1
Клайв получил повышение, а Ясмин выходит замуж. В остальных отношениях день был весьма многообещающий.
Рассказываю все по порядку. Мы с Ясмин снова сидим в ресторане «Фармаси», под гигантской пачкой сигарет, это наше место, как часы на Гранд-Сентрал-стейшн; я гляжу на нее не отрываясь, а она знай себе весело щебечет все про то же, про вред курения конечно, черт бы его побрал, и дымит не переставая, как паровая машина Стивенсона. Да и я тоже не очень похож на Летучего Шотландца — так у нас окрестили экспресс Лондон — Эдинбург.
— Ну что, прочитал мою книжку? — спрашивает она, когда приносят вторую порцию наших замечательных коктейлей.
Мы молча ждем, пока официантка осторожно ставит их перед нами на столик, — о, этот торжественный момент, когда мы благоговейно смотрим, как ядовитая, обольстительная жидкость плещется о край хрупкого сосуда. В этот момент не нужны никакие слова: нечто исключительно важное происходит на наших глазах. Этот классический коктейль явно и недвусмысленно смертелен, и еще больше оснований говорить это потому, что он разлит в эти бокалы с узкой талией, наводящие на образ юной и невинной девушки. «Не надо…» — умоляюще мерцают они своим таинственным девственным мерцанием, в котором, однако, порой мерещится лукавое подмигивание: «А почему бы и нет?»
Действительно, почему бы и нет?
Мы чокаемся и мягко сползаем в иной мир, мир, в котором царит дух Мартини Номер Два. Насколько мне известно, для второго вечернего коктейля нет специального названия, но в моей книге он всегда назывался Коктейлем, Пить Который Не Стоит. Этот коктейль с тобой не церемонится, он прямо двигает в ту часть мозга, которая отвечает за осторожность, и сразу же отключает ее, как выключают в доме свет. Мы с ней твердо договорились, что идем сюда на парочку коктейлей, но мне кажется, что мы оба хорошо знаем — а уж я-то просто уверен: это невозможно.
— «Легкий способ бросить курить»? Ты знаешь, не было времени.
Но это откровенное вранье. Конечно, я заглянул в нее, и от первых же слов, на которые наткнулся мой любопытный взгляд, вострепетали все мои внутренности. Слова эти были написаны шариковой ручкой на титульном листе грубой и отвратительно уверенной в себе рукой: «Ясмин, дорогая, пожалуйста, прочитай и внутренне смирись. С любовью, Ник».
— Там очень смешно описаны нелепые попытки курильщиков убедить себя в том, что курение — просто жизненная необходимость, — говорит она, раскрывая губы, чтобы захватить ими новую сигарету.
— Ты рассуждаешь как настоящий неофит, — отвечаю я невозмутимо, давая ей прикурить от большой серебряной зажигалки «Ронсон», которую мне подарила Хилари.
Огромные глаза пристально смотрят на меня, пока кончик ее сигареты не вспыхивает ярко-оранжевым огнем. Я замечаю, что ногти у нее выкрашены в какой-то немыслимый оттенок голубого, который вряд ли сыщется в природе. Я отсчитываю секунды до того момента, когда никотин, словно мешок с песком, стукнет ее по затылку. Пять. Шесть. Семь. А потом великолепное лицо молодой лани медленно откидывается назад, и оттуда, куда оно уплыло, бьет густая струя белого дыма, смешиваясь с сиянием осветительных приборов.
— Ты сам признался, — говорит она, — что много куришь, когда пишешь. Что курение помогает тебе сосредоточиться. И ты искренне веришь, что это правда, потому что я сама такая.
Она как я, мы с ней одинаковы.
— Но давай посмотрим на это с другой стороны. — Она закидывает одну длинную ногу на другую и с сосредоточенным видом наклоняется ко мне. Я гляжу на нее не отрываясь. — Скажем, у тебя срочная работа. Ты пишешь какую-то важную бумагу, тебе надо закончить к обеду. Но дверь твоего кабинета раскрыта, и болтовня снаружи отвлекает тебя… Что ты делаешь?
— Закрываю дверь?
— Именно. Итак, теперь ты стучишь по клавиатуре с новыми силами, но вдруг замечаешь, что работает невыключенный телевизор. Там выступает Джерри Спрингер в своей передаче «Мужчины, которые хотят быть женщинами, — и женщины, которые их любят». Соблазнительная штука, и ты бы очень даже не прочь немножко посмотреть. Но у тебя срочная работа, у тебя мало времени. Что ты делаешь?
— Г-м-м. Трудно сказать. Ну ладно, к черту срочную работу. Включаю погромче и смотрю Джерри?
На лице Ясмин проступает терпеливая улыбка.
— Ладно, ладно, выключаю телевизор.
— Теперь ты совершенно свободен и можешь по-настоящему сосредоточиться на своем шедевре. Правда, есть еще кое-что, и это кое-что также отвлекает твое внимание. Последняя, мелкая такая, но все-таки раздражающая тебя штуковина, от которой непременно надо избавиться, чтобы все сто процентов твоего таланта — (моего таланта!) — бросить на выполнение поставленной задачи. Догадываешься, что это?
Я осушаю стакан.
Женщина со странным лицом, которая сидит прямо напротив меня и которую я хочу до боли в печенках. Одно из двух: либо пускай немедленно поцелует меня, либо передвинет свой стол к чертям собачьим.
Вообще-то последний кусок нашего диалога я произношу не вслух, а мысленно.
— Этот зуд, который не дает тебе покоя, — желание покурить, — говорит она, показывая пальчиками — царап-царап, — какой это сильный зуд. — Постоянный навязчивый фон — никотиновая зависимость. И вот для того чтобы приглушить этот последний, не дающий тебе покоя… звон, ты закуриваешь сигарету. И только теперь ты способен сосредоточиться. Именно поэтому ты и думаешь, что сигарета тебе помогла. Тогда как на самом деле в ней вся проблема.
Я уже не слушаю. Я размышляю о том, что неплохо бы превратиться в ее сигарету. Ты зажат между ее худыми, длинными пальцами, они переносят тебя по воздуху прямо к этому неправдоподобно широкому рту, и вот ты между мягкими и вместе с тем крепкими губами, и потом ощущаешь, что они сосут тебя с такой страстью, что сам начинаешь пылать с другого конца.
Не сомневаюсь, этот ряд образов нашептал мне второй коктейль: только благодаря ему такое может прийти в голову. Но она продолжает.
— Или возьмем, например, человека, который не может обойтись без сигареты после еды.
— Да, Хилари как раз такая.
Как еще отомстить ей за Ника, если не назвать имя Хилари? Как еще отомстить за нацарапанное куриной лапой посвящение в книге, как еще отомстить за то, что у нее есть этот чертов Ник, что он вообще существует на белом свете? Я придумал хорошую месть, если не считать того, что она, похоже, не обратила на нее никакого внимания.
