1
Я спускаюсь позавтракать — и на́ тебе, она уже тут как тут, трудится как ни в чем не бывало над огромным до неприличия блюдом с пропитанными сиропом вафлями. Даже с подбородка свисает несколько сладких капель. Первое, что приходит в голову (стыдно признаться в подобном цинизме), — «укрепляющий завтрак после ночного траха». А что же еще? Иначе зачем вафли? Да еще в таком количестве. И поедаемые с такой скоростью.
— Доброе утро, — приветствую я ее, изо всех сил стараясь сделать жизнерадостное лицо. — А вот я на завтрак предпочитаю ломтик поджаренного черного хлебца. С какой-нибудь благородной приправой, если чувствую особенно острый вкус к жизни.
— О, привет, — она смотрит на меня невинными глазками, будто ничего такого и не случилось. — Заправляюсь перед встречей с господином нацистом. Наливай себе кофе, если хочешь.
— Спасибо. — Я сажусь напротив и начинаю ее изучать: жесты, движения и все такое. Она молча жует и ничем себя не выдает. — М-м-м… ты извини, что я вчера вечером отчалил пораньше. Мне почему-то надоела вся эта бодяга.
— Ничего страшного. — И продолжает себе жевать. Загружает через дыру в лице огромные куски липкого, вязкого и рыхлого матраса. Интересно, как полагается есть вафли — ножом с вилкой или руками?
— Что ты сделала с нашим американским другом? Он оказался еще тот… фрукт.
Со стуком, который явно громче, чем это необходимо в данной ситуации, она кладет свои железные инструменты.
— У тебя на лице было написано, что ты считаешь его полным придурком.
— Правда?
— Правда, только не с самого начала, а уже в ресторане.
— Ну да, в ресторане я уже слегка подустал. — Продолжай же, задавай свои вопросы. — Ну а ты как считаешь? Мне показалось, ты на него… запала.
Ясмин тяжело вздыхает.
— Вообще-то он что надо, разве нет?
— Что?
— Да нет, не то, как одет, одет он был просто ужасно, но физически он как раз такой тип, от которых я тащусь. Вдобавок он оказался такой бабник, что я едва держалась…
— И вы не…? — само сорвалось у меня с языка.
— Что? Трахались? Ты что, больной, он ведь женат. Да и я вроде как выхожу замуж. Нет, ты, пожалуй, прав, он действительно слегка долбанутый.
О, радость! Благодарю тебя, о Боже!
— И о чем же вы могли говорить до утра, уж не знаю, когда вы там разошлись? Кроме бабушки, про бабушку я слышал.
Она смеется и снова берет вилку с ножом, чтобы продолжить загрузку вафель.
— Когда парень хочет залезть тебе под юбку, просто с ума сходит, в этом есть что-то такое… очаровательное. Не так-то легко от него оторваться.
— И какие же перлы он выдавал?
— Он сказал: «Держу пари, в постели вы просто чудо». Со своим идиотским акцентом.
— И…
Но ее рот уже полон вафель, и она лишь решительно мотает головой. Вопросов больше нет.
Вроде как выходит замуж. Она сказала вроде как.
2
Козел вонючий встречает нас перед гостиницей в серой «тойоте». Слава богу, сегодня между ним и Ясмин наблюдается значительное похолодание. Он вообще даже какой-то угрюмый, и я нисколько не сомневаюсь, что угрюмость его — результат столь безжалостно растоптанных ожиданий и надежд, взлелеянных было, ха-ха-ха, вчерашним, падлой буду, вечером.
И вот мы уже катим между железными фермами моста Куинсборо, и Манхэттен мерцает вдали, на той стороне Ист-Ривер. И далее, миля за милей, мы мчимся мимо заправочных, фабричных строений, мимо закусочных «Бургер Кингс» и «Данкин Донатс». Потом один за другим вздымаются по сторонам совершенно одинаковые гигантские многоквартирные дома. Архивы людей, гигантские картотеки человеческих душ — неожиданно приходит мне в голову. Возле одного из них мы останавливаемся. Из нескольких сотен дверных звонков Дэвид Уайт безошибочно выбирает один. Семь этажей и длиннющий коридор, по которому мы маршировали не менее четырех минут, — и вот мы стоим перед его дверью. Ясмин шумно вздыхает. Незаметно для гада ползучего я сжимаю запястье Ясмин, мол, courage топ brave, не дрейфь, подруга, я с тобой. Она в ответ корчит мне рожу. Пытается улыбнуться, но что-то не получается.
Дверь со скрипом открывается, и мы видим перед собой маленького такого старичка. Небритое, одутловатое лицо, белки глаз желтого цвета, общий вид совсем не говорит о хорошем здоровье, скорее наоборот. На рубашке свежее пятно, должно быть, только что пролил что-нибудь. Меж узловатых пальцев дымится сигарета. Пока он с кислым видом рассматривает наш маленький отряд, застывший перед дверью, в лицо мне ударяет волна теплого воздуха, а вместе с ней отвратительные запахи, сопровождающие унылую старость, среди которых преобладает вонь табачного дыма и мочи и, может быть, чуть-чуть запах кошки. Старик молча поворачивается и отступает в полумрак квартиры. Широкоплечий, коренастый, все еще довольно крепкий, он производит впечатление человека когда-то очень сильного физически. Дэвид Уайт жестом приглашает нас следовать за ним.
Через крохотную прихожую мы попадаем в гостиную. Небольшой диванчик, пара кресел. Что-то невнятно бормочет приглушенный телевизор. Прозрачный и ясный осенний день остался там, за плотными занавесками. Застоялый воздух настолько тяжел, словно его вдыхали и выдыхали уже много-много раз. Мне хочется уйти отсюда — и немедленно.
— Чаю, — отрывисто лает хозяин. И это не предложение, это приказ.
