свеженаписанный стишок. Хороший стишок, не спорю, почти гениальный, но слушать стишки в палате имени Альцгеймера — совсем уж запредельно.
Выпозла на улицу в слезах, зачем-то забрела на рынок, купила в утешение кустик алых роз и розовую гортензию для дачи. И еще китайскую блузку вишневого цвета. И все, заметьте, в теплой гамме — типа лекарство от депрессии. Тоже своего рода затмение — ну, к чему летняя блузка, когда лето кончилось?
Командир батареи
Отец лежит под капельницей, откинувшись на подушку. Бессильные руки на больничном одеяле. Что у него было всегда красивым — так это кисти, длинные пальцы. Не хирург, не пианист — военный инженер. Теперь синюшные, почти неживые. Он для меня всегда был идеалом, и невозможно привыкнуть к тому, что это уже как бы и не он, а совсем другое существо — капризное, агрессивное, бессмысленное.
Совсем недавно с ним можно было поговорить, даже посмеяться вместе. Странно, я чувствовала себя защищенной, наливая слепому и слабому восьмидесятилетнему старику традиционный шкалик в День артиллерии. Человеку, который любил меня больше, чем кто бы то ни было в жизни, и эта странная субстанция любви даже тогда оставалась защитой.
— Пап! Расскажи что-нибудь!
— Не буду! — сердился он, будто я выпытывала военную тайну.
Но, размякнув от двух стопок, медленно и неохотно начинал вспоминать, а потом входил во вкус, и все виделось как наяву.
Сорок первый год, август, отступаем от Брянска. У девятнадцатилетнего командира батареи под началом четыре пушки, семьдесят взрослых мужиков и семнадцать лошадей. Вот вам и военная тайна — механического транспорта не хватает, вся надежда на гужевой. Лейтенант умеет рассчитывать траекторию артиллерийского снаряда, но не умеет запрягать лошадей в пушку. Солдаты, только что оторванные от крестьянского хозяйства, зовут его «сынок», добродушно подтрунивают, но всячески помогают — ловят сбежавших лошадей, лечат их потертости, а один, лет пятидесяти, даже добровольно исполняет роль денщика, пришивая лейтенанту подворотнички.
Но командир отвечает за всех, и когда начинается непонятная канонада, снаряды падают уже за околицей деревни, а связи со штабом почему-то нет, лейтенант самолично лезет с биноклем на самое высокое дерево для выяснения обстановки. Солнечный луч, цейссовская оптика, блеснувшее стекло бинокля — немцы засекают цель, следующий снаряд ложится почти точно. Рядом с деревом вырастает второе — из вметнувшихся осколков и земли, ударная волна сшибает наблюдателя с ветки. Лейтенанту повезло — живой, хотя и без сознания. Осколочное ранение, полгода госпиталя, рука не действует, отправка в тыл — в Среднюю Азию, в училище, готовить молодых офицеров. Это приказ, ты здесь нужен больше, кадры решают все. На фронт больше не взяли, хотя рвался, заявления писал. Хотел отомстить за семью — ленинградец. Но подчинился приказу — вот и считал себя всю жизнь виноватым.
Звонили недавно из военкомата.
— Ваш отец воевал в ноябре сорок первого? Составляем список, кому положены подарки в честь обороны Москвы.
— Нет, он был ранен раньше — в августе, под Брянском.
— Тогда не положено. Вычеркиваем.
Ему про звонок не сказала, но он счел бы дискриминацию справедливой. Подумаешь, герой — два месяца только и был на фронте. А Средняя Азия — тыл. Жара, пыль, скорпионы, фаланги и снова госпиталь — на сей раз малярия, но это совсем другая история.
Медсестра Фаина, неопределенного возраста мечта поэта, пробегает мимо, щеголяя розовыми (опять!) брючками и стуча каблуками белых сабо. Мне очень нравятся цвет ее помады и золотые цепочки на шее, они будто излучают уют и тепло, и больничная атмосфера становится похожей на домашнюю. Сладкая, сладкая речь — во рту халва. Действует на меня утешающе.
— Деда бы вымыть пора, — советует Фаина. — Давайте, а?
Соглашаюсь и сую ей в карман деньги.
— Я и побрить могу. И постричь.
Добавляю.
— Вы не волнуйтесь, все будет в лучшем виде! — медноволосая красавица лучезарно улыбается. Я ей верю. У нее очень красивая помада.
О множественности миров
Ну да, они существуют параллельно, как волокна, сплетенные в канат.
Вроде бы живешь внутри своего волокна, от остальных отгораживаясь — ан нет! Не дадут отгородиться!
Иду с приятелем по Тверской — он хихикает: «На этом углу мне всегда девочек предлагают». Блин, каких еще девочек?! Для меня это место знаковое — там, за углом, кафе «Десерт», где благородные дамы раз в месяц пьют кофий и собирают денежку на онкологических детей. А тут — «девочек»… Тьфу! Фантомы какие-то! Неет, смеется он, это твои благотворительные дамы — фантомы.