— Ну ладно, представь: ты отлично пообедал. Прекрасная еда. Удивительное вино. Отличная компания. С точки зрения еды и питья ты совершенно удовлетворен. Углеводороды, протеин, жиры, сахар, вода, алкоголь, кофе. Кажется, все твои желания исполнены. Кроме одного. Последний штрих, последний мазок — и ты будешь ощущать абсолютное удовлетворение.
— Кокаинчику?
— Очень близко. Так же трудно бросить, но не столь приятная штука.
Теперь она осушает свой бокал. Я чувствую, нет, я просто знаю: она сейчас предложит выпить третий. И потом мы погибли.
— Видишь ли, я абсолютно принимаю всю эту теорию. Я согласна с каждым ее словом. А бросить никак не могу. В чем же тогда дело, а?
И она смотрит на меня отчаянным взглядом; отчаяние кричит в каждой черточке ее удивительного лица. А потом она говорит нечто поистине ошарашивающее:
— Я ведь хочу бросить курить ради Ника. Он сделал мне предложение.
В подобных обстоятельствах обычно принято говорить нечто вроде «Ах, как это чудесно!», «Поздравляю!», «Вот это новость!». Правда, в лице у нее что-то маловато радости. Скорее озабоченность, а может, даже тревога. Или просто отчаяние. Но она задала мне вопрос, и, чтобы ответить на него, да вдобавок ответить эффектно, я наклоняюсь к ней совсем близко.
— Ясмин, — говорю я ей тихо, — я думаю, тебе придется захотеть бросить.
О чем она думает? Глаза раскрыты так широко, как я прежде и не видывал. Но проходит несколько секунд, она слегка наклоняет голову в сторону, и на лице ее появляется обычная, присущая только ей вяловатая полуулыбка.
— Ну да, конечно.
— Повторите, — говорю я официантке.
2
Забавно, как всего несколько слов могут подействовать на твое психологическое здоровье. «Сказать мне это так непросто» — от этих слов у меня всегда по спине бегут холодные мурашки. «Дамы и господа, Джим Дэвидсон» — примерно такое же действие. С другой стороны, известно, что лучшие два слова в английском языке — It’s benign[3].
Итак, мы с Ясмин пребываем в стадии «Мартини — Мастер дзен» — боюсь, это четвертая — правда, на этот раз я совсем не ощущаю ни особенного просветления, ни душевного подъема, которой философы называют трансцендентным состоянием. Вместо этого я все пытаюсь разбередить крохотную ранку — не ранку даже, а так, синяк, который образовался у меня где-то внутри, как только она сказала: «Он сделал мне предложение». Я бы не стал упоминать об этом еще раз, принимая во внимание мои собственные нежные чувства, касающиеся данного предмета. И я полагаю, мне должно быть приятно, что у нас с ней отношения, позволяющие ей говорить со мной на столь деликатные темы. Но ведь это, черт побери, пожалуй, несколько радикально, не правда ли? Кто же делает предложение представителю противоположного пола, если его не загнали в тупик? С другой стороны, любопытно, что я не увидел радостного выражения на ее лице, когда она затронула этот предмет. Мой личный опыт говорит о том, что, если женщина объявляет всему свету, что один человек попросил ее соединить с ним жизнь, дело сопровождается непременной улыбкой, сияющей в сотню киловатт, и полными счастливых слез глазами. Так что, как иногда говорит Стив, на носу большая пьянка, это уж точно.
В общем-то, хорошо, что мы выпили уже не одну и даже не две, потому что разговор перетек в иное русло и, будь я потрезвей, меня бы это очень и очень обеспокоило. Ясмин принялась вываливать на меня все дерьмо, которое всплыло в результате скандала с программой «Священное чревоугодие». Журналюги метали громы и молнии: «Можно ли доверять всему, что мы видим на наших экранах?», члены парламента пришли в ярость, один даже потребовал расследования (и, конечно, какая-то газета тут же предложила ему этим заняться), а разные шишки из телевизионного начальства, и Монтгомери Додд не в последнюю очередь, оказались в исключительно неудобном положении. Клайв, однако, черт его побери совсем, не пал духом, мрачно засев в своем бункере с каской на голове и ожидая, чем все это кончится. А теперь, похоже, его вовсе не собираются ниоткуда увольнять (недотепа, который пригласил на передачу поддельного попа, оказался студентом факультета журналистики, проходившим в «Бельведере» практику:). Более того, Клайв вышел на тропу войны и публично и воинственно заявил вчера у нас в конторе, что когда — не «если», а именно «когда» — он разыщет мерзавца, который настучал в газеты, он — и тут я привожу высказывание дословно — отрежет ему голову и насрет на шею. Обычно Клайв избегает подобных выражений, поэтому мой вывод такой: он сильно рассердился.
Как я отношусь ко всему этому? По большому счету, никак. Ясмин ничем не дает понять, что она или кто-нибудь другой из конторы подозревает меня. Ей-богу, не помню, чтобы я рассказывал Дэйву — виноват, Дэвиду — Кливеру что-нибудь такое, что могло бы заинтересовать читателей его газеты. Честно говоря, было уже поздно, да и принял я тогда на грудь немало, словом, был пьян и не помню, в каком месте разговора мы поставили точку. Думаю, я ему позвонил, чтобы просто поплакать в жилетку, поговорить про старое, мол, надо, в конце концов, встретиться, попить пивка, и все такое.
В таком случае все в порядке.
Ошибаюсь: в порядке-то в порядке, если не считать, что на самом донышке живота, под морем разливанным водки, что-то тревожно шевелится. Ужасная мысль, что я совсем не хочу смотреть правде в глаза. Тогда я гляжу в глаза Ясмин.
— Хочешь, фокус покажу? — спрашиваю я. — Спорим, в течение минуты ты не сможешь повторять за мной все, что я буду делать.
— Что ставишь? — азартно спрашивает она.
— Проигравший платит за выпивку.
Она медлит. Ну конечно, хочет сказать, что уже хватит. Нам обоим уже хватит. Прекрасно провели вечер, но…
— Начинай.
Эта женщина создана, чтобы радовать сердце. Заводится с пол-оборота, может перепить любого — а у самой ни в одном глазу.
— О’кей, — говорю я ей, — время пошло.
Я чешу у себя за ухом. Она тоже чешет себя за ухом. Я постукиваю себя по носу. Она постукивает по своему. Беру сигарету из своей пачки. Закуриваю. Выдыхаю дым. Она делает то же самое. Делаю добрый глоток мартини. Она тоже. Поглаживаю себя по подбородку. И она поглаживает себя по подбородку. Барабаню пальцами по столу — она следует моему примеру. Все происходит в полном молчании — ни один из нас не произносит ни слова. Она заинтригована, не отрывает от меня взгляда. Я гляжу на часы, запускаю пальцы в волосы, переплетаю пальцы, пощелкиваю костяшками. Она повторяет мои действия.
И потом я беру свой бокал, подношу его к губам — она делает то же самое — вытягиваю губы и медленно, торжествующе пускаю чистую струю не проглоченного мной коктейля обратно.
