икуда: ни столяром, ни электриком, ни охранником, ни сантехником, ни сварщиком, ни грузчиком. Она не имела юридического права получать деньги за то, что поднимает ящики с пивом. Она имела право только платить деньги за то, что поднимает штангу в спортзале. Ей на секунду показалось, что всю жизнь она сидит в этой убожеской забегаловке в окружении грубых поддатых мужиков. Ей вспомнился бывший гражданский муж, которого она на четвёртом курсе с удовольствием бросила, – а на пятом выяснилось, что он всем своим друзьям рассказал, что это он – он! – бросил её, потому что она его достала, хотя Лиза сказала ему: «Мы больше не будем жить вместе», – очень жёстко и при свидетелях; так случилось, что по общежитскому коридору, где они стояли, прошли несколько человек, да так и застыли: мелодрама! (А староста крыла на следующий же день рассказала обо всём охочему до сплетен зав кафедрой педагогики.) Но друзья поверили. Как же – мужское самолюбие… Ей вспомнились её бывшие любовники, которые тоже безбожно врали у неё за спиной: то и дело она узнавала, что её спокойное и ровное отношение в очередной раз принято за любовь, а значит, теперь от неё потребуют неимоверных жертв.
«Я свою бабу в кулаке держу!» – говорили они. «Если что – она за мной побежит, задрав штаны», – говорили они. «Пристаёт какая-то, не знаю, куда от неё деваться», – говорил тот, кто сам неделями безуспешно приставал к ней. «Обязательно женюсь на училке, – говорил очередной её парень, закончивший политех. – Они детей должны любить, она их мне нарожает и сама с ними возиться будет, не то что эти феминистки долбанутые, которые хотят, чтоб мы, бля, пелёнки стирали. Я так себя в её глазах поставил, что она мне будет каждое утро опохмелку наливать. Она от меня никуда не денётся. Всю жизнь мне будет должна, у меня квартира, блин. А у них в педе не парни, а пидарасы какие-то». Тут Лиза распахнула дверь своей общежитской комнаты, где, собственно, и сидел инженер со своим приятелем, которого он зачем-то притащил сюда, а Лизу, незадолго до начала беседы, отправил на кухню – жарить картошку.
– Повтори, – вежливо попросила она, – кто это будет каждое утро наливать опохмелку?
Инженер что-то невнятно и матерно забормотал.
– Ты бы хоть потише озвучивал свои планы на будущее, – холодно посоветовала Лиза, – а то в коридоре слышно, вдруг пидарасы с истфака ненароком забредут – разобраться. Они как раз на площадку вышли курить.
Повисла тишина, абсолютная, как свобода сверхчеловека в интерпретации Ницше. Скоро госы, бля, устало подумала Лиза. Как надоело всё это…
– Давай, – порекомендовала она, – иди. До свидания.
Если он тоже потом врал другим своим приятелям, что сам бросил её, – неудивительно. Лиза его ни секунды не любила, просто он нравился ей в постели. Она и детей не особенно любила. По крайней мере, младенцев. «Дети – это счастье»? Для многих счастье – это как раз отсутствие детей. «Тяжёлый рок разрушает психику»? А детский визг на протяжении многих часов психику не разрушает? «Работа в офисе огрубляет женщину, делает её менее женственной»? А вытирание грязных детских жоп делает её более изысканной и нежной?
Тьфу!
Тогда она ещё не понимала, что мужчина, по крайней мере, – настоящий, так и должен думать, он попросту не может думать и поступать иначе. Она не знала, что такое на самом деле эта пресловутая мужская логика. Не соображала: откуда непонимание друг друга, вину за которое обычно сваливают на женщин, мол, они нелогичны, сами не знают, чего хотят?
Просто женщинам внушают, что мужчины склонны их, видите ли, любить. А мужчинам внушают, что они должны только иметь. Любить должны бабы. И жертвовать собой – тоже. Отсюда – разное толкование одних и тех же поступков.
Иногда девушка думает: если он помог ей в тяжёлой ситуации, то сможет и полюбить. А он просто самоутверждался в роли крутого «спасителя». Иногда она думает: если носит меня на руках, то сделает для меня всё. А он носит её на руках потому, что для него это нетрудно. Я тоже могу без особого труда поднять на руки женщину, весящую сорок восемь – пятьдесят килограммов. Только потому, что я – в более тяжёлой весовой категории. Но я не буду при этом врать своей подруге, что сделаю для неё всё.
Некоторые женщины привыкли не только считать это петушиное самолюбование нормой, но и видеть за ним нечто большее. Многие мужики, кстати, склонны обманываться в ещё большей степени. Самые ограниченные полагают: если женщина с ними спит, значит – любит. Ведь она не позволяет ему относиться к ней неуважительно, то есть, как к проститутке. Значит, она порядочная женщина. А порядочная женщина ебёт мужика только по любви!!!
Когда я слышала подобные высказывания в свой адрес, у меня поначалу отвисала челюсть, а потом я привыкла. Это же неизбывная, неизменно примитивная мужская логика. И я давно уже не задаюсь вопросом: какого хера они навязывают мне свой уёбищный пиздец в качестве мировоззренческого эталона?
Итак, я благодарна вам, дорогие мои, подумала Лиза. Из-за того, что вы правите миром, я не могу даже подработать грузчиком. А о том, чтобы мои слова правильно истолковали, не смею и мечтать.