Или вот любимая дача — что может быть реальнее цветов? Но развалившееся крыльцо недочинено — доски уже месяц валяются, а главный строитель-таджик отбыл на родину — сказал, на свадьбу дочери. А ты и поверила! — ехидничает соседка. У нее в голове совсем другая реальность, в которой на территории нашего садового товарищества соперничают две таджикские мафии, а крышует их главный бандюган — сын местного лесника, он их стравливает и на этом имеет немалый куш. А я-то надеялась, что Саид с дочкиной свадьбы вернется и крылечко достроит! А он в бегах от Сафара! Или это не наяву происходит, а только в соседкиной реальности?
А у водителя негабаритного прицепа мало того, что свои собственные мировые константы, но и топология пространства сильно отлична от моей. Он в своей вселенной вполне успешно вписался в поворот дачных улиц, но заборчик-то мой снес и смылся! Так что в его реальности он победитель, а я в своей — лузер.
У бедного отца в голове — своя реальность. Вчера встретил возмущенными криками:
— Где водители горных троллейбусов прячут горючее?!
— Я про них ничего не знаю! — пытаюсь остановить лавину.
Обижается:
— Скрываешь? Ты же сама их водишь!
Значит, существует и такое мироздание, в котором я — водитель горных троллейбусов? А вдруг отца и не надо лечить, из той реальности вытаскивать? Вдруг ему там хорошо? Может, и мне бы там хорошо было?
Еду домой в задумчивости, ливень хлещет — а по кромке Измайловского лесопарка идет совершенно голая девушка с распущенными (сухими!) волосами. Величаво так идет, с эзотерическим выражением лица. А эта, интересно, в каких мирах сейчас пребывает?
Не знаю, как это все совмещать в своей голове… И надо ли?
Витаминами и лекарствами его накололи, выглядит окрепшим, но вставать с постели совсем не желает. Сердобольная медсестра Таня несколько раз пыталась поставить его на ноги — заходится в крике, как младенец, аж синеет. Таня отступает.
— Плохо! — говорит она мне. — С ногами-то все в порядке, но сам не хочет. А нельзя старому человеку лежать — пойдет застой, долго не протянет.
Хотели на коляску посадить, вывезти в садик погулять — не справились. — Не хочууу! Уйдите!
Отбивается яростно — откуда силы только берутся.
Со зрением тоже непонятно. Резко стало падать после маминой смерти. Три операции сделали в хорошей клинике, хрусталик поставили израильский — врачи говорят, все прошло удачно, остатки зрения удалось спасти. Очки прописали новые.
А он — не видит.
Может, причина тоже в голове — он без мамы эту жизнь просто знать не хочет. А видит совсем иное:
— Лариса, смотри, смотри, вон мама! Да вот же она, в дверях стоит!
Нашла у Нины Горлановой:
«…оттого, что мы, женщины, живем другой жизнью, у нас литература все-таки другая. Мне говорят — ты пишешь быт. Да никакого быта нет. Быт — это философия, выраженная в поступках…»
Акатинол-мемантин
Все утро провисела на телефоне — занималась выяснением, где раздобыть инвалидную коляску на денек, чтобы отца переместить из больнички домой. Пыталась заказать специальную перевозку в больнице — сначала сами предложили, а теперь говорят — ненадежно: просишь на 9 утра, а могут приехать в 11 вечера, а его к тому времени уже из палаты выселят, и где ж ему лежать, ожидая — на полу в коридоре, что ли? Прокат колясок упразднен, я звонила по всем объявлениям — отвечали, что уже прикрыли услугу, поскольку невыгодно. От слова «невыгодно» хочется вопить и кусаться. Масса жизненно необходимых вещей объявлена невыгодной.
После обеда забежала в школу распечатать макет школьного альманаха, встретила маму ученика-инвалида, та обещала одолжить на пару дней коляску. И еще у нее скопилось много лишних памперсов. Ура!
Помчалась в больницу — отец психует вслух, потому что начисто забыл, кто он и где он. Ему страшно, как заблудившемуся дитю. В больнице дубарь, как в холодильнике, его даже грелками обкладывали на ночь, чтобы не кричал, но не помогло. В виде исключения разрешили надеть на пациента кальсоны. К тому же у него в голове случился сдвиг, что его не кормят — теперь он ест не переставая, но ничего не усваивается. Весу осталось килограммов сорок.
Врач делает выписку из истории болезни, перечисляет рекомендованные лекарства, но про акатинол-мемантин напоминает только устно — не велено выписывать ветеранам такие препараты. Одна медсестричка вчера шепнула мне на ухо, что даже дорогие лекарства полагаются инвалиду войны бесплатно, поэтому наша милая врач не может писать их в карту, иначе ее просто уволят. За разбазаривание государственных средств. Экономия такая.
Отделение похоже на сумасшедший дом, особенно одна распатланная седая старуха, которая воет целыми днями не переставая — просто так. Я когда тут сижу, впадаю в какую-то кафкианскую реальность и вообще не чувствую, что где-то есть другая жизнь.
Фаина, которая слупила с меня кучу бабок на помыть-побрить и ничего не сделала, наконец вышла из запоя — свежа, как ландыш, и брючки розовые. Пьет? Не осуждаю — работа нервная. Но вот как бы на сиделку такую же не нарваться! На поиски сиделки осталась неделя — варианты лопаются один за другим. Слишком тяжелый случай, всем хочется клиента полегче.
При этом мечтаю скорее на работу — ученики уравновесят этот бред, и, может, мне перестанет везде мерещиться старуха с косой, которая промахивается по папе и попадает по мне. Завтра у меня пятиклашки и