Твой ход, голубушка.
Она смотрит на меня не отрывая глаз, и вдруг — глазам своим не верю — вдруг чистая струя не проглоченного ею коктейля струится из ее рта в стакан. Я теряю дар речи.
— Я знала этот прикол еще в шестом классе, понял? — говорит она. — Тебе платить.
3
Итак, Бородатая Дама сегодня утром буквально излучает осуждение: то одергивает юбку, то ерзает на стуле, словно ее кусают блохи.
— Вы проснулись в ее квартире.
— На ее диване. Мы ничего такого…
— Что-о?..
— Я хочу сказать, что совершенно уверен, что ничего такого не было…
— Так-так…
— Хотя вряд ли я помню, чем все кончилось…
— Вы, мягко говоря, слегка выпили…
Что ж, можно сказать и так.
— Вечер был такой чудесный, что мне кажется, я не хотел, чтобы он кончался. Поэтому я предложил пойти ко мне. (Выкурить косячок-другой.) А она сказала, лучше зайти к ней, потому что ей надо покормить Чертика. Так зовут ее кота. Странно, а я ведь никак не думал, что она кошатница.
— Что вы понимаете под «кошатницей»?
— Ну, знаете, такая унылая старая дева. В ванной всякие самоучители — как избавиться от этого, как стать таким-то, — и везде кошачья шерсть.
— А у нее, значит, не было в ванной таких книг?
— Только журнал «Мода». Это совсем не то.
У меня слишком тяжелое похмелье, чтобы сопротивляться неуместным и глупым вопросам. Поэтому я умолкаю; события предыдущего вечера проходят перед моим взором, словно кадры какого-то изрезанного монтажными ножницами фильма. То мы сидим в «Фармаси», а уже через секунду (монтаж) вылезаем из такси возле ее дома на Куинс-парк. Потом без всякого перехода черный кот трется о мои ноги в прихожей. Затем мы уже в гостиной, комнате пленительно прекрасной и неряшливой одновременно, и она скручивает косяк, а я стараюсь сконцентрироваться на названиях ее CD-дисков и восхищен тем, что в ее коллекции есть «Я тот, кто тебе нужен» Леонарда Коэна. Но включить проигрыватель выше моих сил, и когда она нагибается и нажимает на нужные кнопки, я вдыхаю запах ее духов, и это тоже меня трогает и удивляет. Мы курим, разговариваем, слушаем великого поэта с грубым голосом, она сворачивает еще один косяк, и в какой-то момент я, должно быть, засыпаю, потому что, когда просыпаюсь, оказывается, что уже шесть утра, я лежу на диване и Чертик дышит мне в лицо. И лишь сидя в такси, везущее меня домой — вызвал его по телефону, — я вспоминаю небольшой эпизод нашего с ней вечера. Грезил ли я или это случилось на самом деле? Мы с ней на ковре. И наш прощальный поцелуй, перед тем как заснуть, длится несколько дольше, чем это полагается двум коллегам, расстающимся после удачно проведенного вечера. Поэтому мы пробуем еще раз. Коллеги мы, в конце концов, или нет? Получается не лучше. А в третий раз, пожалуй, вообще ни в какие ворота.
Но это, как говорят про «черные дыры», и есть «горизонт событий» или «сфера Шварцшильда» этой ночи. Больше ни лучика света не блеснет из сферы гравитационного давления алкоголя, наркотика и усталости.
Только сейчас, когда я лежу вот тут и размышляю обо всем этом, у меня в голове как будто возникают несколько моментальных снимков. Когда я бредил или грезил, в сознании, должно быть, остались какие-то зацепки, а вот теперь я их припоминаю. Две теннисные ракетки (его и ее?), интимно прислонившиеся одна к другой в прихожей. И на крючке, прибитом к двери ванной, мужская рубашка темно-синего цвета — вне всякого сомнения, рубашка Ника.
— В общем-то, есть тут что-то, что меня слегка беспокоит, — говорю я Августе Так.
— Боюсь, наше время почти закончилось, — отвечает она, — но так и быть, только быстро.
— На прошлой неделе я разговаривал с одним старым другом. Он журналист, работает в газете. Его специальность — шоу-бизнес. И я подозреваю, что сообщил ему что-то такое, что не следовало ему сообщать. Но понимаете, было уже поздно, мне ужасно хотелось спать, и…
— И, возможно, вы были нетрезвы…
Ой-ей-ей!
Я, конечно, понимаю, что, даже если твой враг повержен и лежит отдыхает, трудно порой удержаться от соблазна и сделать вид, будто забыл известное правило «лежачего не бьют». Да, Остин Пауэрс прекрасно выразил ощущение того, кто лежит: очень даже «ой-ей-ей».
4
Да, нехорошие пятьдесят минут провел я с Бородатой Дамой, причем за сорок фунтов — сорок фунтов за раз! — или, другими словами, восемьдесят пенсов за минуту — некоторые дорогущие телефонные компании дешевле обходятся; это и называется терапия. Но как описать три минуты сорок секунд песенки Тодда Рандгрена под названием «Я видел свет»? На Уэстуэй я врубил ее на полную громкость. Может, они окажутся самыми волнующими, самыми приятными минутами за целый день. Да что там за день, за целую неделю. А то и за несколько лет. Нет, терапевтический эффект здесь налицо, ведь я чувствую себя гораздо лучше. Причем бесплатно. И пускай сочетание скорости и поп-музыки не решает твоих проблем, но лишь маскирует их, зато я получаю то, что выражается всего двумя словами: чистое удовольствие.
У китайцев есть пословица:
Хочешь быть счастливым час — напейся.
Хочешь быть счастливым год — женись.
Хочешь быть счастливым до самой смерти — посади сад.
Да я просто уверен, узнай Конфуций про то, как я слушал Тодда Рандгрена на Уэстуэй, он обязательно изрек бы что-нибудь умное.
Сегодня утром «Бельведер» полон энергии и прямо-таки бурлит. Все жужжит и гудит громче, движется и снует туда-сюда быстрей, чем обычно. Первое, что я замечаю, попадая на свой этаж, — Ясмин нет на рабочем месте. Я разочарован — но одновременно чувствую некоторое облегчение. И когда я захожу к себе в закуток, телефон уже трезвонит вовсю.
Это Хилари.
— Майкл, я всю ночь не находила себе места. Где ты пропадал? Наверно, пришел домой очень поздно?
Да, очень поздно. Хватило времени только на то, чтобы переодеться, побриться, выслушать пять сообщений на автоответчике — опять же от Хилари — с самыми последними подробностями, когда она собирается ложиться, и указаниями, когда, самое позднее, можно ей позвонить.
— Да, поздновато на этот раз.
— Ну и где ты шлялся? — спрашивает она, изо всех сил стараясь говорить весело.
Вот тут ни в коем случае нельзя врать. Иначе запутаешься так, что пиши пропало, больше не выпутаешься. Правда всегда проще и понятней.
