– Подхаживай, подхаживай, – ухмыльнулся Василько, – топереча не целясь аминь тебе сотворю!
– Ты из гнилушки пальнуть попробуешь, а я из своего самопальца!
За спиной послышался глубокий девичий смех, мелодичный и страстный, какой Васильке доводилось слышать в жизни только раз, в Орле-городе, у своей возлюбленной Акулины…
Казак повернулся: черноволосая, коротко стриженая девка в мужской рубахе и портах держала на изготовке самопал, снаряженный для стрельбы.
– Лешачиха! – забываясь во гневе, Василько бросился на смеющуюся девку, но тяжелый удар подоспевшего Фрола сбил его с ног, заставляя судорожно хватать ртом воздух, подобно выброшенной на берег рыбе…
Щурясь от нестерпимого света, жалящего, бросающего в пот, Василько вздрогнул и с трудом приоткрыл глаза.
Возле лица – горящая смоляная ветка, из-за которой с трудом угадывались расплывчатые людские тени. Василько глубоко вздохнул, пробуя расправить плечи или хотя бы двинуть рукой, и, накрепко привязанный к дереву, не смог пошелохнуться.
Стоящие подле него мужики дружно расхохотались:
– Своеное, казачок, отгулял! – неторопливо заметил безухий Кузьма. – Не беда, что в бою не посекли, мы дело зараз поправим! Знать, через душегубство наше подгадала тебя смертушка…
– Может, садануть кистенем, да и к ракам? – поигрывая тяжелым чугунным шаром, подвешенным сыромятной кожей к короткой рукояти, небрежно обронил Фрол. – Раки нынче прут, как грибы опосля дождичка, до новой луны до косточек обчистят!
– Болтливые больно… не душегубцы, бабы базарные… – Василька облизнул пересохшие губы и рассмеялся неожиданно подкараулившей его смерти. – Кабы не девка, сами бы у меня раков кормили…
– О сем не печалуйся, – участливо заметил Кузьма, – считай, твой грех на себя приняли, так что, коли воспаришь на небеси, так не примени о нас словечко замолвить. Кончай его, Фролушка…
– Постой, постой! – завопил казак. – Послушай, чего скажу!
Фрол опустил занесенный для удара кистень и с неохотой, лениво промямлил:
– Чего тянуть-то? Тюк, и со святыми упокой…
– Коли сам от рода обиженным вышел, так хоть тем, кто правильно вышел, дай послушать дело!
– Сказывай, что ли… – Кузьма кивнул Фролу, приказывая повременить. – Только, мил человек, нас не томи! Да и раки, в ручейке тебя поджидаючи, заскучали, вона, все дно исползали да клешнями перепахали…
– Заговоренный я… от смерти заговоренный… Убьете, самим худо станет…
– Экий баснопевец! – рассмеялся Фрол. – Вот и баял бы деткам сказки, а не разбойных людей по лесам палками пугал!
– Никита из Чусовкого заговаривал. – Василько тряхнул головой и угрожающе посмотрел на Фрола. – Он знахарь знатный…
Разбойники переглянулись промеж собой.
– Кузнец тамошний? – наконец спросил Фрол.
– Нет, поп-расстрига! – Казак выругался и, пытаясь выскользнуть из пут, бесполезно дернул руками.
Отойдя в сторону и немного пошептавшись, разбойники вернулись назад, принявшись не торопясь развязывать узлы.
– Давно бы так! – довольно осклабился казак. – Сдается, знаете его ведовскую силу!
– Дурак ты! – К Васильке подошла стриженая девка и, возвращая казаку отобранную саблю, сказала: – Мне и Фролу он старшой брат, а Кузьма нам троим дядька. Ежели Никита с тобой в Чусовом шутковал, то и мы убивать не станем; забирай пожитки и скатертью дорога…
Казак растирал затекшие руки, внимательно осматривая молодую девку: красивое, с правильными чертами лицо, укрытое под мужской одеждой сильное, стройное тело. Взгляд неизменно возвращался туда, где под рубашкой легко угадывалась крепкая, ладная грудь…
– Коли моя судьбинушка-дороженька прямиком на вас вывела, да в руки отдала… На это что скажешь? – Василько с нежностью посмотрел на стоящую перед ним девку. – Некуда мне идти, да и не хочу… Коли жизнь сохранить решили, так позвольте с вами остаться…
– Тогда нечего языки чесать. Коли с нами, то закатывай порты да полезай в воду, – невозмутимо сказал Кузьма. – Глянь, уж небо светать собралося, а во рту маковой росы не бывало! Еще покалякаем, а то придется слушать, как мимо брюха свистят раки…
Купальская ночь в Чусовском городке оборвалась набатом: с рассветом воротилась обезумевшая, забрызганная кровью, нагая Дуняша. Вслед за ней из купальского леса принесли мертвого, с проломленной головой Федку Колодесника. При виде искромсанного, изорванного в клочья затылка убиенного парня люди суеверно вздрагивали и крестились, гадаючи, человек ли это сотворил, хищный зверь или неведомый лесной дух.
