Данила ушел, а взамен его, пыхтя и чертыхаясь, в погреб спустился приказчик.
– Слышал, Игнат?
– Как не слышать, батюшка, все слышал! Сущий дьявол этот Карий. Прав родитель-то ваш, лучшего душегуба на всей Руси не сыскать! Вы только прикажите, он-то уж наверняка глотку Бегбелию перережет! Только об этом, мыслю, помалкивать надобно…
Строганов посмотрел на приказчика и ухмыльнулся:
– Долго ждать, когда черт умрет: у него еще и голова не болела. Ты вот что, Игнат, расскажи-ка своей бабе по секрету, мол, прибыл к нам адский охотник, способный достать любого хоть из-под земли. Да скажи также, что Строгановы платят щедро и жаловали ему в услужение двух холопов…
– Да как же можно, батюшка! – в ужасе зашептал приказчик. – Ведь баба моя сущая дура, разболтает сестрам да кумушкам, а те разнесут по всей округе! Не ровен час, дойдет и до самой Югры!
– Нам и надобно, пусть прознают. Захотят его зелием извести или открыто убить… Ежели душегуб погибнет, значит, так на роду написано, от судьбы не убежать. Только мы врага не прозеваем, выследим пелымских прихвостней и тепленькими повяжем!
Игнат хлопнул себя по колену:
– Ай да Григорий Аникеич… На живца ловит! Воистину сын, достойный отца!
– Да погодь ты, красавица, не убегай от меня, не пужайся! – Василько догнал статную девку в лисьей шубке и дорогом кумачовом платке. – Скажу чего, век слушать станешь, а досыта не наслушаешься!
– А я не из пужливых, просто некогда мне с беспутным казачьем разговоры водить. – Девушка звонко рассмеялась, прикрывая лицо расшитой узорами рукавичкой.
– Да ты никак боярыня или строгановская дочка?! – Казак оглядел ее с ног до головы и нарочито отдал поясной поклон. – С тобой, наверно, и говорить не можно, вмиг плетями подчевать будут?
– Казак, а плетей испугался! – Она засмеялась еще пронзительнее, и Василько заметил чертовщинку в глазах. – Ради девкиной любви и не такое потерпеть можно!
– Если скажешь, как тебя зовут, то не побоюсь и плетей. Три шкуры спустят – глазом не моргну!
– Акулиной кличут. Тятенька у меня взаправду строгий, – глаза хитро блеснули, – только не в Орле он сейчас, а на мельнице. Я у своей тетки живу.
– То-то и вижу, что в глазах у тебя бесьи огоньки! Батюшка – мельник, а тетка, небось, ведьма?!
– Вот и не угадал! – засмеялась Акулина. – Тетка моя знатная повитуха. Может, слышал, Белухой кличут. В Орле ее всякий знает и кланяется. Почитай, всех детей родившихся приняла!
– Почто надобно мне о всяких повитухах слушать? Я со Строгановыми знаюсь, в Москве разов десять бывал и самого царя видел, как вот тебя. Лет десять назад с Адашевым в Крым хаживал и крымского царевича в полон брал!
– То раньше, а теперь без лошади пятками снег топчешь… – Акулина притворно надула щеки. – Брешешь, как пес! Холоп строгановский, да и только!
– Дура ты, девка! Возьмем пелымского князя, да сибирского царя Кучума в Москву свезем, так поглавнее Строгановых на Перми буду. Воеводой в Чердыне сяду, повезет, царь и вовсе пожалует княжеством Пелымским!
Побрякивая саблей и покручивая усы, казак обошел вокруг Акулины и, подбоченясь, встал перед ней.
– Какой смешной! Ходишь гоголем, глаза пучишь идолищем, а сам языком воздух мелешь… Что, казак, видит око, да зуб неймет?
– Я и силой взять могу! – Василько схватил девушку за плечи и поцеловал в губы. – Вот так!
По телу прокатились жаркие волны, жалящие и перехватывающие дыхание, как в парной, земля под ногами поплыла, покатилась вниз под гору огненным колесом…
– Что, казак, сладко целуюсь? Только не думай, что достанусь тебе добычею, у меня и нож есть, любого охальника вмиг осажу… – Акулина решительно выхватила охотничий нож на рукоятке из резного лосиного рога.
Василько протер ладонью лоб, рука была горячая и мокрая от выступившего пота.
– Огонь девка… чисто пламя… – Казак перевел дух и сказал, словно вопрос уже решенный. – Женюсь немедля, на этой же неделе, прямехонько к Масленице поспеем!
– Что ты, что ты! – Акулина притворно вскрикнула и всплеснула руками. – Батюшка заартачится, не благословит! Деньги на свадьбу откуда придут?
– Отец благословит, а купец мошной одарит!
Василько целовал жаркие уста, пропадал в пламенном вихре, утопая в ее огненном дыхании. Акулина совсем не походила на женщин, которых довелось знать: ласковых, злых, безразличных. В ней таилась неизъяснимая земная мощь, притягивающая и поглощающая, подобно мельничным жерновам перетирающая зерна в муку. Сила, повелевающая забыть обо всем, манящая раствориться в ней без остатка…
– Пойдем к Белухе, подобру пойдем, женою станешь, всю жизнь любить тебя буду!
Не обращая ни на кого внимания, казак схватил Акулину на руки и, не чувствуя под ногами земли, нес ее по вечереющим небесам, словно ангел бесценную душу.