— Да понимаешь, выпивали в «Фармаси», а закусить, похоже, забыли. Проснулся — а я на диване. У Стива.
— Правда? Просто я разговаривала со Стивом. Он вчера звонил в десять вечера. Искал тебя.
О, черт, черт, черт.
— Да, он говорил. Он потом пришел. Сначала мы были с парнями из конторы. Слушай, я сейчас что-то плохо соображаю. Давай я перезвоню позже. У меня сейчас мозг как выжатый лимон.
А вот теперь, кажется, произойдет нечто более неприятное. Я вижу, как через офис прямо ко мне направляется сам Клайв, и выражение его лица не сулит ничего хорошего. Когда он уже у моей прозрачной двери, ни в его лице, ни в жестах нет и намека, что он собирается произнести обычные в этом случае вежливые фразы типа «Можно тебя на минутку?» или «Извини, я на пару слов», — нет, он шагает прямо через порог, плюхается на стул, берет в руки старый номер журнала «Бродкаст» и принимается раздраженно листать, нетерпеливо ожидая, когда я закончу говорить по телефону.
— Послушай, Хилари, у меня сейчас важная встреча, извини, я тебе перезвоню, ладно?
Я кладу трубку. Мои ладони становятся влажными.
— Да, Клайв? — будничным, насколько это мне удается, голосом спрашиваю я.
Этот мерзкий сучонок вырядился сегодня; интересно, с какой целью? Именно вырядился по телевизионным стандартам, то есть надел штаны из хлопчатобумажного твида, рубашку с галстуком и, что самое смешное, блейзер. Пуговицы, правда, не медные с якорями, но блестят. Приглядываюсь внимательней — и галстук чуть ли не военного образца. Отсюда не видно, но не удивлюсь, если и ботинки на нем форменные, со шнурками установленного образца. Нацепив на себя все это, Клайв выглядит полнейшим идиотом. Не хватает только аксельбантов. А ведь он всего лишь продюсер какой-то там дневной передачи о кулинарии; «продюсер», конечно, тоже звучит, но ведь не генерал же.
— Майкл, — начинает он, без особой нужды ощупывая непривычный узел на шее. — Мне нелегко говорить об этом. Но где-то здесь у нас сидит человек, который слил в газеты информацию про наши… маленькие проблемы. Понимаешь, проблемы, которые касаются только нас и больше никого.
О-о, как он волнуется. Весь бледный как смерть, нижнее веко дергается, чего я раньше за ним никогда не замечал. Я опять испытываю противоречивые чувства: мне одновременно легко и радостно и как-то тяжело в груди. Мне нравится видеть врага, который мучается, но ведь он может быть и очень опасен.
— Серьезно? И кто бы мог это сделать?
Умоляю, не отвечай.
— Трудно пока сказать, но я обязательно узнаю. Майкл, мне нужна твоя помощь.
Он снова называет меня просто Майклом. Понимаю, у нас тут откровенный мужской разговор, но от этого мне почему-то слегка не по себе. Я хочу сказать, что, в принципе, ничего не имею против того, чтобы использовать подхалимов в качестве орудия Немезиды, но ему не стоит подлизываться и делать вид, что мы с ним старые приятели. Если, конечно, я правильно его понял.
— И как ты это себе представляешь?
Неужели ты, козел вонючий, воображаешь, будто я стану для тебя что-то делать?
— Ведь ты когда-то работал журналистом, верно?
— Я вроде и сейчас не трубочист.
А ты откуда пришел на телевидение, а? Ах да, ты у нас прямо из университета.
— Ну да. И все-таки ты бы мог поговорить со своими старыми знакомыми? Может, с кем-нибудь, кто знает эту тварь Кливера. Кто мог бы как-нибудь разузнать, как он все это раскопал.
Он что, серьезно? Нет, он на самом деле серьезно. Ну и болва-ан!
— Ну что, можно, конечно, попробовать. Но если этот парень — как, ты сказал, его зовут, Кливер? — если он настоящий профессионал, он ведь помирать будет — не выдаст свой источник.
О, как я надеюсь на это!
— Как сказать, как сказать.
Я снова стал падать духом.
— Что ты имеешь в виду?
— Я разговаривал с этим ублюдком. Он имел наглость позвонить мне… Боже мой, сколько у них все-таки нахальства, у этих продажных писак. Представляешь, он сразу же признался, что в «Бельведере» у него сидит свой стукач. Даже назвал его «он». Думаю, он был слегка на бровях, что неудивительно — он мне такого наговорил…
Так, «стал падать» вычеркиваем. Вставляем «упал». Клайв встает, чтобы уйти.
— Майкл, я обязательно найду этого… предателя. У нас в «Бельведере» таким людям не место. Подумаешь, чем сможешь помочь?
— Конечно. — И чувствую, как на верхней губе у меня проступают капельки пота.
— Кстати, отец Оливии снова пришел в себя. Но кажется, у него расстройство речи. Он говорит, но каким-то странным голосом. Врачи сейчас пытаются определить, каковы могут быть последствия. — И, отвесив мне тошнотворный поклон «настоящего мужчины», он выходит.
Так много разных мыслей роится у меня в голове, что я не могу удержаться, чтобы быстренько не записать их в своей памятке.
1. С каких это пор Клайв стал так заботиться об интересах «Бельведера»?
2. Не был ли его разговор косвенным обвинением против меня? Он как бы говорил, что доказать пока не может, но знает.
3. Знает ли Оливия, что я знаком с Дэйвом Кливером?
4. Поймет ли она, что это тот самый Кливер, который явился причиной неприятностей Клайва?
5. Знает ли она, что у Клайва неприятности из-за Дэйва Кливера?
6. Теперь, когда он выздоравливает, сможет ли она связать все эти факты вместе?
7. Где Ясмин?
8. Что сказать Хилари про вчерашний вечер?
9. Предупредить Стива.
10. Я был прав, говоря про форменные ботинки.
5
Снова плохие новости. Хотя нельзя сказать, что неожиданные. Электра Фукс ушла из шоу «Помешивай чаще». Видать, не по вкусу ей пришелся контраст между изысканной едой и рутиной арестантской жизни. То есть именно то, что ей сразу понравилось в этом шоу, теперь, видите ли, не нравится. В нашем деле такое всегда можно ожидать. Но, по словам Монтгомери Додда, который только что звонил, она «примеряется» к шоу «Милые ребятки — пушистые зверятки», которое пока сохраняет свое название в точности, четыре слова и ни словом больше. Так что сегодня до обеда моя задача — придумать для ее дрянного канальчика программу, которая бы по всем параметрам подходила к этому названию. Естественно, я курю одну за другой — и вообще, куда подевалась Ясмин? Желаю еще раз послушать ее байки про то, как сигареты мешают сосредоточиться. И изо всех сил пытаюсь сосредоточиться и представить, как можно сделать эту дурацкую программу. Лучше всего найти какого-нибудь известного ветеринара (интересно, существуют на свете ветеринары-педиатры?) и устроить так, чтобы он принимал какие-нибудь мудреные роды. Скажем, любимой коровы фермера на его экологической ферме. Или первый в жизни помет элитной шотландской ищейки (ах, какие у нее узкие бедра!). «Маленькие чудеса матушки-природы» — вот так мы назовем это. Может, взять еще кого-нибудь — ту же Анжелику Даблдей, будет мелькать там, где надо. А может, стоит еще раз задействовать такую нестандартную фигуру, как Рольф Харрис с его «Больницей для животных». А может, и Николаса Парсонса. Или Дэйва Ли Трейвиса.
