– Лизавета, – сказал отец, открывая бутылку вина, – квартира тебе не лишняя, так что вали. Но от жидов – поняла? – держись подальше. Разве что Березовский предложит миллион. Или Гусинский. Или этот… Лившиц. Хотя… нужна ты им, как пятое колесо телеге.
– Главное, что ты им нужен, – сказала Лиза.
– Зачем? – хмыкнул отец, наливая вино.
– Чтоб пить твою христианскую кровь.
– Чего-о-о?… Плевал я на это православие. Попы жулики все. Дед покойный вообще ни в кого не верил. Даже в коммунизм.
Когда Лиза вслед за Андреем уходила, отец продолжал бормотать, пялясь в окно:
– До старости лет чёрный, сука. Ему сколько, лет семьдесят пять? Седины ни хрена. А я уже…
– Пить надо меньше! – вышла из себя мать.
– Са-аш! Ну, не пизди! Не пизди!
Остальное Лиза уже не слышала, но это остальное наверняка было ещё менее цензурным.
В доме Авигдоровича мужчины зашли за перегородку, похохатывая. Лиза расслышала обрывок дедовской фразы: «…нездоровый артистизм…» Оба долго вспоминали русские народные поговорки о евреях, вроде: «Бесы и жиды – дети сатаны», «Отольются в аду христианские слёзы жиду», «Любовь жида хуже петли».
– А что люди скажут? – бормотал отец. – И что я скажу людям?
– Что квартира, – злобно посоветовала мать. – Вот у меня Женя, брат двоюродный, женился на еврейке и квартиру после развода отсудил. Вся родня его хвалит.
– Так то в семидесятые.
– Какие семидесятые? В восемьдесят первом году.
– Ты сравнила. Тогда, бля, Абрамович не сидел на нас с Березовским. Сейчас хер что отсудишь. Тебя самого отсудят.
– Костя! Чего хоть ты смыслишь в этом? Ты смыслишь, как спирт домой таскать и аспирин продавать идиотам. Ты, блядь, сам не пизди! Не пизди!…
Через некоторое время в Угличе не прибавилось не только евреев, но и свободных вакансий.
Все они были заняты. Почему-то русскими.
Андрею нравилась идея жены обязательно найти нормальную работу. Идеальной ему казалась такая ситуация: жена зарабатывает больше (почему бы и нет, если ему самому вкалывать целыми днями лень?), а он небрежным тоном сообщает друзьям, что больше зарабатывает он. И все довольны. Некоторые его знакомые так делали. И правильно: не признаваться же мужику в том, что он получает меньше жены.
(Лиза узнала об этом только спустя пару лет.)
Сам он устроился в местную газету благодаря каким-то питерским рекомендациям, коробке конфет с коньяком и комплиментам в адрес редакторской новой машины.
– А почему вы из Питера-то уехали? – подозрительно осведомился редактор.
– Так подсидели, – невинно сообщил Андрей, подражая местному (и не лучшему в мире) выговору). – Там евреи одни. У них блат.
– А почему, в самом деле? – спросила Лиза, выслушав изложение диалога.
– Я же сказал. Евреи там. И у них блат.
– Ну-ну. Ты ещё начни доказывать, что Дворкин и Малкин – тоже русские фамилии.
– Кстати, дураку с удовольствием докажу. И что Достоевский – еврей, могу доказать.
– Он поляк.
– Наверно, именно поэтому он так не любил поляков.
– Конечно. Другой причины быть не может. Сталин вот грузин не любил, например.
– Лиза, прекрати. Там не было Дворкина, Малкина и Достоевского. Там был старый козёл Славгородцев, это, кстати, стопроцентно еврейская фамилия. Местечко такое, Славгород, в бывшей черте оседлости. Типа Жиринова… Так вот, он меня терпеть не мог. Я ему как-то правду сказал, что его дочь хуйню пишет. А я тогда не знал, что это его дочь. У неё совсем другая фамилия была.
– Понятно, – сказала Лиза. – Я пойду картошку почищу. – Она хотела сгрести разбросанные по столу карты в кучу. Больше в Угличе развлечься было нечем. Не ходить же в ближайшую пивную, обитель неприкаянных пэтэушников, и в ближайший музей, который осточертел ей ещё в школьные годы из-за частых экскурсий.
– Подожди. Ты совершенно неправильно раскладываешь пасьянс. – Андрей отстранил её. – Карту надо чувствовать, а у тебя этого нет.
– Ну, я логически рассуждаю: если я вот это на это положу, то как мне потом удастся разложить пять следующих карт.
– Это правильно. Но не совсем. Ты не врубаешься в сам процесс. – Он расшвырял карты по стопочкам. – Пасьянс, кстати, элементарный.
– Ты где так научился?
– В универе, в общаге было делать не фиг, вот мы все и маялись дурью. Как у тебя с работой?
– Никак.
– Вообще?
– Ну, уборщицей могу устроиться. В подъезде дома номер пять. Мало я на своих стариков пахала. Я пойду картошку почищу.
На улице была зима. Подъезд дома номер пять замело, и там замёрз забрёдший переночевать бомж, которого менты выгнали с вокзала.
– Не понимаю, – вскоре признался Андрей. – Не могу здесь работать и не понимаю вообще никого.
– У тебя же там более-менее образованные люди.
– Да! Один из лингвистических шедевров бабы из отдела кадров: «Дак а Вася-то с зубам-то сделал ходил?»
Мол, переведите, кто умный.
– Ну, про зубы что-то.
