольчужкой да мисюркой разжился!
Василька с гордостью напялил на голову небольшую кожаную шапку, отделанную клепаными чешуйками, с большой железной чашкой наверху.
– Како доспех?
– Уже и миску на голову пялишь? – засмеялся Карий. – Думаешь, защитит?
– Со святыми угодниками убережет! Давай на спор, Данила, звездани мя по голове кистенем, враз сомненьица отлетят!
– А ежели душа в рай? – пробурчал Снегов. – Или того, опять умом повредишься?
– Ты, Савва, мужик добрый, только слегка недоделанный! – съязвил казак. – Оно и понятно, столь годов хлеб жевать, да отродяся живой бабы не испытать… При таком житии скотинке и то белый свет опостылет, тем паче грешное семя Адамово!
С казаком Снегов спорить не стал, молча повернулся и ушел с носа к рулевому.
– Скажи-ка, Брага, дойдем ли сегодня до городка Чусовского?
– Куды там! Почитай, по Каме от Орла до устья Чусовыя реки верст восемьдесят с гаком будет, да по Чусовой верст пятьдесят. Вот и прикидывай… Была бы еще река полная, могли бы и поднажать, а так только в оба гляди, не то на мель сядешь али об камень стукнешься.
Брага Моисеев, опытный строгановский кормщик, разгладил рукою растрепавшуюся по ветру жидкую бороденку и с достоинством замолчал.
Весна выдалась ранняя, да не спорая. Тяжелая, с разлапыми елями и столетними соснами Парма никак не освобождалась от стелющегося иссеченным полотном бурого снега. По реке хотя и гуляли юго-восточные теплые ветра, большой воды они не приносили. Но весна все-таки пришла со своим прелым запахом прошлогодней жизни и дурманящим ароматом только пробуждавшегося леса…
Данила дышал полной грудью, с удовольствием смотря на такие разные камские берега: то пологие, пустынные, заунывные; то резко встающие на дыбы, выворачивая и обнажая земное нутро жесткими каменными гранями да застывшими в напряжении черными корнями.