Ей-богу, бывают дни, когда свою работу я ненавижу всей душой.
Итак, сижу я и мучаюсь, скрючившись над клавиатурой, как поэт над рукописью, пытаясь слепить из этой нелепейшей идеи хоть что-нибудь мало-мальски приличное — например, «будем свидетелями этих исключительных мгновений, когда новая жизнь возникает на наших глазах», — как вдруг разражается катастрофа.
Щелчок:
Кому: Всем сотрудникам
От кого: от Монтгомери Додда
Тема: Клайв Уилсон
Я счастлив объявить о том, что на новую должность исполнительного продюсера программ для досуга назначается Клайв Уилсон. Он берет на себя ответственность за выпуск всех передач «Бельведера», посвященных кулинарии, садоводству и огородничеству, а также входящих в рубрику «Умелые руки». Приказ вступает в силу с момента окончания работ над программной серией «Священное чревоугодие». Как всем нам известно, Клайв играл ведущую роль в разрешении непростой ситуации, которая привела к неблагоприятным газетным публикациям, касающимся этого шоу. В своей новой должности Клайв Уилсон призван контролировать технологию разработки программ таким образом, чтобы все наши проекты придерживались самых высоких стандартов, безукоризненно соответствовали фактам и чтобы впредь не допустить столь прискорбных и не свойственных нашей компании промахов.
Грязный ублюдок. Козлина вонючая. Спецботинки со шнурками и идиотский галстук на военный манер попали в самую точку. Я так разозлился, что не мог больше выдавить из себя ни строчки. Делать нечего, звоню Стиву, и минут через десять мы встречаемся в баре «БарБушКа». У нас второй завтрак — или ранний обед, как хотите.
— Нужно нанять русского киллера, вот что я тебе скажу, — говорит Стив, возвращаясь к столику со второй порцией пива «Гиннес» для себя и «Кровавой Мери» для меня. — Я читал однажды в «Таймс» про чувака из Ленинграда, который мог замочить человека за бутылку водки и билет на автобус до дома.
Мы составляем список. Вот так, сидят себе два городских джентльмена, курят, выпивают, закусывают и проводят время в приятных мечтах о мести.
— Комары. Американские, переносчики нильского энцефалита. Ночью запускаем пару сотен в щель почтового ящика — и все.
— Голодные комарихи, — уточняет Стив. — Жаждущие крови.
— Да, чуть не забыл. (Как бы подать этот предмет поделикатнее.) Как считаешь, могу я попросить тебя кое о чем?
— Валяй.
— Ты не будешь против, если я переночую у тебя на диване?
— Конечно. Когда?
— Вчера. Но только в том случае, если кто-нибудь спросит.
— Что, загулял, старый кобель? — весело интересуется Стив.
— Вовсе нет. Просто. Ну, понимаешь. Не знаю, как тебе даже и сказать, честно говоря.
— И с кем? Да с Ясмин, с кем же еще.
— Как ты догадался?
— Чего тут догадываться? Ясное дело, Ясмин. Догадаться так же легко, как и про то, кто сболтнул Дэйву Кливеру про «Священное чревоугодие».
Лишь после долгой серии героических дыхательных, а также судорожных глотательных экзерсисов и иных полезных и спасительных процессов в самых недрах организма мне удается не допустить выброса в пространство «БарБушКи» значительной порции «Кровавой Мери».
— Как ты об этом узнал? — спрашиваю я, когда кризис миновал.
— Майкл, подумай сам. Ты да я — единственные во всем «Бельведере», кто с ним знаком. А я-то знаю, что ничего ему не говорил…
Я чувствую, что краснею.
— Похоже, я болтанул ему, когда был пьяный в сосиску. — Я прикуриваю еще одну сигарету. — Послушай, если хоть одна живая душа узнает…
— Не волнуйся, — говорит Стив. — Все твои грязные тайны у меня как в сейфе.
Меня накрывает теплая волна глубокой любви к моему старому другу.
— Еще по одной — и на штрассе? — спрашиваю я словами одной из ходячих фраз Дэйва Кливера. В «Рекхэм Экзэминере» никто не мог понять, почему он так говорит. Его отец был простым сельским священником в Шропшире.
— Почему нет, шеф, — откликается еще одним «кливеризмом» Стив.
— Как ты думаешь, наш друг Кливер способен… скомпрометировать анонимность своих конфидентов? — интересуюсь я вслух.
— Кливер — абсолютный профессионал, — убежденно отвечает Стив. — Он впитал в себя первый закон журналистики — не ссы на контакты — с молоком матери. Этот парень под пыткой не выдаст свой источник. — Он умолкает на минуту, и эта пауза просто мучительна. — Впрочем, купи ему кружку пива на всякий случай…
Почему я смеюсь? Ведь на карту поставлена вся моя карьера.
6
А где же все-таки пропадала Ясмин? Всего-навсего в жилищно-строительном кооперативе со своим засранцем-бойфрендом. Они там обсуждали, видите ли, проблему долбаных совместных, едрена вошь, взносов. После обеда она заскочила ко мне выкурить сигаретку и принялась рассказывать об этом, но по ее лицу что-то не было заметно, что сердце ее поет от счастья. Скорей наоборот, у нее был такой утомленный вид, будто она хотела сказать с отвращением: господи, какая я стала взрослая и скучная тетка. Проговаривая фразы типа «страхование на дожитие», «шесть целых, пять десятых процента годовой процентной ставки», она поднимает свои громадные глаза к потолку и внутренне — я нисколько не сомневаюсь в этом — содрогается. Ее энтузиазм в отношении грядущего союза выглядит так, будто тонущий готов оказаться в пасти у акулы. А может, я просто тешу себя надеждой, попрошу говоря, хочу самого себя надуть. А она видит это и жалеет меня и мои чувства. И мягко спускает все на тормозах.
Мы сравнили степени нашего похмелья и полностью сошлись на том, что вчерашний вечер был потрясающим. Я поблагодарил ее за диван, но поскольку никто из нас и словом не обмолвился про, не знаю даже, как сказать, про таинственные обнимашки с целовашками, то ситуация для меня нисколько не прояснилась. Так что же это было на самом деле — обнимашки с целовашками или до банальности простое нежное прощание перед сном, каждый в своей постели?