— Было бы очень мило, — отзывается Дэвид Уайт. — Познакомьтесь, это Майкл Роу, он будет брать интервью, а это Ясмин Свон, наша… м-м-м… сотрудница. Майкл, Ясмин, позвольте вам представить Чеслава Вальдзнея.
— Здравствуйте, — говорим мы дуэтом.
Большие навыкате глаза старого украинца разглядывают нас, одно чувство на лице сменяется другим, и наконец изображается что-то среднее между страхом и совершенным недовольством. Потом, словно где-то глубоко внутри себя решив смириться — а-а, да и хрен с ними, — он плетется на кухню. Дэвид Уайт снова сигнализирует нам, мол, садитесь. Сам он усаживается в кресло, а мы с Ясмин втискиваемся между валиками диванчика.
Насколько нам позволяет положение, мы осматриваемся. На маленьком столике стоит полбутылки бренди и рядом стакан. Газета на русском языке. Кисет с табаком. Отвратительная сувенирная пепельница, полная окурков от самокруток. Возле двери — огромная гильза от артиллерийского снаряда, которая служит подставкой для зонтика и трости. В тумбочке под телевизором коллекция потрепанных книжек — я вижу среди них издания Тома Клэнси и Джона Гришэма, — попадаются также названия, написанные кириллицей, меж которыми стоит том Библии. По телевизору показывают какое-то богослужение. Изображение плохое, операторская работа тоже оставляет желать лучшего. Скорей всего, какой-то эмигрантский канал транслирует православную службу. Над телевизором фотография в рамке. На ней группа школяров, большой желтый школьный автобус. Улыбающийся шофер.
Вдруг Ясмин испуганно вскрикивает. Ей на колени прыгает рыжая кошка. Красивое, стройное, с лоснящейся шерстью животное — точь-в-точь Ясмин, только в кошачьем обличии. Она долго топчется и крутится на месте, никак не может устроиться.
Входит Вальдзней, в руках у него поднос с дымящимися кружками.
— Скажи Блонди «хэллоу», — обращается он к Ясмин. На его лице играет некое подобие улыбки. Он угощает нас чаем, заваренным по-русски, с ломтиком лимона. Потом усаживается сам, скрючившись в своем кресле над столом; локтями упершись в колени, он сворачивает новую сигарету. Пока он трудится, мы храним молчание. Наконец он прикуривает, и я замечаю, что руки его дрожат.
— А теперь ты говори, — обращается он ко мне, пуская дым и сплевывая прилипший к губам табак. — Скажи, чего ты от меня хочешь. — В глазах его читается одновременно и злость, и боль, и страх.
Я не торопясь растолковываю ему основные идеи нашей работы. То есть что мы собираемся делать. Доставим в его квартиру камеру. Несколько осветительных приборов. Возможно, снимем его сидящим в кресле как раз там, где он сидит сейчас. Я попрошу его рассказать всю его историю с самого начала и до конца. Начиная с того, где он родился, кто были его родители, какой у них был дом, каково было его детство. (Я не сообщаю ему, что мы редко используем подобный материал, он нужен только в качестве некоего фона и чтобы дать ему возможность размяться и расслабиться.) Потом мы перейдем к тридцатым годам. Как тогда относились к представителям неукраинских этнических групп в его городе. Начало войны, вторжение немцев в Россию. Его, так сказать, «карьера» в годы войны. Ну и обо всех этих… ужасных вещах, которые были в его жизни.
Старик тяжело вздыхает. Его желтые глаза наполняются влагой. А теперь, Майкл, будь осторожен. Не гони лошадей.
— Сейчас я вас попрошу, господин Вальдзней, — спокойно говорю я, — рассказать вашу историю в общих чертах. Так сказать, основные пункты. Чтобы мы могли…
Старик с грохотом обрушивает свою кружку на столик.
— Это невозможно, — кричит он, тряся головой. Ладонью вытирает слезы. — Это же так… тяжело. Очень трудно говорить. Я буду говорить вам… но я не могу говорить два раза!
Прекрасно, прекрасно. Как вам угодно, как вам угодно. Таково трусливое Первое Правило Телевидения, не так ли? А кроме того, надо любить и холить объект твоего внимания, даже если он и долбаный нацист.
Итак, есть ли у него какие-нибудь фотографии, памятные предметы, на которые мы могли бы сейчас взглянуть? Документы, записи, бумаги, письма, все что угодно, любые привязки к истории, которую этот человек будет нам рассказывать.
Ничего. Все уничтожено перед тем, как он отдал себя в руки союзников в 1945 году.
У меня в голове мелькает еще одна мысль.
— Чеслав Вальдзней — это ваше настоящее имя, данное вам при рождении, господин Вальдзней?
Он смотрит на меня с интересом. Будто никто раньше не задавал ему такого вопроса. Боковым зрением вижу, как Ясмин перестает щекотать Блонди под подбородком.
— Нет, — отвечает он наконец. — Это имя американцы дают мне. В лагере для перемещенных лиц.
И вдруг он смеется. Меня начинает слегка подташнивать. Жарко, слишком жарко натопленная квартира. Совсем спертый воздух. К тому же я испытываю ужас перед теми жуткими делами, которые, возможно, натворил этот человек в своей жизни.
— Вы хотите сказать, это имя, которым вы сами назвались перед американцами?
— Да, да, — лопочет он. — Есть отец Микки-Мауса. Валь-дзней.
Ах вот оно что! «Уолт Дисней». Вот хитрая старая манда! Ловко он вставил союзничкам. Старый хрен буквально сияет. Мол, неплохая шутка, что скажешь?
— Очень… остроумно. Ну а как ваше настоящее имя? — спрашиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал как можно более бесстрастно.
— Я рассказываю вам завтра.