– Подсказываю: «Вася сегодня должен был сходить к зубному врачу. Он успел это сделать?» С бабой из отдела писем – та же история. Они постоянно опускают связки в предложении. «Дак а чего пришла сделала говорила». Я уже не помню, какой смысл вкладывался в это предложение изначально. Но оно не означает то, что слышится: «Зачем она пришла? Что она сделала? Что говорила?» У него более сложный смысл, нормальный человек изложил бы его в двух-трёх предложениях. Главный тоже какие-то бредовые словечки употребляет и смотрит на меня, как на идиота, потому что я не врубаюсь, о чём он говорит. Я не идиот, но и не профессиональный диалектолог; впрочем, не каждый диалектолог расшифрует подобный бред.
– Зашифрованный, закрытый для профанов язык плебса.
– Вот ты такая умная, – огрызнулся Андрей, – а сидишь на жопе без работы.
– Так поедем в другое место, где есть работа. А квартиру сдай. Но ведь ты не поедешь.
– Как же, – усмехнулся он, – не поеду я… плохо ты меня знаешь. Это что, это мне письмо?
– От какой-то твоей калининградской родни, – равнодушно заметила Лиза. Ей было уже на всё плевать. Она устала ждать очередного сентября и постепенно впадала в прострацию. Её даже перестал раздражать розовый цвет обоев. Они всё время размышляли – уехать или не уехать, так что переклеивать обои было в лом.
– Вижу, что от тёти Веры… Класс! Это очень вовремя.
Письмо было следующее:
«Мой дорогой Андрюшенька, я тебе так давно не писала уж старая стала потому что и скоро умру.
Валя на позатой неделе умер такое горе я уж тебе телеграмму посылать нестала мне Герман звонил и сказал что ты очень занят чтоб напохороны поехать и я уже старая ничего не вижу и скоро умру. Валя денег Юре Боркову оставил и Ире и не осталось больше денег-то.
У Вали инсульт был врачи сказали так уж восемьдесят один год и я тоже умру скоро Андрюшенька такчто ты приезжай если хочешь и у меня скалирост, а цены у нас ростут но говорят в вашой области тожо растут калбаса 60 р., канфеты 70 р., хлеб чёрный 6 р. 50 коп., водку не пью и не знаю сколько.
Андрюшенька ты извини если что нетак написала я веть совсем стала плохая. Скоро умру.
Любящая тебя тётя Вера».
– М-да, – заключил Андрей, дочитав вслух этот монолог Молли Блум. – Дядя Валя… не думал, что он выкинет такой финт ушами. Должен был дожить до ста лет. Всего восемьдесят один… Он по дому бегал, как таракан по плите. Здоров был, как лошадь. Насчёт денег – это плохо, плохо. А квартира у неё двухкомнатная. Так что собирайся.
– Хороший был дядя? – машинально поинтересовалась Лиза, не в силах поверить.
– Очень. Домашний тиран и самодур. Пил энергию родственников, поэтому прожил так долго. Вера – двоюродная сестра моей матери. Очень старшая. Сама увидишь.
– Она русская?
– У меня со стороны бабки по материнской линии все русские. Но дядя Валя был настоящий жид. Хотя он русский, по всем документам. Но… вот каким антисемиты представляют жида – таким и был, в натуре, дядя Валя. А тётка нормальная. Я тебе рассказывал, я у них часто летом жил в Калининграде. Сама увидишь.
Идиотская бытовуха типа оформления виз, других бессмысленных, по сути, бумажек, сдачи квартиры внаём, собирания вещей и проч. пронеслась мимо Лизы, как пригородная электричка, управляемая поддатым машинистом. Лиза мечтала жить поближе к Европе, но в последние пару лет эта мечта покрылась плесенью и практически издохла. Лиза спокойно перенесла даже полуторасуточный плацкартный ад – ибо плацкарт для мыслящего индивидуалиста, не выносящего духоты и скотских манер, воистину ад, – и очнулась в полутьме, на верхней полке, вблизи границы. Откормленные сероволосые арийцы в форме пролистывали чужие паспорта и трещали печатями. Блядь, подумала она спросонья, какое-то плацкартное гестапо. Внизу переговаривались две неудачно перекрашенные в блондинок мещанки:
– Пошли в Белоруссии с болота. Сумок на нас было, как грязи, – штук десять.
– Змеи там, да?
– Ага, они, когда влажно, выползают на дорогу, как дождевые черви. Куча мала змей.
– Куда едете? – мрачно поинтересовался жирный литовец, всматриваясь в её помятое лицо, не слишком похожее на фотографию в паспорте.
– Домой, – вымотанно ответила она, спрятала паспорт в сумку и снова отключилась.
Как же. Домой…
Найдите мне людей, у которых есть дом, а не хаза для временного пребывания, не тюрьма со злобным родственником во главе, не осточертевший угол, годный только для того, чтобы возвращаться туда после осточертевшей работы. Таких людей мало. Они богаты. Богатых мало. Россия – страна бездомных. Осточертевшая страна осточертевших друг другу людей. Ещё и поэтому так комично и нелепо выглядят попытки фашей проплатить здесь националистическую кампанию. Лиза сказала мне:
– Вряд ли России на самом деле нужно, чтоб её любили.
Но Кёнигсберг – это не совсем Россия, хотя там тоже бардак. Но не такой. Лиза сказала:
– В России бардак – это в беспорядке валяющийся тут и там мусор. А в Кёнигсберге мусор рассован по пакетам. Но его ненамного меньше.