А сейчас я стою в каком-то занюханном баре на Ливерпуль-стрит и поджидаю Дэйва Кливера, «ноги в руки — и меня нет в этой Доклендской тюрьме открытого типа», как он выразился, когда я ему позвонил в начале вечера. Бар набит битком. Извиваясь как уж, я пробираюсь сквозь толпу каких-то клерков, с жаром обсуждающих, на какой поезд им лучше садиться, молодежь в ярких нарядах… все пьют, все смеются, пускают друг на друга облака феромонов, просто не бар, а палуба корабля в бушующем море пива всевозможных сортов, водки и тоника, а также множества белых сухих вин. То и дело всплывает какое-нибудь лицо, поворачивается, запрокидывается и бьет в потолок мощной струей сигаретного дыма — точь-в-точь как какой-нибудь кашалот, разбивающий поверхность океана, чтобы пустить вверх водяную струю.
— Неплохой сегодня вечерок, шеф, — вдруг прямо у меня под боком материализуется Кливер.
Как это ему удается? Совсем не стареет, ну ни капли. Нет, не в привычном понимании, когда дряхлеет плоть или, скажем, лысеет макушка. С годами Кливер как-то даже крепнет. Становится все лучшей карикатурой на самого себя. У него все еще темные волосы. Он все еще необычайно красив. И все еще — благодарю тебя, Господи, — коротышка.
— Извини, немного опоздал. Мурыжил эту… м-м, актрису, она обещает в субботу выложить всю подноготную про одного типа, члена английской сборной. Пришлось раскупорить парочку-другую бутылок шампуни, чтоб разговорилась. Материальчик грязненький. Пивка бы глотнуть кружечку. Ты что пьешь?
Странно, несмотря на все неприятности, которые мне из-за него грозят, я жму ему руку с удовольствием. Наверно, встречаясь со старым приятелем, с которым когда-то принимал боевое крещение, всегда чувствуешь что-нибудь в этом роде. Пускай этот человек — продажный до кончиков ногтей писака, разбойник желтой прессы, пускай он за какую-нибудь пикантную историйку не раз продавал и перепродавал своего родного папашу, я всегда буду к нему испытывать циничное чувство родства. Мы с ним в одной обойме, ведь, в конце концов, большой разницы нет, работаешь ты в газете или на телевидении. Как сказал бы он сам, мы оба писаем в один горшок, верно?
— Как там дела в твоем ящике? — задает он новый вопрос, когда я еще не успеваю ответить на первый. — Эта вонючая история с приходским попом наделала много шуму. Надеюсь, ты в курсе?
О чем бишь была его диссертация? Помню, он говорил мне. Поэты-романтики? Образная система в произведениях Чосера? Текстуальный анализ трагедий Шекспира?
С ловкостью ящерицы, вопреки нехватке футов и дюймов, он мгновенно ловит взгляд бармена, добывает нам выпить, и мы протискиваемся в крошечный уголок между стойкой и женским туалетом. Кливер как-то пугающе быстро заглатывает сразу полкружки, шумно выдыхает (так всегда делают настоящие любители пива, когда желают, чтобы все вокруг тоже знали, что это — хорошее, замечательное пиво) и закуривает «Би энд Эйч».
— Ты получил свои грязные тити-мити? — спрашивает он. — Я думаю, принимая во внимание, какую волну мы погнали, ты должен отхватить не меньше пяти сотен.
— Что-о?
— Ну, может, семь с половиной.
— Дэйв, кто из нас сошел с ума, я или ты?
— Извини, шеф, это текущий тариф. Я, конечно, могу постараться, если хочешь, и нажать на этих долбаных счетоводов, но они в этих вопросах — просто волчары. Для них лишний пенни выплатить — острый нож. Сейчас всем заведуют бухгалтеры. Везде они — главные начальники. — Он зыркает во все стороны своими острыми глазками, будто бар так и кишит стукачами, и это выглядит забавно, потому что на глаза ему попадаются одни только потные подмышки. — На той неделе уволили одного парня, — шепчет он, и лицо его становится серьезным. — Предъявил счет за обед с каким-то дутым менеджером. А ресторан-то закрыт уже два года.
— Дэйв, я же ни слова тебе не говорил, про какие, на фиг, деньги ты мне тут талдычишь…
Он смотрит на меня совершенно хладнокровно. Репортерским таким взглядом, мол, «давай продолжай, я слушаю тебя». Сразу возникает неловкое молчание, и чувствую, что просто обязан заполнить паузу.
— Было уже поздно, и я…
— Ты был в жопу пьяный, вот что я тебе скажу, дружок. И ты все впаривал мне про какого-то «мокрожопого» и про то, как будешь смеяться, когда он полетит вверх тормашками из-за этой дутой фальшивки.
— Дутой фальшивки?
— Ну да, фальшивки. Вспомни фальшивого грека.
— Вряд ли я мог сказать «вверх тормашками». Скажи, что я не говорил «вверх тормашками».
— Ну, может, это я сам придумал. Но ты назвал его «мокрожопым», уж это совершенно точно. Уж здесь ты настаивал, ты и слушать ничего не хотел. Ну да, я хорошо помню, ты орал во все горло, что, мол, всех мокрожопых надо мочить в сортире. Был разговор про то, что этих самых мокрожопых надо накачать наркотой и скормить свиньям. Или акулам. Ты предлагал также зацементировать мокрожопых в пролет какой-нибудь строящейся автострады. Или, может, развязки окружного шоссе. Сэр Жопа, должно быть, очень постарался, раз ты на него так зол, Майкл. — Он закидывает голову и вливает оставшееся пиво себе в глотку так, будто поливает какой-нибудь цветок.
Что самое интересное, я почти ничего не помню из этого телефонного разговора, точнее, совсем ничего, кроме того, что он был. А уж тем более таких живописных и ярких подробностей.
— Да это просто мешок с дерьмом, Дэйв, каких поискать, и вот я подумал, что мой общественный долг, если есть возможность, указать ему его место.
— Ой, как интересно, — говорит он, привлекая к себе внимание человека за стойкой бара, безошибочно уловив момент, когда можно многозначительно помахать купюрой. — А еще ты рассказал, что он однажды увел твою птичку и ты никогда в жизни ему этого не простишь. Кружку пива, шеф, и водку с тоником. Нет, я заплачу, Майкл. Теперь я буду считать тебя своим человеком на студии.
7
— Значит, он не полетел вверх тормашками? Совсем-совсем?
Бар уже наполовину пустой, клерки уже давно мчатся в поездах по домам, а мы все сидим на высоких одноногих табуретках у стойки бара, оборудованных специальными ручками безопасности — это чтоб ты не свалился, когда нагрузишься, удобная штука, специально для пьяниц. На коротеньких ножках Дэйва, которые не достают до перекладины и болтаются в воздухе, стильные черные джинсы и ковбойские сапожки. Стойка перед нами уже уставлена пустыми стаканами. Он дает мне еще одну сигарету «Би энд Эйч», я щелкаю «Ронсоном», что подарила мне Хилари. Эх, Стива бы еще сюда, мы бы снова сидели втроем, как в Северном Уэльсе.