Похоже, с каждой минутой история становится все более скользкой: нет никаких данных, подтверждающих, что старик действительно когда-то работал на нацистов, остается верить ему на слово. И что толку, если он назовет мне свое «настоящее» имя, — разницы большой не будет. Даже если нацисты, со своей любовью к порядку, задокументировали под этим именем некоего человека, который работал на них в 1942 году, и эти документы попали в руки русских и поныне спокойно лежат себе где-нибудь в московских архивах или даже вернулись в Германию, то и тогда это доказывает лишь то, что «Вальдзнею» известно имя человека, который некогда сотрудничал с СС. И нисколько не доказывает, что этот человек именно сам Вальдзней. Все это достаточно смешно и нелепо. Более чем нелепо, абсурдно. Палач-хильфсвилли-гер, который сменил свое настоящее имя на имя Уолта Диснея? Пятьдесят лет прятал свою задницу, жил тише воды ниже травы, а теперь вдруг ему захотелось «попросить у человечества прощения»? Открыто признаться в своих военных преступлениях? Что-то не вижу в этом смысла.
— О’кей, мы говорим деньги, — он свинчивает пробку с бутылки бренди.
Ох-хо-хо, вот мы и приехали. Прозвучало-таки волшебное слово. Но теперь в разговор вступает козел вонючий.
— Я думаю, тема гонорара нами уже исчерпана, мистер Вальдзней. Если вы помните, мы пришли к соглашению… ведь если узнают, что мы платим за это интервью, у нас могут возникнуть проблемы. Именно поэтому, если вы припоминаете, для вас мы предусмотрели особые… условия.
Интересно, кто придумал столь хитроумный способ выплаты гонорара? Ну конечно. Сам Монтгомери Додд состряпал этот двусмысленный и ни к чему не обязывающий сценарий. Они собираются втюхать ему наличные. В случае чего — наша хата с краю, мы ничего не знаем. У меня кружится голова. Центральное отопление в этой квартире, похоже, работает на полную мощность — температура просто тропическая.
Старик лихо, как настоящий казак, хлопнул стакан бренди.
— Я старый больной человек, — захныкал он, махая на нас большими, жесткими лапами. — Мне нужна операция. — Он сжимает кулак и стучит себя в грудь. — Легкие… дерьмо, печень — дерьмо.
Он дергает головой и делает невероятно глубокую затяжку чуть ли не на половину самокрутки. Затем его сотрясает приступ кашля, который длится почти целую минуту.
Когда он стихает, к нему мягко обращается Ясмин:
— Может быть, вам стоит подумать о том, чтобы бросить курить. — Это первые слова, которые она произнесла за все время, пока мы здесь.
Старикан таращит на нее глаза. У него такой вид, будто он дико возмущен. Но чем, наглостью этой молодой девицы или просто ее молодостью? Трудно сказать. Затем внутри у него будто что-то щелкает, и на лице появляется выражение угрюмого фатализма. Он машет своей сигаретой в ее сторону.
— Это есть невозможно. Америка есть только дом храбрый воин, не есть земля свободный человек. Понимаешь меня?
И только когда мы мчимся обратно в Манхэттен по мосту Куинсборо, до меня доходит.
Ну да, Блонди.
Так звали любимую собаку Гитлера.
3
Итак, все устроилось. Дэвид Уайт отправляется заказывать группу телеоператоров, чтобы в понедельник утром снимать интервью. А я тем временем изо всех сил пытаюсь не замечать тревожный набат, который трезвонит у меня в ушах.
— Это все — вонючее надувалово, — говорю я Ясмин. — Он просто-напросто обоссанный старый хрен, который думал-думал и придумал, как обуть телекомпанию на несколько тысяч долларов, чтобы оплатить лечение. Он заграбастает денежки, наговорит нам с три короба того, чего не было, а потом, после операции, скажет, мол, я не я, корова не моя.
— А может, он вообще не вернется после операции.
— Это наша последняя надежда.
Мы шагаем по Второй авеню на Ист-Виллидж. Я хочу собственными глазами посмотреть на эмигрантское кафе, где сидит наш «Вальдзней». Но когда мы добираемся до него, перед ним уже вовсю работает команда операторов, снимают кафе снаружи. Для создания фона, скорей всего. Жизнь нашего героя в Новом Свете. Ясное дело, этот сучонок, которого подсунул нам Монти, не теряет времени даром.
Поэтому мы с Ясмин заваливаемся в закусочную «Лапша и гриль». Из газетных вырезок, выставленных в витрине, мы узнаем, что сам нью-йоркский поэт-битник Алан Гинсберг захаживал сюда заморить червячка. Я заказываю чоу-фан (плоскую и мягкую рисовую лапшу) с жареной уткой, а Ясмин выбирает «Дары моря с волосами ангела» — суп у них так называется.
У меня в голове сейчас словно щелкает фотокамера, и я знаю, что этот снимок надолго сохранится в моем мысленном фотоальбоме. На нем — Ясмин и перед ней на столе «Дары моря с волосами ангела». Сквозь завесу пара видно, как ее удивительное лицо плывет над чашей с едой, и розоватые отблески экзотического блюда пляшут на ее бледной коже. И медленно поднимается к ее большим, столь соблазнительным губам слегка поддерживаемый палочками витой канат лапши. Она поднимает голову и видит, как я за ней наблюдаю. А я гляжу на нее и думаю, мол, как же повезло этой лапше, просто чудо. Для нее, лапши то есть, Ясмин — что-то вроде богини. И вершина самых смелых мечтаний всякой уважающей себя лапши — слияние со своим божеством. Достижение полного единства с божественной природой. Говорят, все в нашей жизни когда-то случается впервые; вот и сейчас впервые в жизни позавидовал лапше.
— Как ты думаешь, что он хотел этим сказать? — спрашиваю я после того, как особенно длинный «волос ангела» завершает свое блистательное восхождение к божественным губам. — Про то, что Америка — это «дом храбрый воин, а не земля свободный человек».
— Мне кажется, он имел в виду курение. Что привычка имеет больше общего с храбростью воина, чем со свободой. Храбрость, с которой встречаешь возможно ужасные последствия, против свободы курить или не курить.
