Ладно… Лиза была вечной аспиранткой, вот примерно как ты раньше была вечной студенткой. Она была из плохой врачебной семьи. А почему нельзя так говорить, ведь есть же словосочетание «врачебная этика»?
Что такое окраина райцентра, одним объяснять не надо – они это слишком хорошо знают, а другим – бесполезно, не поверят и не поймут. В этом квартале, застроенном частными домами, и во всём N-ском районе было невозможно установить Интернет и окончательно починить электричество. Некоторые жители N работали в деревнях, потому что в городе не хватало вакансий. Лизин отец числился на должности фельдшера в убийственной дыре, которую с завидной регулярностью переименовывали то в посёлок, то в село, то в сельское поселение, что являлось не только грубой тавтологией, но и наглым враньём: применить благородно-нейтральное слово «поселение» к этой череде утопающих в навозе сараев – всё равно что назвать провинциальный вытрезвитель клиникой имени Бетти Форд. Отец ездил по грязной дороге на велосипеде за семь километров. Утром велосипед заносило из стороны в сторону: отец спал за рулём. Вечером было то же самое: отец предпочитал медицинский спирт. Мать работала стоматологом в районной поликлинике, где всегда были очереди и иногда не было воды, эфира и новокаина. Да, я знаю, что эфир давно запретили – к а к б ы запретили, – но другого обезболивающего не было.
Существовала легенда, что однажды народ (не знаю, какая именно социальная прослойка подразумевалась под этим определением) пришёл к губернатору области и сказал: дайте денег на поликлинику, лечиться невозможно.
У меня нет денег, ответил губернатор.
Ну, тогда хоть дайте денег на постройку моста через реку.
Мне кажется, ответил губернатор, что паром больше соответствует местному укладу жизни, а в том, что после восьми вечера он не ходит, я не вижу никакой трагедии.
С этими словами он убрался вон.
Колонки тоже, кажется, не соответствовали местному укладу. На окраине были колодцы. То есть, было два колодца на шесть домов, но отец Лизы (не спрашивай, каким образом, это недоступно моему пониманию) опрокинул в колодец открытую двухлитровую канистру с медицинским спиртом. Это был ещё не худший поступок в его жизни.
Фельдшер заколотил крышку колодца и стал ходить к одной из соседок, но она вскоре умерла, а столетний прогнивший дом её, памятник местной архитектуры, купил за гроши некий Герман Фёдорович, пожилой дядька с замашками собственника и пророка. Достаточно было посмотреть на него, чтобы понять: изначально его отчество звучало примерно как Авигдорович. Ладно, это всё домыслы. Я сплетен не собираю, на всезнание не претендую. Его отца вполне могли звать иначе, вовсе не Авигдор, а, например, Дов Бер 7.
Любитель спирта этого снести не мог. Он не терпел евреев. У него был обширный опыт общения с ними: когда-то в его школе была учительница Людмила Израилевна.
– Даёт нам задание, – злобно вспоминал отец Лизы, – пишите, типа, бля. А сама из сумки достаёт колбасу и хлеб, нарезает и е с т! Мы тоже есть хотели, но надо было писать подлежащие и сказуемые.
– Она должна была с вами поделиться? – спросила Лиза.
Отец помолчал и, наконец, мрачно ответил:
– Она не должна была есть.
Герман Авигдорович усугубил ситуацию. Отец узнал, что до выхода на пенсию он вёл драмкружок, и это не повысило статус соседа в его глазах. Строгий папаша считал, что искусство должно быть не профессией, а увлечением. Тот, кто врёт, что занимается им профессионально, – жулик и дармоед. Но в свободное от распития… то есть, работы время папаше было не чуждо общение с музами. Он вытаскивал из-за шведской печи фанерную гитару, подкручивал колки и пел что-нибудь типа:
Девки, пойте, девки все,
Я нашёл манду в овсе.
Она рыжа, без волос,
Сидит и кушает овёс.
Мать мешала ему. Она входила в комнату и начинала диалог:
– Нет чтоб ведро вынести. Ты эгоист, ты думаешь только о себе. Что хочешь, то и делаешь. Вон, весь велосипед глиной заляпан.
Отец раздражённо и укоризненно отвечал:
– Саш, ну, не пизди. Не пизди-и!
– Мало того, что я весь день зубы драла, я ещё должна целый вечер твою рванину от глины отстирывать. Машина-то не работает. А ты сидишь. Нет чтоб ведро принести.
– Как я принесу?! – рявкнул отец. – Еврей колодец на замок запер! Ломай замок, неси сама! – и т. д., и т. п.
Герман Авигдорович был очень сдержан по отношению к местным жителям. Лиза могла это понять. Однажды нетрезвый отец пошёл с ведром к еврейскому колодцу, по дороге упал, выронил ведро, и т. д., и т. п. Еврей видел всё это из окна. Наверно, он решил: не хватало ещё, чтобы этого типа вырвало прямо в колодец. Короче, пенсионер объявил колодец своей частной собственностью и запретил соседям черпать воду.
Отца это взбесило. Весь вечер он стоял, оперевшись на забор, и орал:
– Мне! Хамит какой-то еврей! Козёл старый! Тут евреев, мать ети, никому не надо! Их тут не было никогда!!
