Она казалась теперь совсем новой. После ремонта ее покрыли черной блестящей краской. Пока домну перекладывали, земляная насыпь была срыта, вместо нее установили наклонный мост с подъемной лебедкой. Так что это был не ремонт, а настоящая реконструкция. Через определенные промежутки времени на домну катились по мосту наполненные шихтой тележки. Они были еще больше, чем Тезкина тачка, и двигались сами. Каталей не было.
Тезка осторожно приблизился и сел возле моста. К обеденному перерыву его короткая, мощная шея заныла: часа три подряд он непрерывно вертел мордой, не сводя глаз с бегающих вверх и вниз тележек.
Раздался знакомый гудок, и Тезка побежал к столовой. Корыта не было на месте. Он порыскал вокруг и отыскал его за умывальником. Оно было пустым и грязным. Тезка подошел к кухне и стал царапать дверь.
Вышла Фрося, кинула ему корку хлеба и вернулась в кухню. Тезка поймал корку на лету, проглотил и стал ждать. Не дождавшись, начал скулить. Фрося вышла, но в руке у нее вместо ведра с объедками снова был лишь кусочек хлеба. Тогда Тезка громко заревел — обиженно и в то же время угрожающе.
Никто в поселке никогда не слыхал такого рева. Несколько рабочих выбежало из столовой. Ваня Демин, выбежавший первым, закричал:
— Ты что, Фроська, — сдурела? Ты зачем Тезку дразнишь?
— Подождал бы орать-то! Мне самой плакать хочется, на него глядя. Директор сказал, чтоб ни корочки Тезке не давать. Все чтоб собирать для свинофермы.
Михаил Андреевич, подошедший вслед за Ваней, молча повернулся и направился к конторе. Рабочие пошли за ним. Сзади побрел Тезка.
Директор встретился им по дороге. Это был коренастый инженер, лишь этой весной назначенный в Старую Усу.
— Мы насчет медведя, товарищ директор, — сказал Михаил Андреевич. — Трудно мне его прокормить. Жена-то за время ремонта извелась: на него не напасешься. Да он, Тезка-то, и не станет дома кормиться, когда печь работает. Ему ведь не докажешь. Не докажешь ведь?
Директор не ответил. Может быть, он просто не понимал, что именно нужно «доказать» медведю.
— Мы насчет того, чтобы не снимать медведя с довольствия, — продолжал Михаил Андреевич. — Все-таки столько годов он у нас проработал. В моей смене на четырех каталей было меньше, чем в других. Четырех каталей заменял!
Директор все еще молчал. Он чувствовал, что мастер глубоко оскорблен, хоть и старается говорить спокойно. Он думал о том, как глупо можно подорвать свой авторитет одним непродуманным распоряжением. Рабочие уже любили нового директора, сумевшего за короткий срок провести реконструкцию завода, намеченную уже давным-давно, но бесконечно откладывавшуюся. И вдруг эта история с медведем… Однако отменять распоряжение не хотелось.
— Может, его пристрелить? — спросил кто-то из рабочих.
Директор поднял голову. Спросивший не улыбался, но по лицам других директор понял, что это насмешка: никто не принял вопроса всерьез.
— Или, может, его куда-нибудь в цирк продать? — предложил тот же рабочий.
На этот раз директор не понял, предложение показалось ему дельным. Кроме того, он с трудом сдерживал раздражение. «Если и это насмешка, — подумал он, — тем хуже». Он сказал, обращаясь к одному Михаилу Андреевичу:
— Пожалуй, так и сделаем. В цирк или в какой-нибудь зверинец. Я вам помогу это устроить. Вам за него…
Он остановился, увидев, что мастер покраснел от обиды. А тот сел на землю возле медведя и сказал:
— Будь по-вашему. Только тогда уж и меня-то отпустите. В клоуны с ним пойду, что ли.
Директор улыбнулся. Он обладал счастливой способностью улыбаться в самые напряженные минуты, когда надо было собрать всю волю и принять неприятное решение. Но улыбнулся он так весело, что всем показалось, будто решение уже принято. На самом деле он в это время думал: «Лучше встретиться один на один с настоящим диким медведем… А у этого Мишки довольно забавный вид. Смотрит так, будто понимает, что речь идет о нем».
— Вот что, товарищ Крутых, — сказал директор. — Я вас еще не отпустил, а порядки в вашей смене неважные. Перерыв проходит, а люди у вас не пообедали, митингуют.
Михаил Андреевич поднялся с земли, доменщики растерянно переглядывались. «Моя взяла, — радостно подумал директор. — Надо закрепить победу миром». Он сказал:
— Идите, товарищи, в столовую. А насчет Тезки мы с товарищем Крутых договоримся. Обойдемся без цирка.
Он впервые назвал медведя по имени, и все заметили это. Всем сразу стало легче и спокойнее. И сам директор с облегчением подумал, что сможет теперь отменить распоряжение без всякого ущерба для себя. Когда рабочие ушли, Михаил Андреевич сказал:
— Я не прошу, чтоб задаром. Его можно к складу приспособить. Сторожем, например.
— Какой же с него сторож? Он у вас совсем ручной.
— Это верно, товарищ директор, что ручной. А может, его в ясли возьмут? Он моего Василия вынянчил. Честное слово! И люльку качал, и постращать им можно, когда надо.
— Не выйдет, товарищ Крутых. Вы, видно, в ясли и не заходили ни разу. Люлек там нет. Кроватки. А качать вообще запрещено. И стращать тоже не полагается.