— Вот гад, он у нас, оказывается, не только нацист, он еще и философ.
Я протягиваю ей свою пачку «Силк кат». Она берет сигарету и закуривает. Сквозь зеркальную витрину слышно, как где-то завывает карета скорой помощи, причем сирена ее издает не привычное высокое завывание «уоу-уоу», а какое-то другое, совершенно незнакомое. Возможно, такой сигнал эффективней в условиях интенсивного дорожного движения. Тяжелый такой низкий рев, словно пукает какой-нибудь металлический гигант.
Я вдруг подумал, что люди поколения Вальдзнея, да еще побывавшие там, что бы они ни наворотили в своей жизни, должны иметь представление о храбрости и о свободе.
4
Наконец дозвонился до Хилари. Сегодня суббота, и она решила никуда не ходить, посидеть дома, отдохнуть, побездельничать. Слышно, как в ее комнате работает телевизор. Мужские голоса, смех. «Так что там все без изменений», — говорит кто-то очень знакомым голосом. Есть ли у меня для тебя новости? На какой-то миг меня охватывает острая тоска по моему старому тихому Лондону.
— Как провела вчера вечерок? — спрашиваю я. То есть где ты, черт бы тебя побрал, шлялась?
— О, я была у Джулии, на таком маленьком сборище. Пришли ее друзья из группы карибской музыки. Мы там все слегка перебрали. Пришлось пристроиться у нее на диванчике. — Сборище? Перебрали? Нет, я просто не узнаю Хилари. — А как твой Нью-Йорк?
— Не поверишь, дурдом какой-то. Этот, извини за выражение, нацист — по-моему, просто жулик. А тип, который тут работает на Монти, полный мудак. Вдобавок у него полный рот зубов. Больше, чем надо.
— А Ясмин?
— Ясмин? — Что-о? — Ну, Ясмин — единственный нормальный человек на весь город, насколько я могу судить.
Дзинь-дзинь. Дверной звонок Хилари ни с чем не спутаешь. Я гляжу на часы. Кто это заявился к ней посреди ночи?
— Ой, черт, кто-то пришел, подожди минутку, милый.
Из своего номера в Манхэттене я слушаю, как за три тысячи миль, в одном из домов Северного Лондона, тарабанит телевизор: «Майкл Портилло… Майкл Джексон… Принцесса Майкл Кентская (смех)… и банка сардин» (смех).
— Извини, дорогой, — говорит Хилари, слегка запыхавшимся голосом. — Это Джулия. Забежала пошушукаться… она тут познакомилась с одним парнем…
— Да? А кто он такой? — Джулия? А я-то думал, что она свою жизнь посвятила Хьюго.
— Она познакомилась с ним буквально на днях. Ну вот и пришла поговорить, что мы про него думаем. Ах да, между прочим, сегодня опять звонила Оливия. Хотела узнать твой номер в Нью-Йорке. Я дала. Надеюсь, ты ничего не имеешь против?
— Не знаешь, зачем я ей понадобился?
— Что-то такое опять связанное с ее отцом. Там у них происходит что-то странное. Кажется, он пришел в себя после удара и заговорил на идиш.
Я так бешено хохочу, что мышцы на животе готовы порваться. Проходит целых две, а то и три минуты, пока я прихожу в себя. «Когда просыпаешься, весь покрытый сосновыми иголками, разумно допустить, что спал под сенью какой-нибудь долбаной сосны».
— О господи, Хилари. Это действительно смешно, — удается мне наконец сказать, когда я немного успокаиваюсь. Но тот факт, что я вижу только смешную сторону в случившемся несчастье, на нее не производит никакого впечатления. — Она еще что-нибудь сказала? Только будь осторожней, а то меня самого кондрашка хватит.
— Что-то такое про Дэйва Кливера. Что Клайв интересуется, удалось ли тебе что-нибудь раскопать про него.
— Да? — Внезапная слабость. Кружится голова, сосет под ложечкой.
— Ну, я ей и сказала, что это странно, почему он спрашивает, вы ведь с Дэйвом старые друзья. Или, по крайней мере, ты давно его знаешь. Так что ей и сообщать об этом нечего.
По бесконечным просторам моей головы оглушительно топает какой-то железный великан и смачно пердит.
— Можно мне поговорить с Джулией? — ухитряюсь я сказать в конце концов.
— М-м-м, знаешь, она только что залезла в ванну.
— Правда? Ну ладно, неважно, ничего страшного.
— Майкл, с тобой все в порядке? У тебя голос стал какой-то странный.
5
— Две порции сухого мартини с водкой, пожалуйста.
— С большим удовольствием, сэр. Как желаете, с оливкой? Или, может, с лимоном?
— С оливкой, пожалуйста. — Ну-ну, продолжай, виляй своим хвостом, кретин.
— Слушаюсь, сэр. Какой-нибудь особый сорт водки? Могу порекомендовать новую марку, мы только что получили из Сибири. С очень интересным оттенком ячменя и слабым намеком на ваниль. Крепкая, шестьдесят градусов.
— Две порции, пожалуйста. — И оставайся на месте, жди следующих указаний, приятель. Для меня это сейчас крайне необходимо.
Закончив разговор с Хилари, я тут же позвонил Ясмин и договорился встретиться с ней здесь, в Центре управления и контроля в кризисных ситуациях нашей гостиницы. И вот она входит — о, какое важное, какое серьезное у нее лицо! Да еще и с блокнотом, будь она благословенна во веки веков! Наверное, думает, что моя «небольшая проблема» связана с нашей командировкой. Обожаю смотреть, как она, несмотря на свой рост, слегка подпрыгивает, чтобы угнездиться на высокой и неустойчивой табуретке у стойки бара рядом со мной.