— Нет, они нашли другого козла отпущения. Несколько дней, правда, ему пришлось подергаться, но теперь, как я уже сказал, он пошел на повышение.
Нужно отдать ему должное, Дэйв Кливер говорит очень даже убедительно. Да ты что, да, конечно, да ни одна живая душа в жизни не узнает, откуда пошел скандал с этим долбаным «Священным чревоугодием» — за кого, мол, ты меня принимаешь? — и в газете тоже никто не знает, кто слил ему информацию, и будь спокоен, Майкл, даже с жуткого похмела буду лечиться пивком — в жизни никому не вякну. Могила, шеф.
Странное дело, несмотря на всю его крысиную хитрость и профессиональную двуличность, я верю ему. И я также верю, что он испытывает такое же, как и я, чувство верности братству, рожденному в годы совместной работы в богом забытом уэльском городишке. В самом деле, когда наш разговор перекинулся на эту дуру Электру Фукс, он рассказал мне совершенно потрясающую историю о том, что́ она учудила на днях в туалете одного из центральных лондонских отелей во время церемонии вручения наград за промышленные достижения. А потом свеженькую сплетню про то, кто скорей всего будет новым ведущим программы «Кто хочет стать миллионером?». Ах да, еще одну очень смешную — виноват, трагическую — байку: одна телезвезда теперь так растолстела, что боится выйти из дома, опасаясь, что ее сфотографируют.
Дэйв залпом выпивает треть своей кружки. Как только в него влезает? Может, он совсем ничего не ест.
— Так, значит, нашего мокрожопого поставили руководить чем-то там, не важно чем.
— Он теперь исполнительный продюсер развлекательных программ. Отвечает за все кулинарные, садово-огородные передачи и программы типа «Умелые руки».
— Он всегда держится на плаву, верно? — философски заявляет Кливер. — Знаешь, дерьмо ведь никогда не тонет.
Может, я уже пьян, а может, слишком утешился, уверившись, что Кливер оказался таким надежным парнем, гораздо надежней, чем я предполагал, — но эта мысль поразила меня своей глубиной.
— Я скажу тебе, кто у вас там такое же дерьмо, — продолжает он. — Электра, мать ее, Фукс. Тупая и бездарная корова.
— Ты знаешь, Дэйв, пять лет назад она была у меня на побегушках!
Он печально качает головой.
— Несправедливо устроен мир, согласись. Настоящий талант остается не у дел. — Еще одна треть кружки проследовала за предыдущей порцией. — Анжелика Даблдей, — говорит он, снова вскакивая на своего конька, — еще та штучка. Со своей вечной сладенькой улыбочкой заигрывает с камерой, когда всем известно, куда она смотрит.
— Что ты имеешь в виду?
— О боже, только не говори, что ничего не знаешь. Увесистая сумочка, практичная обувь. Да она предпочитает девочек, Майкл.
— A-а, уж это я давно знаю. Это просто… это неинтересно.
— Ну да, согласен, это не так уж интересно само по себе, но претензия — вот в чем лицемерие и ханжество. Чего она строит из себя этакую пикантную куколку, когда всякая собака знает, что она трахает эту сучку.
— Дайну, ассистентку видеорежиссера? Да нет, они просто обедают вместе. Дайна ведь — клушка, вот и все. В каждой телекомпании есть такая Дайна. Даже если ты придешь к ней плакать в жилетку, она будет над тобой кудахтать.
Не помню, когда в последний раз я слышал, чтобы кто-нибудь употреблял слово «куколка» в прямом смысле. Но ироничность, похоже, изменила Дэйву Кливеру. Если, конечно, он не постироничен. Да он не знает, как это делается. Он залпом выпивает оставшееся в кружке пиво.
— Больше не лезет, шеф. Поистине бессмертные слова великого Леса Паттерсона: я наполнен, как чулок на ноге толстушки. Что, уже ночь на дворе? И послушай, Майкл, — говорит он, начиная свой спуск со стула на пол, — не бери ты в голову насчет этого твоего «Чревоугодия». Тебя это никаким боком не заденет. Честное скаутское. Диб-диб-диб и такие-сякие малаки-пуки.
Только когда он уходит, я вспоминаю, что так и не спросил, знаком ли он с Оливией.
8
Сидя в такси, я ломаю голову, что сказать Хилари о том, где был вчера. Когда я добираюсь до ее дома, она еще не легла спать. Но вместо ожидаемого допроса с пристрастием — «Вот уж чего я совсем не понимаю, дорогой, так это как Стив ухитрился с тобой связаться, когда твой мобильник был отключен» — никакого интереса, даже и не заикается. Очень странно. Вместо этого она спрашивает, не хочу ли я есть; сейчас-сейчас, она чего-нибудь по-быстрому придумает, и долбать меня в хвост и в гриву, если она не поджарит мне сейчас приличный кусок говядины с кровью и не подаст его с нарезанным кружочками сырым красным луком и солидной порцией жареной картошки, наспех приготовленной в микроволновке, да еще с английской горчицей и кетчупом на краешке тарелки. Короче, идеальное блюдо для всякого лондонца, отравленного алкоголем, когда он надеялся, самое большее, на какого-нибудь жалкого жареного цыпленка по-кентуккски.
— Чуть язык не проглотил, — хвалю я повариху, когда тарелка уже пуста. — Бифштекс с кровью умеет готовить не всякий, таких людей раз-два и обчелся, но ты, Хилари, одна из них.
Мы сидим у нее на кухне, и меня переполняет чувство искренней благодарности. Ей-богу, не вру. За обед, который с хирургической точностью попал туда, куда надо. За то, что она не устроила мне головомойку. И за ее легкость и неутомимость… я имею в виду то, чтобы быть всегда к услугам. Я закуриваю, и она присоединяется ко мне со своей вечерней сигаретой «Ламберт энд Батлер».
— Ну а теперь скажи, — спрашивает она, и хитрая улыбка порхает по ее лицу. — Что дает тебе большее удовлетворение по скользящей шкале удовольствия — бифштекс или сигарета?
Удовлетворение? Удовольствие? Скользящей? Мне становится не по себе — к чему она клонит?
— Ну, бифштекс, конечно же, весьма солидное дополнение к удовольствиям жизни, — констатирую я, изо всех сил стараясь мобилизовать все свои способности к логическому мышлению. — Особенно если его рассматривать как единое целое, освященное нарезанным кружочками луком и горчицей.
— То есть это не просто ликвидация чувства голода?
Мгновение, когда мне кажется, что она меня поймала, длится бесконечно долго. Но, в конце концов, что такое жизнь, если не бесконечный ряд надобностей, которые ты должен то и дело удовлетворять? Голод, жажда, любовные и сексуальные желания, потребность в никотине. Стремление к тому, чтобы тебя хвалили, поощряли. Необходимость испытывать сильные чувства. Иметь приличную стрижку и полный набор программ «Куинс Парк Рейнджерс». Да что там говорить, желание обладать всем, что не оставляет тебя равнодушным. Удовлетворение различных нужд тела и души уподобляет тебя циркачу, который крутит свои тарелки на тростях. Крутить тарелки одну за другой по очереди не так уж трудно. Но вся штука в том, что крутить-то надо все тарелки одновременно. Только тогда ты сорвешь аплодисмент. И думаю, только тогда испытаешь счастье в полной мере.