Тут официантка в кои-то веки начала разносить чай и кофе в одноразовых стаканчиках, из которых торчало что-то одноразовое, кажется, ложки. Но это были вилки. Лиза не знала, куда администрация заведения дела одноразовые ложки; не представляла, куда она дела ножи, – впрочем, их тут вообще подавать было не принято; она также не знала, с какой стати N объявили преуспевающим городом. Она хотела задать только один вопрос: вам перед туристами не стыдно? Не за враньё, не за липовую историю города, изложенную в малограмотной книжке, не за привычные спекуляции с историческими датами, – вам не стыдно за вилки, которыми посетители кафе вынуждены размешивать кофе?
Зазвенел дверной колокольчик. Лиза отхлебнула отравы со сливками и устало подняла глаза. Вошёл молодой человек, которого она, кажется, уже где-то видела. Он полистал меню у барной стойки и опустился на стул рядом с ней:
– Ничего, если я сяду?
– Нет, – сказала Лиза, – вам, конечно же, лучше остаться стоять.
Он рассмеялся.
– А я вас помню. Мой дед купил дом рядом с вашим. У вас там какие-то проблемы с колодцем, да?
Она уже почти отвыкла от этой врождённой еврейской живости, которая выигрышно смотрелась на фоне застенчивости и неуклюжести местных парней. У них на филфаке учились пять или шесть олицетворений такого же умеренно ашкеназийского типа. Нервные евреечки, похожие на птичек, вовремя не улетевших на юг. И юноши со взором горящим…
– … похожие на чёрные розы, – ехидно напомнила я.
– Ну, с чёрной розой его сравнить, конечно, было нельзя. Разве что с кустом шиповника. В шипах… Характер у него оказался поганый.
Полуеврейчики… Цветы зла!
Я вспомнила одного такого. Он некоторое время числился моим как бы названым братом, хотя дураки и сплетники, не понимавшие, как можно иметь личную жизнь вне своего института, во-первых, и вне общежития этого института, во-вторых, наивно полагали, что у нас роман. Ага. Роман в составе.
Пока он не спился, выглядел соответствующе: ресницы в полметра, тёмные кудри, великолепная талия. Кейт Мосс удавилась бы от зависти при виде его фигуры, хотя у неё тоже до родов была поистине великолепная дистрофия. Этот представитель братского народа видел меня в трёх ипостасях: воплощения женственности, воплощения мужественности в женском облике и помойки, куда можно сваливать псевдометафизический бред, который может возникнуть только в кудлатой башке чокнутого девятнадцатилетнего поэта. Слава Богу, его отчислили. (Не Бога, конечно.)
– Это совсем другой тип, – сказала Мариша. – Помнишь, о Лиле Брик кто-то писал: «Своеобразная острая красота, какая бывает у блондинок-евреек» 8? Представляешь себе мужчину такого склада? Нет, не та разновидность, представители которой к тридцати пяти годам уже вполне подходят под определение «рыжая свинья». Они не рыжие, обычный светло-русый цвет, узкая кость, в меру стройные бёдра, именно в меру, смотри греческие статуи четвёртого века до эр ха. Очень похожи на гоев, но в них что-то н а с т о р а ж и в а е т.
– Греческие статуи, – лениво переспросила я, – похожи на гоев?
– Не греби мозги. Кстати, похожи, да. И на евреев тоже. И многие греки похожи на евреев (я была в Греции и могу поклясться тебе в этом). Правильно сказал апостол Павел: нет больше ни эллина, ни иудея. Потому что он заколебался их различать.
– Опять твоё дуракаваляние… так что, он был мужским вариантом Лили Брик?
– Если бы. Разве что внешне.
Кавказцы пропали. Рабочие купили по четвертинке водки и пошли бухать домой: в городе не было круглосуточных заведений. Андрей Шейнин, – так звали авигдоровского родственника, – сказал:
– А мне здесь даже нравится. Иногда. У вас весело. На стенах Дома культуры, Дома быта, на асфальте возле новой переправы – надписи: «Настя Виноградова – шлюха», «Лёха Шапошников – лох», «Рэп – говно», «Здесь были Мытищи». И так крупно, главное, и никто не сотрёт. Это тоже местные достопримечательности, что ли? А местный поэт и журналист Олег Трубокуров пересказывает в своих статьях якобы мистические сны, подоплёку которых расшифрует и малолетний первокурсник психфака.
– Я всё это знаю, – сказала Лиза.
– Но, вы думаете, я идеализирую тут хоть что-то? Ничего подобного. Я в Питере учился, на журфаке. Пришлось потом вернуться домой, по обстоятельствам. И меня порекомендовали в один провинциально-патриотический журнал. Услышав его название, я понял, что мне лучше туда не соваться. Мне его подарили, пришлось пролистать. Я почувствовал себя, как питерский интеллигент, приехавший в деревню и случайно заглянувший на скотный двор.
И простота эта ихняя, которая хуже не то что воровства – а вооружённого грабежа…
Впрочем, я и есть в какой-то мере интеллигент, приехавший в деревню. Человек, знающий меня хорошо, не удивится подобной реакции, но рекомендовавший плохо меня знает и не читал мои статьи никогда. Он думает, если мне поставили «пять» за диплом, значит, мои работы годятся для их избы-читальни.