Перед нами, как по волшебству, возникают два коктейля с сибирской водкой и сухим мартини — на специальных крохотных подставочках, и каждый сверху освещен отдельной галогеновой лампочкой. Мы выдерживаем паузу, обозначая таким образом понимание важности момента, потом чокаемся. Клянусь всеми святыми, после первого глотка начинаю слышать вой сибирских волков.
— Ясмин, — пытаюсь я начать, когда моя крыша возвращается на место. — Похоже, я скоро буду в глубокой заднице. Одна моя опрометчивая, как бы это поточнее сказать… инсинуация… полетела вверх ногами сиськи набок.
Она смеется. Я объясняю, что имею в виду. Как я оказался причиной утечки информации про нашу творческую кухню в шоу «Священное чревоугодие», другими словами, как я по пьянке проболтался Дэйву Кливеру. Как Дэйв раздул из этого целую историю. Как Клайв начал свою кротовую охоту. Как яркий свет прожекторов высветил мое бархатно-черное рыло.
Ясмин долго думает о том, что я ей только что рассказал. Наверно, пытается рассмотреть ситуацию с разных точек зрения и под разными углами. Делает глоток из своего бокала. Закуривает. Снова размышляет. И наконец выдает мне предварительные результаты своих изысканий.
— Черт побери. Неприятная ситуевина.
— Я, конечно, мог бы все отрицать, но кто мне поверит?
— А ведь это я во всем виновата, разве нет? — игриво говорит она. — Если бы я тебе тогда не рассказала, ничего бы и не случилось.
— Ты что, с ума сошла? Ведь это я, понимаешь ли… злоупотребил твоим доверием. — Черт возьми, как приятно говорить этой прекрасной юной женщине, что я злоупотребил ее доверием!
— Майкл, если честно, я действительно думала, что это смешно, такое глупое телевизионное шоу. Мне и в голову не приходило, что кто-то этим может серьезно заинтересоваться.
— Нет, я злоупотребил твоим доверием. Это непростительно. — На этот раз уже не так хорошо. Ладно, забудь. — Но имей в виду, я был пьян, — добавляю я, чтобы хоть как-то смягчить свою вину.
Услужливый кретин выбирает именно этот момент, чтобы снова появиться на своем посту. Положение его бровей не вызывает сомнений: они вопросительно изогнуты.
— А у вас, случаем, не найдется украинской водки? — интересуюсь я.
— То есть вы хотите сказать, киевской, я правильно вас понял, сэр? К счастью, есть. Две украинских с сухим мартини? И с оливкой?
Ну, вот и ладно. Я гляжу, как Ясмин, восседающая рядом со мной, закидывает голову и поглощает последние капли сибирского коктейля. И мне уже начинает казаться, что мы довольно-таки неплохо преодолеваем мой кризис. А к тому времени, когда мы пройдемся по всем бывшим советским республикам, ситуация наверняка уже не будет казаться такой дерьмовой, как вначале.
— Ты веришь в телепатию? — спрашивает она, когда украинская водка занимает положенное место под своими галогеновыми лампочками.
— Еще один фокус?
Она вручает мне блокнот и ручку.
— Только что вспомнила. Напиши любое число, от одного до девяти. Мне не показывай.
Назовите это ребячеством, но я обожаю фокусы. Я пишу в блокноте «5».
— Теперь поставь рядом еще одно число, опять от одного до девяти. Но не то же самое.
Пишу: «8».
— И теперь третье. Любое, какое захочешь, от единицы до девятки.
Пишу: «2».
— Итак, у тебя получилось трехзначное число, верно?
И действительно, 582.
— Ну да.
— Хорошо, а теперь запиши это число в обратном порядке. Ну, скажем, если у тебя 123, то должно получиться 321.
Пишу: «285».
— Должен предупредить тебя, милая Ясмин, у меня всегда была тройка по математике.
— Ладно, ты уж постарайся. Теперь у тебя два трехзначных числа. Одно первоначальное, другое перевернутое в обратную сторону. Вычти из большего меньшее и запиши, что получилось.
582 минус 285. Минуты две я грызу ручку и чешу затылок. Получается 297.
— Есть.
— Получилось еще одно трехзначное число, так?
— Так.
— Теперь запиши и его в обратном порядке.
Пишу: «792».
— И прибавь, что получилось, к предыдущему числу.
— Черт побери, бедные мои старые извилины, как вам приходится тяжко. — Считаю: 792 + 297 = = 1089.— Готово.
— Сколькизначное получилось число?
— Четырех.
— Отлично. Теперь нам нужна книга. Любая книга.
На стойке бара лежит рекламный путеводитель по нью-йоркским ресторанам.
— Эта пойдет?
— Да, отлично. Возьми первые три цифры твоего последнего числа и открой в книге эту страницу. Мне не показывай.
Страница 108.
— Есть.
— Теперь возьми последнюю цифру и отсчитай количество слов, начиная от первого слова на странице. Скажем, если у тебя последняя цифра пять, дойди до пятого слова.
У меня девятка. Девятое слово «омар».
— Готово.
— Теперь я хочу, чтобы ты сосредоточился на этом слове. Визуализируй его. Представь себе его образ.
Я вспоминаю одну историю, связанную с омарами, историю, которую я никак не могу забыть. Один мой приятель хотел по-быстрому приготовить себе пару омаров и живьем засунул их в микроволновку. И с ужасом смотрел, как в течение нескольких, казавшихся бесконечными, секунд в прозрачную дверцу молотили их огромные клешни… пока не поджарились мозги этих чудовищ.
— Я вижу какое-то морское животное, Майкл. Похоже?
Я не верю своим ушам.
— И ты знаешь какое?
— Крупнее, чем креветка. Мельче, чем угорь. И не краб.
— Господи, как это у тебя получается?
— Не мешай. Я вижу клешни. Большие, очень большие клешни. — Да, она действительно читает мои мысли. — Омар. Это омар?
— Ну да, это, черт бы его побрал, долбаный омар. Ну давай, рассказывай, как это у тебя получилось.