По городку мгновенно разлетелись невероятные слухи: помянули и крещенных отцом Николой русалок, и утопшего у многих на глазах блаженного Давыдку Калачника, и пропавшего в лесах послушника Савву. Не забыли помянуть и об отряде Карего, тайно ушедшего на вогул и бесследно сгинувшего в чужой и враждебной Парме…
Не скрывая наготы, лишь прижимая к расцарапанной груди семитравный венок, Дуняша шла навстречу не решавшимся приблизиться к ней людям и, пьяная от ядовитых трав, негромко напевала:
У молодца моего личико,
Бело личико, кругло личико.
Поплывет теперь со мной
Вдоль по речке Чусовой,
Мой селезень белокосистый,
Белокосистый, воронистый…
Высыпавшие на улицу бабы охали, прикрывая рты уголками головных платков:
– Белены девка объелася… на то язычников да греховодников лешак надоумливает… – горячо заговорила розовощекая пухленькая молодка, вышедшая на Святках замуж за дюжего строгановского воротника. – Про то, бабоньки, верно знаю…
– Мобыть не по-людски с ней обошлись, вот девка и повредилася в уме… – возразила молодке рассудительная солеварова жена Матрена Зотиха. – Дело молодое, да подле него тут как тут и беда…
– Отходить блуду плеткою, да посадить в погреб на хлеб с водою, так быстрехонько войдет в ум! – усмехнулась вдова убитого вогулами кормщика, одна из тех, кто на излете купальской ночи тайно ходила искать в росе угасающую женскую ярь. – Нечего вам глаза пялить, принесли бы какую рубаху, срамоту девкину прикрыть!
– Поищи дур среди кур! – вспыхнула в ответ молодка. – За чужой срам стыдиться нечего. Хочешь, так сама и облачай, мне вовсе не горе! Того и глядишь за доброту чужая порча возьмет да и прицепится!
Дуняша неловко поправляла растрепанные волосы, с удивлением, будто бы в первый раз, разглядывала встречные лица.
Терень-ту зеленой…
Не расстался бы с тобой,
Я с тобою, с молодой,
С молодою со вдовою…
Чусовские мужики, поспешно оставив дела и бросив начатую работу, медленно сходились к церкви, на ходу обсуждая про меж собой случившееся злополучной купальской ночью:
– Угнали парня на тот свет… – сжимая кулаки, роптал молодой грузчик Терешка. – Сгубили, окаянные, не звери, люди… Ни за что человека могиле отдали!
– Так уж и ни за что? – переспросил степенный солевой повар. – Или добро девкино нынче ничего не стоит?
– Не слишком ли цена высока за такую малость? – не унимался грузчик. – Потешиться с девкою сладко, да не лишать же за то жизни!
– Червь тоже не рубль стоит, да и рыбка, наживку хватаючи, о расплате не думает, – спокойно возразил солевар. – Так опосля и не ропщет, что прямиком на ушицу идет! Человек чем рыбы-то лучше? Иной и червя малого не стоит… – Терешка с досадой плюнул на землю и замолчал, видя, что к его горькому возмущению окружающие остались безучастными…
Мужики столпились возле церкви, стянули с головы шапки, крестясь на застывшие в летней синеве осиновые кресты, ожидая выхода отца Николы, понуро замолчали.
Дуняша металась подле них с безнадежным отчаянием загнанного зверя, с нескрываемой мольбой предлагая свой измятый, окропленный кровью девичий венок:
Все купальские венки —
По течению реки…
Только мой веночек
Тонет, плыть не хочет…
Мужики стыдливо отворачивались, переводя взгляд с нагой Дуняши вверх, туда, где в глубине летнего неба плыли посеребренные морозами деревянные церковные купола…
Наконец из церкви вышли священник и строгановский приказчик. Отец Никола посмотрел из-под густых сросшихся бровей и гневно воскликнул:
– Хорошо потешили бесов, чада неразумные. Ой, хорошо потешили! – Священник спустился с паперти к мужикам, подходил к каждому, пристально вглядываясь в глаза. – Неужто позабыли, сколь многие пакости от здешних бесов зимой претерпели? Гляжу, забыли!
– Да что ты, батюшко! Такое разве забудешь?
– Молчи, Ондрюшка! Не твой ли сорванец на купальские костры с девками бегал? Не ты ли его на мерзости языческие пущал? Али малой уже без отцова разрешения шастает, где удумается?
Вспылив, Никола занес здоровенный кулак над головой углежога, но, смиряя себя, сокрушенно перекрестится на купола:
– Прости, Господи, не ведаю что творю!
Вслед за священником мужики стали креститься, вторя отеческой отповеди.
– Прав, батюшка…
– Наша вина…
– Послабление большое дадено…
– Распоясалися…
– Грех…
Пройдя за священником и видя мужицкое смятение, Истома, переведя дух, громко сказал:
– Хорошо, что грех свой понимаете! За то и за ваше смирение христианское Яков Аникиевич никого наказывать не станет, допросов и пыток не учинит! Похороны и поминки распорядился отрядить за свой счет, да так, чтобы все честь по чести…
Мужики одобрительно загудели, согласно закачали головами:
– Справедлив, Яков Аникиевич!
– Заступник!
– Многие лета Строганову!
И только грузчик Терешка, приходившийся убитому дружком, злобно выкрикнул:
– Мертвому все едино, как его в землю зароют! Ты, Истома, лучше скажи, на кого вина ляжет за Федкину смерть?!
Собравшиеся недовольно загудели, зацыкали, закричали на грузчика:
– Да хоть бы и на тебя! Вон какой ретивый!