— Так. Ни покачать, значит, ни постращать?.. Как же тогда будет насчет Тезки?
— А вот так: будет он у нас просто староусинским зоопарком. Пусть гуляет. Школьники над ним шефство возьмут. У них там, наверно, есть какой-нибудь уголок живой природы. Или кружок юных натуралистов.
Они уже шли к столовой. Подойдя, директор вызвал Фросю и сказал ей что-то. Затем снова обратился к Михаилу Андреевичу:
— Вы, я слыхал, на Магнитке бывали?
— Как же, был. Еще в тридцать первом. На пуск ездил.
— Ну как, мост наш много хуже магнитогорского?
— Не хуже. Разов в несколько меньше, конечно. Но не хуже. А подъемка-то даже лучше: там американская все-таки, а у нас уже своя. С Уралмаша,
Фрося вынесла ведро с помоями, и проголодавшийся Тезка жадно набросился на еду. Михаил Андреевич пошел на домну. А директор направился к конторе, весело напевая:
Наша Маша с Уралмаша,
Наша Маша с Уралмаша…
Он был рад, что пуск домны ничем не омрачен.
Тезка поел и вернулся на то же место, где сидел утром. Он пробыл здесь до конца смены, не сводя глаз с бегающих по наклонному мосту тележек.
Через четыре дня несколько старых доменщиков собрались в ресторане Дома культуры. Они почти всегда собирались здесь в субботние вечера.
Как обычно, они заняли крайний столик — в углу, возле буфета, подальше от радио и от дверей. Говорили о политике, больше всего про Китай. Потом сменный инженер Ермаков спросил:
— Что это Михаил Андреевич давно сюда не захаживал? Или на старости лет пить бросил?
— Бросил, — ответил Бузина, старший горновой. — Давно уже не пьет. С самой зимы, с Нового года.
Он взял щепоть соли и присолил свое пиво. Оно запенилось. Выпив, Бузина продолжал:
— Под Новый год он со своей старухой у нас был. Ночью пошли мы с ним прогуляться. Поллитровку с собой захватили. И — чего спьяну не придумаешь! — решили Тезку напоить. Напоили. Он тогда сарай свой разнес, у Трофимовых ставню оборвал, яблоню сломал. Мы ему, конечно, в этих делах помогали по мере сил. Погуляли, одним словом, даже сказать стыдно. Ну, Трофимовым-то мы, конечно, возместили, да от стыда деньгами не откупишься. С тех пор Михаил Андреевич хмельного в рот не берет.
Потом поговорили о новом директоре. Сравнивали с прежним. Ермаков сказал:
— Тот по случаю реконструкции давно бы уже банкет закатил. А этот денег на ветер не бросает. Хотя, видно, парень веселый.
В ресторане было уже полно. Слышен был громкий смех, звон кружек. За соседним столиком кто-то, очевидно проигравший спор, кричал петухом. Там сидели молодые доменщики. Среди них был Ваня Демин.
— Здравствуй, Ваня! — крикнул ему Ермаков. — Ну как, справляешься?
— Справляется, — ответил за своего подручного Бузина. — Парень смелый, хорошим горновым будет.
Ваня сконфуженно пробормотал что-то. Бузина перегнулся через столик и закричал:
— Смотри, Ваня, старайся. Это тебе не тачку катать. Я пять лет каталем работал. Да еще три дня на последние деньги мастера поил, чтобы в горновые перевел. А ты года не проработал и — уже! Смотри мне, медвежий бригадир! Ты которого Демина сын? Почтальона?
— Не, то мой дядя. Отец на мартене работает.
— Стало быть, Дементия, — сказал Бузина. — Значит, за нового горнового, Ивана Дементьевича Демина!
Все легонько стукнули кружками о столик и начали пить. В это время на пороге появился Михаил Андреевич. Вечер был теплый, и дверь на площадь была открыта настежь. Бузина первым заметил мастера и, отставив кружку, поднялся ему навстречу.
Михаил Андреевич отыскал глазами друзей и стал пробираться к ним. Тогда его увидели все. Увидели, что он без фуражки, что его седые волосы растрепаны, что пиджак порван.
Ермаков пододвинул ему стул, Бузина налил пива. Михаил Андреевич выпил залпом и сказал:
— Тезка ушел.
Боясь, что его не поймут, он повторил:
— Ушел от нас Тезка,
Все оставили свои места и обступили угловой столик. Михаил Андреевич тихо продолжал:
— Затосковал он с тех пор, как домну пустили. Домну-то пустили, а он без дела остался. Четыре дня под наклонным мостом сидел.
— Как насчет кормежки было? — спросил Ермаков.
— Не в ней дело. Кормежку восстановили. Фрося Тезке больше прежнего отваливала. Только не мог он себя понять без работы. Я его возле самого леса догнал. Прошу, уговариваю, а он все дальше идет. Я лег перед ним, он обходит. Я опять вперед забежал, опять лег. Он через меня переступает. Тогда я его за заднюю лапу схватил. Тезка как заворчит! «Ну, — думаю, — сейчас убьет…»
— Ну?
— Ушел. Я лапу-то не отпускал, так он меня метров пять по земле волок.
— Может, еще вернется, — сказал Ермаков. — Ведь не первый раз он уходит.
— Нет, теперь не вернется. Уж я знаю. Не мог он себя понять без работы, — повторил Михаил Андреевич.