С торжествующим видом она цедит свой украинский коктейль. Не торопясь закуривает, наслаждается триумфом, изводит, дразня мое любопытство. Господи, как бы я хотел, чтоб она сказала, что никакой это не фокус, что она и в самом деле умеет читать мысли, что в нашем старом и насквозь циничном мире действительно существует такая вещь, как магия. Что она всегда была настоящей колдуньей и теперь превратит Клайва Уилсона в каракатицу, и тогда мы можем спокойно отправиться в ее волшебный замок, где я стану показывать ей фокусы, а она обучит меня всяким чародейским штучкам. А когда нам это надоест, мы откупорим бутылочку вина и заляжем в постель. Ах да, она и своему Нику устроит веселую жизнь: превратит его в устрицу.
— На самом деле все проще простого, — говорит она. — Любые три цифры от одного до девяти всегда дают один и тот же результат: 1089. Математический закон.
Ну да. В самом сердце самой блестящей иллюзии всегда кроется какой-нибудь до идиотизма скучный математический закон.
— А омар?
— Вчера вечером, когда мы ждали Дэвида Уайта, я листала эту книжку. То же самое можно проделать с любой другой. Нужно просто запомнить девятое слово на странице 108.
— И ты, конечно, знала, что я возьму именно эту книгу, потому что другой под рукой просто нет.
— Эта штука неплохо работает с телефонным справочником, — говорит она. — Девятое имя на сто восьмой странице. А уж если запомнишь еще и адрес с почтовым индексом, все точно уверуют, что ты ясновидящий.
— Ясмин, ты самый настоящий гений. Ты заставила меня совершенно позабыть про мои проблемы. Куда пойдем обедать?
Она шлет мне очаровательную улыбку (такую улыбку можно почувствовать даже задним карманом джинсов).
— Знаешь, Майкл, — говорит она, — сегодня вечером мир живет под знаком омара.
6
Это, конечно, совершенно непростительно: мир живет под знаком омара, весь Нью-Йорк у наших ног, а мы все-таки остановились на гамбургерах. Ясмин решила так, потому что, по ее словам, она вдруг захотела поесть «чьего-нибудь мяса». А я — по своей мягкотелости: уже и так темно, час поздний, и все прочее. Так что теперь мы сидим в баре «Меркурий» на Девятой авеню. Здесь темно и шумно, и на больших экранах показывают бейсбол. И, к моей величайшей радости, когда я заказываю себе бургер под названием «Меркурий» (без сыра и с кровью), она просто и мило обращается к официантке, мол, сделайте, пожалуйста, два «Меркурия» и принесите-ка нам бутылочку чилийского «мерло». Причмокивая и впившись глазами в стол, мы набрасываемся на наши бургеры. И тут меня осеняет «гамбургерово откровение». Когда сочность говядины, острота сырого лука, пикантность кетчупа и мягкость булочки смешиваются с пульсирующим ритмом музыки, вином и видом испачканного томатом лица прекрасной женщины, сидящей напротив, в голове и сердце рождается ясная мысль: «Я счастлив. Вот он я, бери меня, Господи».
— Вообще-то существуют вполне серьезные научные доказательства того факта, что бургеры столь популярны, — сообщаю я ей, когда момент эйфории проходит. Она энергично кивает, широко раскрыв глаза. Уверен, она обязательно как-нибудь ответила бы, если б не огромный кусок во рту, над которым она усердно трудится, пытаясь проглотить.
— Ну хорошо, пусть не доказательства, — отвечаю я ей, — скажем так, теория. Гамбургеры как бы служат напоминанием о нашем далеком примитивном прошлом. О том времени, когда люди жили в пещерах. Когда мужчины возвращались домой с охоты и угощали своих женщин и детей хорошо разжеванным мясом. Но по чуть-чуть. А также стариков и больных. Именно это и символизирует бургер, мясной продукт, идущий от рта ко рту. Булочка символизирует губы. Кетчуп — свежую кровь. И если хорошенько подумать, то бургер с рубленым мясом очень похож на уже прожеванный бургер.
— А что символизирует лук?
— Дурной запах изо рта. У первобытных людей, не имевших доступа к зубной пасте и щетке, наверняка ужасно пахло изо рта. Тут, понимаешь, все четко продумано.
— А почему тогда Рональд Макдоналд не живет в пещере, если у него такая ностальгия по каменному веку? И что на самом деле было хорошего в твоем каменном веке? Одежды нормальной не было, центрального отопления тоже, никаких отпусков и командировок за границу. Жизнь была короткой и отвратительной. Человек умирал от первой же случайно подхваченной болезни. Да, ведь и очков тоже не было. — Тут она игриво кивает на мои неудобные, старомодные, просто позорные очки. — Близорукие были, в сущности, козлы вонючие. Кому они были нужны без очков? Если такой козел и ухитрялся как-то догадаться, какая именно особь женского пола ему наиболее желанна, то валился со скалы в пропасть или оказывался в пасти саблезубого тигра, прежде чем пытался к ней подъехать. Послушай, а сыр?
— Что сыр?
— Что символизирует сыр в чизбургере?
Тут я должен признать, что моя теория, кажется, рушится. У меня нет ответа на этот вопрос. Я и вообразить себе не могу, что может означать сыр. Спроси она про корнишон, я мог бы как-нибудь связать его с саранчой или каким-нибудь другим насекомым, которое водится в зарослях гигантских папоротников. Но сыр?
— Жир! — торжествующе кричу я. — Слой жира под кожей жертвы! Жир ведь тоже желтого цвета, верно?
Мы продолжаем жевать. Но ее слова вертятся у меня в голове или вокруг нее, как погремушки над детской кроваткой. Козел и желанная особь женского пола. Подъехать к желанной особи женского пола. Не требуется быть Бородатой Дамой, чтобы разглядеть ряд сексуально окрашенных образов. Уж не упрекает ли она меня в том, что я все еще не подъехал к ней? Эта столь желанная особь женского пола, которой хочется… нет, этого не может быть. Или может? Она прицепилась к моим очкам. Может, даже слегка покритиковала мое зрение. Или внешний вид? Есть в этом что-нибудь такое, чего я просто не вижу?
