адованы и убеждали себя, что их неудача войдет в историю как свидетельство героического сопротивления буржуазному театру.
Я же был целиком занят учебой и моими отношениями с Даниель; конечно, я сожалел о провале «Головы за голову», но только из солидарности с автором. Признаюсь, что сам он интересовал меня гораздо больше, чем его теории театрального искусства. Мы виделись не реже, чем раз в неделю, в пивной «Куполь», и Монпарнас сделался нашим любимым кварталом. Иногда мы доходили до Сен-Жермен-де-Пре, хотя в то время на него установилась мода, и это претило тому, что Нат называл «нашей извращенной невинностью». Он обожал словесные парадоксы, ему казалось, что они таили в себе некие глубины; человек, по его словам, был «первым парадоксом, способным бежать в противоположных направлениях». На эту тему он мог рассуждать часами, расцвечивая свои монологи цитатами из малоизвестных авторов. Я не особо к ним прислушивался.
Говоря по правде, Пурвьанш избрал меня своей аудиторией, так как быстро понял, что я — тупица, способный слушать его и не поддаваться на его речи. Он, похоже, экспериментировал, высказывая мне свои смелые суждения, которые собирался защищать потом перед более суровыми судьями. «Дорогой мой, — говорил он, — вы — превосходная стена, от которой отскакивают все мои мячи». Не так уж это было для меня лестно! Думается, он вкладывал в эту аналогию иронию, которая, в сущности, прекрасно определяла мой тогдашний характер. Для Ната, бывшего самой жизнью, я, разумеется, выглядел совершенно статичным, раз навсегда утвердившимся в своих убеждениях, что часто приводило его к мысли спровоцировать меня, возбуждая во мне сомнение, вкус к интеллектуальным приключениям и нечто вроде постоянного бунта, от чего сам я был всегда бесконечно далек. Примем как должное: я был молодым конформистом, околдованным его сумасбродной экстравагантностью. Она меня завораживала.
Моя подруга Даниель мило подсмеивалась надо мной, сравнивая меня в шутку с утконосом, заключенным в теле черепахи. Действительно, мой характер был тогда сложной смесью: к почти подростковым комплексам прибавлялась еще и флегматичность старого китайца. Эта мнимая пассивность помогала мне держаться в стороне от общества, власть которого я старался обойти, как только она начинала казаться мне опасной. Моей первой реакцией было недоверие. Я прикидывал, анализировал, взвешивал шансы, и в результате мне часто случалось отказываться от своего плана по мере изучения всех его сторон. Что это было? Осторожность? Малодушие? Но вот неожиданная встреча с Пурвьаншем бросила меня в психологическую авантюру, мало согласующуюся с моей естественной нерешительностью. Мне понадобился почти целый семестр, пока я распознал природу моих чувств к Даниель, и вдруг я уступил притягательной силе этого загадочного юноши, который априори должен был бы разбудить мою подозрительность. Может, я смутно осознавал, что он должен преподать мне некий урок, урок, ни смысла, ни значения которого я не мог тогда даже вообразить. Правда, в том возрасте мне предстояло не только учиться, мне следовало еще во многом разобраться и привести в порядок нетронутую целину моего разума. Видимо, я бессознательно искал откровений, которые могли бы вывести меня из состояния моей тогдашней робости. Я старался найти какой-то трамплин, мне нужен был помощник, друг, а может, и властелин.
Вернувшись в Париж, Даниель была удивлена моим внезапно пробудившимся интересом к театру и еще более — моим восторженным отношением к Пурвьаншу, скрыть которое мне не удалось. Естественно, она пожелала с ним познакомиться, но сначала я выдумывал всевозможные причины, чтобы эта встреча не состоялась. Мне казалось, что, раздели я нашу с ним дружбу с моей любовницей, все изменится; я считал, что любовь и дружба не могут ужиться рядом и остаться невредимыми.
III
Я познакомился с Даниель Фромантен в Сорбонне, где мы оба учились на факультете классической филологии. Вероятно, я никогда не сделал бы первый шаг, если бы девушка не оказалась настолько храброй, что сама попросила у меня какую-то книгу, а потом, в благодарность, пригласила меня в свою однокомнатную квартирку-студию. Как я уже говорил, я был довольно пассивен, и именно ей пришлось осуществлять некие стратегические маневры, приведшие нас через полгода к совместной жизни. Даниель была решительна и обычно добивалась поставленных перед собой целей. Она выбрала меня задолго до того, как я начал подумывать о том, чтобы разделить с ней постель. Я до сих пор еще спрашиваю себя: что же ее подтолкнуло? Я не красив и не богат. Быть может, ей просто понадобилась новая игрушка для ее коллекции: таких мягких плюшевых игрушек у нее было разбросано уже штук тридцать по всей комнате.
Мое нежелание знакомить ее с Пурвьаншем только возбудило в ней любопытство. Наконец, в один из октябрьских вечеров, я взял ее с собой в «Куполь», где Нат назначил мне встречу. В тот вторник он пришел вместе с Альбертой, она готова была разнести все вдребезги и заглушала его слова приступами рвоты. С каждым днем бедняжка делалась все вульгарнее, методично скатываясь ко все более тяжкой степени алкоголизма — с постоянством, которое сродни самоубийству.