– Вот-вот, Константин Сергеич, – кивала соседская бабка. – Вы спирта для моего старика не нальёте? А то анальгин совсем не берёт.
Особенно отцу не понравилось то, что еврей в ответ на все его претензии брезгливо заметил: «М-да… провинциальные медики…» Думает, если он приехал из соседнего райцентра, в котором население гораздо больше, то ему всё можно.
Боевой запал не оставлял отца до глубокой ночи. Он бренчал на гитаре следующую фольклорно-импровизационную чушь:
На столе сидят жиды
И стоят на стуле.
Дайте Гиршелю воды
И по морде Срулю!
Я припёрлась в сарафане
И в ворованном пальто.
Испугалась тётя Фаня,
Сразу вызвала ментов!
Нету в доме, на фиг, стен,
Нет вина в стакане…
Далее слышалось дребезжание, скрип и мат. Папаша ронял гитару, подбирал и возобновлял концерт:
Надо всем обрезать хрен,
И тогда он встанет!
Евреи, евреи летят выше солнца
На небо, на праведный суд!
Ведь скоро умрёт мировое масонство,
И все синагоги снесут!
Через несколько дней Лиза узнала, что её реферат не был воспринят зав кафедрой на должном уровне. Нравы в этом вузе всегда были простые: никакого собеседования с комиссией и проч.; ты всего-навсего звонишь на кафедру, и тебя всего-навсего посылают.
В то время я имела неосторожность подрабатывать лаборанткой. Проходя мимо полураскрытой кафедральной двери, услышала следующее:
– И так в этом году в аспирантуре будет одно бабьё, я уже бабьих голосов слышать не могу, у меня аллергия.
– Тсс… Воронина может в коридор выйти.
– Ну-ну! Профессорская дочка недодоенная!
– Тсс… Тьфу! – Дзынь! Я забыла, что сегодня был то ли день памяти какого-то православного мыслителя, то ли просто пятница, – в общем, дядьки традиционно бухали.
– …а эта, из мухосранска, наверняка хочет вырваться из родных, это самое, стен. Таким лишь бы осесть хоть где-то, если не в Москве, то в областном центре, а научную карьеру – в гробу видали. Всё равно она ничего дельного не напишет.
– Так что, зарежем? Но ведь не худший реферат, я листал… Пятьдесят источников. У Егоровой всего двадцать.
– У Феди лучше.
– Так он, извини, сын Прошиной. У мамаши одной библиографии к этой белиберде целый стеллаж. Всё, ну эту девицу…
Мимо меня, на минуту застывшей в ожидании более интересного диалогического поворота, прошёл небритый доцент Успенский, обернулся и остановился. В руке он держал цветастый полиэтиленовый пакет, в котором что-то позвякивало.
– Лиходеев, не знаете, там? – умирающим голосом поинтересовался он.
– Не знаю, – быстро ответила я и ретировалась. Вслед мне понеслось мрачное:
– О, Господи…
На этой душещипательной ноте научная карьера Лизы временно завершилась.
Услышав о судьбе реферата, папаша позлорадствовал – он никогда бы не простил дочери, если бы она добилась в жизни большего, чем он, – попрекнул Лизу куском хлеба, крышей над головой, фактом её появления на свет, поступлением в определённый вуз и тем, что она якобы выпила накануне рюмку предназначенного не для неё медицинского спирта, и посоветовал ей сходить в магазин за бытовой мелочишкой типа оцинкованных вёдер и эмалированных тазов, а потом – немедленно найти работу, потому что содержать наглых двадцатитрёхлетних сук он, порядочный верующий человек, не намерен.
Ближе к вечеру она забрела в кафе, сгрузила на пол рюкзак с продуктами и огромный пакет с оцинкованными вёдрами. За одним из столиков сидели местные рабочие, оглушительно шмыгая носами и хлюпая чаем. За другим златозубые хачи что-то обсуждали на нерусском языке. Лиза отвернулась к окну, из которого открывался тот вид на окраину города, какой не предназначался для глаз туристов. Бурьян, мусор, сломанные заборы, покосившееся здание общественной бани с проржавевшей крышей. Магазин в виде избы, у входа вывеска с названием «Мавр». Невдалеке маячил указатель: фирма по оказанию ритуальных услуг «Стикс» находится там-то и там-то. На этом фоне бродили бесхозные козы. На памятнике Ленину пару лет назад кто-то красной масляной краской написал: «Палач». Туристы были в восторге, то и дело щёлкали фотоаппаратами. Потом надпись с трудом, но стёрли. Жаль. Она привлекала туристов, за счёт которых пополнялся городской бюджет.
И я должна буду любоваться всем этим, быть может, всю жизнь, подумала Лиза.
Только не это. Ещё год – и опять попробую вырваться. А что она будет делать в течение года? Преподавать в деревенской школе – потому что в городской школе все места заняты? Ей даже торговать в ларьке не устроиться: для этого надо либо быть мусульманкой, либо спать с кавказскими торгашами – вроде этих толстых полуседых дядек, которые, сверкая зубами, ржут на всё заведение. Открыть своё дело? Ха-ха… Она знала, что вряд ли сможет стать бизнес-леди: к ней так же трудно было применить слово «леди», как и слово «бизнес». И она не могла устроиться на работу никуда, н