— Ну, знаешь, и в каменном веке были свои развлечения.
— Какие?
— Ну, во-первых, конечно, соревнования, кто громче пукнет. Я хочу сказать, что в то время еще не было Пятого канала.
Она улыбается.
— Еще кто выразительней рыгнет.
— Точно, кто выразительней рыгнет, это наверняка. Очки давали за громкость и длительность. Трудней всего было судьям — тут требовалось особое искусство. Не так-то легко вести счет в таком соревновании.
Тут мне на память неожиданно приходит один из моих отпусков, который я провел в Италии с девушкой. Мы с ней сидим на террасе, смотрим, как садится солнце, а по небу летят перелетные птицы. Каждый вечер они летят над нашей долиной — скорей всего, это гуси, — летят волна за волной, стая за стаей, треугольник за треугольником. А мы сидим, потягиваем кьянти и по десятибалльной системе оцениваем красоту композиции каждой стаи. В расчет берется, и количество птиц, поскольку чем их больше, тем трудней выдерживать ровные линии треугольника. Последний вечер особенно захватывающий: сплошь багровое небо, и птицы летят не треугольником, а спиралью.
Моя девушка объясняет, что гуси следуют за тепловыми потоками воздуха. Мы смотрим, как сотни птиц медленно кружат высоко над нашими головами в сложном узоре переплетающихся линий, и кажется, что любая птица на своем пути обязательно пересекает траекторию полета каждой своей спутницы. Мы гадаем, отчего это так, и вместе приходим к мысли, что подобный способ полета возник в ходе эволюции для того, чтобы птица могла расслабиться и отдохнуть от однообразного созерцания одной и той же попки и одних и тех же вытянутых перепончатых лап летящего впереди гуся. Мы долго смеемся над этим предположением, а когда темнеет и на небе уже совсем ничего не видно, мы отправляемся к себе и занимаемся любовью.
На той террасе я сидел в обществе Хилари, конечно. Этой, черт бы ее подрал, Хилари, которая вечно лезет, куда ее не просят, со своей помощью. Хилари, которой нужно сказать бо-ольшущее спасибо за то, что благодаря ее стараниям я, возможно, скоро вылечу с работы.
Когда Ясмин удаляется в дамскую комнату, я быстренько царапаю на салфетке еще один список головоломных проблем, возникающих буквально сейчас.
1. С каких это пор Хилари так близко дружит с Джулией?
2. Действительно ли у Джулии завелся новый парень?
3. Если это так, то куда подевался Хьюго? Хотя мне на него глубоко наплевать.
4. Кто звонил в дверь Хилари и действительно ли это была Джулия?
5. Разболтала ли Оливия Клайву про меня и Дэйва Кливера?
6. Что он расскажет об этом Монти?
7. Как Монти к этому отнесется?
8. Зачем им понадобилось посылать меня к этому долбаному нацисту?
9. Хочет ли Ясмин, чтобы я подъехал к ней?
10. Может, просто-напросто мои очки в черепаховой оправе вызывают у нее жалость ко мне?
Когда Ясмин возвращается, перед нами возникает наша официантка и задает куда более простой вопрос:
— Ребята, может, еще бутылочку, вы как на это смотрите?
7
Мы возвращаемся по Бродвею, и теперь она берет меня за руку. У меня перехватывает дыхание, и минуту-другую я не в состоянии произнести ни слова, но, к счастью, в этом нет особой необходимости, поскольку мы на Манхэттене, а здесь и так звуков хватает, не заскучаешь. О, как мне нравится ощущать ее руку, прильнувшую к моей, удобно устроившуюся таким образом, когда мы совершенно естественно начинаем идти в ногу. Могу поспорить, вдвоем мы выглядим просто великолепно. Могу поспорить, прохожие думают, что мы влюбленные. Увы, у нее-то ко мне всего лишь товарищеские чувства, разве нет? Наши отношения зависли где-то между небом и землей, когда мы уже больше чем просто коллеги, но еще не совсем друзья. Черт побери, а она ведь, возможно, просто жалеет меня — и от этого все мои акции стремительно падают.
Когда мы стоим у дверей наших номеров в коридоре гостиницы, она говорит, что вечер был просто чудесный. «Я уверена, что все в конце концов утрясется, Майкл», а на прощание я получаю целомудренный поцелуй. Я вхожу в свой номер и снова мысленно проигрываю сцену на ковре в ее лондонской квартире. Тот пьяный поцелуй — ведь длился-то он довольно долго, даже слишком долго. А второй был еще дольше. А уж третий — третий вообще был откровенно развратным. Я столько раз прокручивал эту пленку у себя в голове, что теперь не совсем уверен, было ли это на самом деле. Не изменяет ли мне память? Или как это бывает с воспоминанием о чем-нибудь давнишнем, оно становится воспоминанием о воспоминании, в котором совсем мало или вообще нет ничего общего с реальными событиями.
Я лежу на кровати, переключая каналы телевизора, с Лено на Леттермана и обратно, вдруг звонит телефон.
— Майкл, это Ясмин.
У меня внутри все так и падает.
— Привет, — квакаю я в ответ. Майкл, мне так одиноко сегодня ночью. Может, ты зайдешь? Мы бы могли что-нибудь выпить, посмотреть телевизор вместе.
— Ник прислал мне сообщение на автоответчик. Он сказал, что в какой-то газете на первой странице напечатали статью, которую, как ему кажется, я должна прочитать.
— Какую статью?
— Он не сказал. А сейчас он уже спит.
— Ну, а ты как думаешь, что это за статья?
— Должно быть, что-то связанное с работой. Я просто подумала, что ты должен об этом знать.
— Спасибо.