Но в основании этого словесного карточного домика есть один огрех. Я решительно упрощаю свои рассуждения и выкладываю Хилари самую суть.
— Чушь собачья.
Странно, моя риторика не производит на нее никакого впечатления. Я объясняю.
— Поедание бифштекса — акт совершенно естественный. Всякое живое существо ест, чтобы жить. Правда, не все едят столь хорошо. Но с природой я здесь составляю полное единство. Выкуривание вот этой твоей сигареты — акт абсолютно противоестественный. Люди — единственный вид живых существ на Земле, представители которого имеют привычку курить. Ты можешь себе представить дикую лошадь, разгуливающую по естественному парку Серенгети с сигаретой «Мальборо» во рту?
— Люди — единственный вид живых существ на Земле, представители которого ездят на автомобилях. Или смотрят телевизор. Это что, тоже противоестественно?
— Что касается телевизора, то ты тут глубоко не права. В американских зоопарках обезьяны обожают смотреть телевизор. Особенно им нравятся фильмы про дикую природу. И новости.
— Ты это сам придумал.
— Ну и что из того? Во всяком случае, мне надо ездить на машине, чтобы добраться до работы. А на работе мне надо смотреть телевизор, потому что это часть моей работы. А кому надо курить?
— Тебе. Без сигареты ты ни на что не способен.
— Это потому, что я привык, я зависим. Я точно так же ни на что не способен без пищи, воды, секса, но это все естественные желания.
Хилари поднимается, берет мою тарелку и ставит ее в раковину. Потом возвращается к столу и вдруг усаживается на него, на то самое место, где совсем недавно стояла тарелка с бифштексом и жареной картошкой. Горчица и кетчуп были как раз там, где теперь ее правое бедро. Она раздвигает ноги, обхватывает меня ими и одаривает меня тем особым, бессмысленно-наглым взглядом, которые (как известно всякой порядочной женщине) мужчины просто обожают. Я окидываю взглядом старый дубовый стол. Кажется, выдержит.
— Я и представить себе не мог, что меня ждет еще и такой шикарный десерт, — говорю я ей уже потом.
9
Мы в постели, оба читаем. Я в жизни не встречал человека, умеющего читать так же быстро, как Хилари. Наверно, она прошла специальный курс в университете. То, как она переворачивает страницы — целых четыре, пока я успеваю прочесть всего лишь одну, — напомнило мне Вуди Аллена, который рассказывал, что прошел курс скоростного чтения и потом, по его словам, одолел «Войну и мир» всего за полчаса. «О чем эта книга?» — спросили его. «О России», — ответил он.
— Дорогой, а кто такая Ясмин?
У меня под мышкой лопается крохотная лампочка.
— Что?
— Вот тут написано, на обложке, ты оставил эту книгу у меня. «Ясмин, дорогая, пожалуйста, прочитай и внутренне смирись. С любовью, Ник».
Только сейчас до меня дошло, что она читает. «Легкий способ бросить курить». Мне почему-то становится слегка досадно. Как это я умудрился оставить ее здесь?
— A-а, это сотрудница. Дала мне почитать. А где твоя книжка про вечную жизнь, как ее там, «Жить вечно», что ли?
— «Физика бессмертия»? Закончила ее в метро.
— Серьезно? Ну и в чем там суть?
— В том, что после смерти мы никуда не исчезаем, а продолжаем жить, возвращаясь в субстанцию вселенной.
— Ну, ты меня просто утешила. А я-то до сих пор считал, что на этом все и закончится. Да за одну только минуту побывать там…
— Спокойной ночи, Майкл.
Она щелкает своим выключателем, залезает под одеяло, как мышка в нору, и, клянусь, не успеешь дочитать до конца фразы, как она уже спит.
Я же спать не могу, слишком много всего теснится у меня в голове. Чтобы отвлечься, я разворачиваю «Индепендент». И в ней нахожу как раз то, что мне надо. Возвращается себе мужик вечером из паба, в полиэтиленовом пакете у него деревянная ножка стола, и тут ни с того ни с сего его берет на мушку полицейский снайпер; меткий выстрел — и нет парня. Вышло так, что какой-то чудак, сидевший в пабе, позвонил по номеру 999 и сообщил, что оттуда только что вышел тип с синим полиэтиленовым пакетом, в который упакован дробовик. «Тип» был застрелен прямым попаданием в голову в тот момент, когда он повернулся на предупредительный окрик: «Стоять на месте, полиция».
Я роняю газету на пол возле кровати, выключаю свет и закрываю глаза. Вот что мне надо. К черту всех этих русских киллеров-алкоголиков, к черту комаров-убийц: один телефонный звонок — и в твоем распоряжении профессионалы, отлично знающие свое дело. Но как заманить Клайва в нужное место, как сделать его приманкой? И какой бы ему подсунуть предмет, чтоб смахивал, скажем, на дробовик, с которым он тоже вышел бы из паба? Складную удочку? Но увлекается ли этот пидор рыбалкой? Телескоп? Но есть ли у этого сухаря хоть какой-нибудь, хоть самый слабенький интерес к ночному звездному небу? Может, какой-нибудь особенный предмет кухонной утвари? Латку для тушения рыбы? Пароварку для приготовления спаржи?
Крикетную биту. Этот козел наверняка играет в крикет. А после этого, возможно, даже заглядывает в паб. Об этом можно подумать. И, довольно улыбаясь, я засыпаю.
Три часа ночи. Звонит телефон. Мобильник. Мой мобильник. На кухне у Хилари, где я его оставил. Я ковыляю вниз. Наверняка случилась беда. Несчастный случай, увечье, смерть какого-нибудь родственника.
Звонит Монтгомери Додд.
— Майкл, извини, что так поздно. Завтра утром ты срочно должен лететь в Нью-Йорк. Дело чрезвычайной важности, мы должны это видеть собственными глазами. Подробности утром, но, в двух словах, там, в районе Куинс, живет один нацист, ему за восемьдесят, так вот, он готов рассказать обо всем, чем занимался во время войны. К суду он не привлекался, в тюрьме не сидел, и все такое. Он просто хочет облегчить душу перед смертью. Мне кажется, тут серьезный материал, Майкл. Который потом можно продавать по всему миру. Ну как, ты готов?
— Конечно.
— Отлично.
— Монти?
— Да?
— Мне нужен помощник.
— Понимаю. Кто-нибудь есть на примете?
— Да, Ясмин Свон… она очень… толковая.
— Позвоню ей прямо сейчас.
Я засыпаю, и на моем лице снова цветет улыбка, а сердце поет.