– Тетенька не пустит… забранится… испужается…
– Денег дам… подобру не пустит, силой войдем. Мне теперь все одно, не то что тетеньку, Господа бы не послушался…
День клонился к закату. Сумерки медленно растекались с северо-востока, густо рассыпая ночные звезды на угасающих красках неба. Мир затихал: были прочитаны молитвы, погашены светильники и лучины, на цепях угомонились собаки. Свет повсеместно уступал мгле.
Над Орел-городком парила бездонная птица снов…
Глава 5Страдалец
Василько родился в маленькой деревушке, что затерялась на границе лесов со степью. Семья была большой и даже зажиточной. Об этом казак мог судить еще и по тому, что кашу всегда ел густо сдобренную маслом, щи – забеленные сметаной, а в праздники на столе всегда появлялась скоромная пища.
Годам к семи беззаботное детство закончилось. Однажды в избу постучалась нищенка, старая, в рваной рубахе, через которую проглядывали высохшие черные соски на обвислых грудях. Она колотила в дверь сучковатой палкой и, прося хлеба, скулила по-собачьи
Через узенькое волоковое оконце следил Василько, как ходит старая вокруг дома, жадно нюхает ноздрями воздух, лижет языком почерневшие бревна, бормоча странные звериные слова: «вихада, ксара, гуятун, них, них, бада…» Потом она оказалась у просветца, просунув в него клюку так, чтобы Василько не смог запереть оконце задвижкой.
– Пусти меня, Василько, по дороге к тебе вся иссохлася, очумела. Пусти, я такую сказочку сказывать стану, что обо всем на свете забудешь. Ты, котик, ужо поверь, слаще меда слова мои будут, услышишь раз, так не наслушаешься до самой смерти…
Страшно тогда стало Васильке. Страшно и чудно: знает о нем нечесаная старуха с прозрачными, словно льдинки, глазами, что словно зверь нюхает воздух и лижет склизкие бревна, клянчит у него хлеба, а сулит накормить медом досыта. Василько посмотрел на икону Николы Чудотворца, перекрестился и пошел отпирать избу. Откинул деревянный засов, открыл дверь – на пороге не было никого, только воздух стал нехорошим, дурманящим, сладковатым, от которого начинала болеть голова и смежаться глаза…
Спустя неделю подохла корова. Затем занемог отец, слегла мать, а через лунную смену из живых в деревне остался только он – даже собаки с кошками умерли. До осени Василько промаялся один: родителей, братьев и сестер схоронил во дворе, а павшую скотину в хлеву забросал ветками и листьями. Кормился с огорода, ближе к осени стал ходить в поле, собирать зерна засеянной тятенькой пшеницы.
Глубокой осенью в мертвую деревню пришли нищие, заночевали, а поутру забрали Васильку с собой – бродяжить по Руси да просить милостыню… С нищими странничками Василько прошатался всю зиму, а по весне, когда сытные и хлебосольные праздники сменил Великий пост, бродяги продали его в холопы за две копейки…
Тут началась у Васильки другая жизнь, собачья, не человеческая. Был он вечно голоден и бит, денно и нощно гнул спину, да все без толку. Хозяйская рука от этого ласковее не становилась. Сколько раз, давясь по ночам слезами, он проклинал чертову старуху, которая забрала его семью и, словно в насмешку, сохранила жизнь, никчемную и никому не нужную…
В холопах Василько прожил не долго: когда исполнилось четырнадцать лет, он украл у хозяина рубль серебром, сапоги с кафтаном и подался к казакам, о которых много слышал, когда еще нищенствовал с подобравшими его бродягами.
На Дону-батюшке да на Волге-матушке, в бескрайнем Диком поле Василько обрел и долгожданную волю, и счастье, и новую казацкую долю…
Тягучий, терпкий запах доносился неведомо откуда, издалека, из детства. Василько видел себя пятилетним мальцом, бежавшим в одном исподнем за старшей сестрой, уходящей на закат в безбрежную степь.
«Аринушко, постой… Возьми ты меня с собою купальские травки собирать! – Он бежал по высокой траве, утопая с головой в дурманящих цветущих запахах пьяного лета. – Аринушко, Христом прошу, возьми, хочу видеть, как Иван Купала будет в травинки святою росой кропить!»
Сестра шла молча, на ходу скидывая с себя одежду, и, оглянувшись лишь однажды, прощально махнула рукой. Василько оступился, цепляясь ногой за вывороченную сусликами почву, скользнул вниз, проваливаясь по колено в звериную нору. Он упал, в кровь расшибая лицо о твердые сплетения корней многолетних трав…
Казак вздрогнул и протер ладонью губы. Кровь. Открыл глаза, осмотрелся. Чистая, прибранная изба, в углу еле теплится сальная свеча в медном шандале, из печи тянет полынным духом.
«Господи, где это я?»
Василько приподнялся: широкая лавка, застеленная покрывалом, сшитым из лисьих шкур, такое же лисье одеяло, под головой – подушечка из тафты, набитая куриным пером. Рядом, свернувшись калачиком, спит Акулина.
Василько откинул одеяло: «Нагая!» Скользнул рукой вниз живота, еще ниже, прямо к горячему девичьему лону: «Никак девку попортил… Али нет, до меня порченная была?» Присел, перекрестился: «Нехорошо… Не следует, не вызнав девку, на спину валить, чай не вдовица, а казак не на войне…»
Акулина открыла глаза и бросилась казаку на шею, жарко целуя его в губы. «Кровь! Кровь!»