— Не обращайте на нее внимания, — сказал Пурвьанш. — Она упивается собственной глупостью.
Потом принялся рассказывать нам о недавно придуманном им спектакле: он рассчитывал поставить его в самое ближайшее время. Пьеса, в которой было только три действующих лица, была написана им меньше чем за неделю; он окрестил ее «Черной комнатой», и, по его утверждению, она должна была совершить революцию в современном театре. Даниель, похоже, разозлили его слова, и когда она спросила, что же, по его мнению, позволяет ему заранее утверждать подобное, он ответил:
— Поглядите-ка на эту девицу! — Он указал на рухнувшую на стул Альберту. — Она — превосходный прототип моих персонажей, то же состояние между опьянением и отчаянием. Мы уже сыты по горло и трагедиями, и балаганом, которые суть два полюса буржуазной комедии! Нам нужны клоуны в огромных башмаках, кретины с красным носом, дауны! Ситуации, взятые из сумасшедшего дома! Рты, с которых течет слюна! Хватит реверансов в сторону ума! Пусть будет шутовство, запинающееся бормотание слабоумных! Потому что наши умы тоже во тьме! Ибо вся эта бурлящая магма — образ нашего времени.
В минуты, когда Пурвьанш испытывал восторженное волнение, он владел словом с такой уверенностью, которая заставляла забывать, что сам он тоже принадлежит к миру кулис. Даниель тоже старалась не выглядеть круглой идиоткой.
— А в качестве декораций вы используете мусорную свалку?
— Я мечтаю, — ответил он, — поставить «Антигону» с городской шпаной и вырядить всех в старые тряпки. Среди остовов ржавых машин они декламировали бы тексты Софокла на жаргоне окраин, а негры стучали бы по мусорным бачкам, поддерживая ритм. Уразумели?
Не знаю, что удалось уразуметь моей подружке, но благодаря этой картинке она, кажется, вдруг поняла кое-что в самом Пурвьанше. И громко воскликнула:
— Но ведь актеры выходят на сцену не только для того, чтобы произнести текст или изобразить кого-то…
— Вы попали в самую точку! — откликнулся Нат. — Самое важное показать, в чем состоит понятие «быть там»! Главное теперь вовсе не «кто я?», а «что происходит сейчас с тем „я“, кто находится там?».
Даниель была в восторге, я же ничего не понимал. Никогда раньше я не чувствовал себя настолько растерянным, как после этой речи моего друга. Я нашел ее слишком заумной и даже претенциозной. Я неосознанно отказывался поддаваться обаянию его слов, главной целью которых было околдовать мою девушку. Я совершенно не отдавал себе в этом отчета, но чем дольше продолжался разговор, тем яснее я видел, как мало-помалу Даниель ускользает от меня и идет прямо в руки к этому соблазнителю. Я сослался на неотложные дела и предложил сократить наш обед, чтобы увести свою подружку из этой пивной, на что она не так-то легко согласилась.
— Но почему? Может, гордость этого Пурвьанша и граничит со спесью, но зато как он умен! И потом, он не злой.
— А ты видела, как он обращается с Альбертой? Это, по-твоему, нормально?
— Во всяком случае, спасибо, что ты меня с ним познакомил. Я с удовольствием встречусь с ним еще раз.
В жизни обычно все так и происходит. Конечно же, она увиделась с Натом, и, разумеется, без меня. Через три недели она стала его любовницей и бросила меня. Я не слишком страдал. Это даже не особо ранило мое самолюбие. Тогда-то я и смог измерить, насколько Пурвьанш стал мне дорог. Мне было приятно, что он выбрал мою подружку, а не кого-то еще, потому что это нас как-то связывало. Я говорил себе со скабрезным юмором, что через эту женщину мы с ним породнились, стали братьями. Зато в тот же самый вечер, когда Даниель ушла жить к своему новому приятелю, к моим дверям притащилась Альберта — в самом плачевном состоянии. Ее можно было принять за ведьму из «Макбета». Она хотела умереть и затопила меня водопадом пьяных излияний, большая часть которых была настоящим безумством. В этом потоке слов изливалась вся ее страсть к Нату, можно было подумать, что она родилась с ней, лелеяла и взращивала в себе эту любовь с самой ранней юности. Однако он заставлял ее страдать, принижал ее, забавлялся как с дешевой безделушкой, но из всей этой боли она сохранила только одно воспоминание — о счастье, пережитом подле этого человека, которого она возвела в своем сердце на пьедестал бога. Смешно и одновременно трогательно было смотреть и слушать эту женщину, которая, дойдя уже до дна своего отчаяния, еще находила способ играть, словно на театральных подмостках. Мне казалось, что за ней наблюдал ее бесстрашный двойник, и, пока она задыхалась от тревоги, он выносил суждение о произведенном ею эффекте.
Все же на следующий день после того как Альберта, мечась в бреду, провела у меня эту ночь, я отправился к Пурвьаншу в театр, где он проводил репетицию «Черной комнаты». Он сидел в первом ряду партера и руководил двумя актерами — теми, которые потом должны были сыграть роли «его светлости» и «слуги». Чтобы не прерывать работу в самом разгаре, я присел с краю и начал оглядывать зал, погруженный в полутьму. Я думал, что встречу там Даниель. Но ее не было. Зато Нат, заметив меня, тотчас поднялся и сел рядом со мной.