— Ну тогда спокойной ночи.
— Слушай, Ясмин…
— Да?
— М-м-м, что ты смотришь, Лено?
— Нет, Леттермана. Лено я смотрела вчера.
— Странно он выглядит, этот Лено. Я сразу вспоминаю один анекдот. Заходит лошадь в бар, заказывает кружку пива, а бармен отвечает: «Сию минуту, только почему у вас такое вытянутое лицо? Что-нибудь случилось?»
Она добрая девушка, она даже смеется.
— Как поживает твой мини-бар? — интересуюсь я.
— Спасибо, хорошо. А в чем дело?
— Ну, знаешь, я тут подумал… не соблазнить ли тебя на ночную рюмашку плюс немного поганого американского телевидения?
— Очень мило с твоей стороны, Майкл. Но, понимаешь, я так устала, что минут через пять просто отключусь.
— Ну, ладно. Тогда спокойной ночи.
— Спокойной ночи.
О-о-о, ч-черт.
Да нет, это просто ч-черт в квадрате.
Да нет, и этого будет мало, драть его, сукина сына, сволочь, ублюдка, заразу, семь раз через забор сбоку конем.
8
Ночь проходит просто ужасно. Это невыносимое состояние, когда болтаешься как дерьмо в проруби между сном и явью. И, только проснувшись в десятый раз за какие-нибудь два-три часа, начинаешь понимать, что ты, оказывается, кое-как спал и даже сны видел. У меня было три сна.
Первый. Я участвую в каком-то танковом сражении во время Второй мировой войны. Что особенно неприятно, я почему-то воюю на стороне немцев. Еще противней то, что экипажи немецких танков сплошь укомплектованы гигантскими крысами. С помощью радиопередатчика я пытаюсь разбудить Хилари. Пользоваться этим прибором невероятно сложно, и Хилари не отвечает. Одна из крыс говорит мне: «Все, слишком поздно, вторжение началось». Я просыпаюсь в холодном поту.
Второй. Я лечу вслед за огромной перелетной птицей. Нас только двое. Я смотрю вниз и вижу Хилари и себя далеко внизу на террасе, в долине, где мы отдыхали когда-то. Я чувствую, что лететь больше не могу, и крыльев-то у меня нет, а держусь я в воздухе одной только силой воли; я вижу, как большие белые крылья моего товарища удаляются, становясь все меньше и меньше. Я начинаю падать. В последний раз я бросаю взгляд вверх и вижу уже довольно далеко на фоне синего неба мелькающие белые крылья и желтое пятнышко гусиного клюва. Я шмякаюсь о землю и просыпаюсь с бешено колотящимся сердцем.
Третий. На фоне какого-то причудливого ландшафта, уставленного древнеримскими колоннами, за мной гонится, размахивая топором, карлик. Я вижу какую-то арку, а на ней надпись по-латыни: «TITUS». Странно, что на этот раз я просыпаюсь, задыхаясь от смеха.
Воскресное утро, но, несмотря на это, на улицах толпы народу. Туристы, жители, снующие по магазинам, кто-то идет на работу, кто-то просто гуляет, нагуливает аппетит. Меня вдруг охватывает тоска по Великому Молчанию нашего, английского воскресного утра. Пройдя от собственной парадной в Белсайз-парк до газетного киоска, я не встретил бы и десятка прохожих. Ну, какого-нибудь старика с крохотной шустрой собачкой, задравшей лапу перед фонарным столбом. Яппи, молодого карьериста-канцеляриста, рыщущего с утреннего похмелья в поисках молока, сигарет и газеты, какой-нибудь «Мейл он санди». Здесь же, в Манхэттене, прогулявшись всего ничего от гостиницы до ближайшего киоска, где продают иностранную прессу, я бросил считать людей, дойдя до двухсот.
Так, сверху ничего нет. А тут у нас пикантная история про принца Уильяма и одну из девчонок группы «Спайс Герлз». Но вот и она, тоже на первой странице. Заголовок крупными белыми буквами на черном фоне:
ОНА НЕ АНГЕЛ
Потом более мелким шрифтом, причем услужливо подчеркнуто:
Звезда голубого экрана всю ночь гуляет с любовницей-лесбиянкой
Имя автора этого шедевра помещено в маленькую изящную рамочку:
Дэвид Кливер
Повествование начинается так:
Уютный итальянский ресторанчик. Из него выходит Анжелика Даблдэй со своей новой партнершей, сотрудницей телевидения Дайной Фелпс. Эта парочка, по словам их друзей, стала совсем неразлучной.
Наши информаторы, знающие жизнь телевидения изнутри, считают, что однополая сексуальная связь достойно венчает скандальное религиозно-кулинарное шоу Анжелики «Священное чревоугодие».
Спасшись бегством от наших фотокорреспондентов вчерашней ночью, Анжелика и Дайна скрылись в неизвестном направлении. Шторы на окнах роскошного дома телезвезды, стоимостью не менее миллиона фунтов, были плотно задернуты. Единственным замеченным посетителем оказался мрачный, как туча, телевизионный босс Монтгомери Додд.
ПРОДОЛЖЕНИЕ НА СТР. 2.
В самом низу страницы еще несколько уведомлений:
«Мой товарищ Анжелика» — автор Дейл Уинтон, стр. 3.
«Счастья тебе, девочка», — говорит Майкл Бэрримор, стр. 4.
«Она любит ласку, а также хорошо поесть и как следует поплакать» — Рид Кэрол Вордермэн, стр. 5.
Но прежде всего в глаза бросается главное — фотография. Знаменитое лицо, всегда столь охотно предстающее перед публикой после нанесения ровного слоя телевизионного макияжа, здесь застигнуто в таком виде, в каком вряд ли кому-либо удавалось его видеть. Фотовспышка осветила обеих женщин на близком расстоянии, выбелив кожу так, что на фотографии видны только две гротескные маски с глазами и зубами. Женщины стоят на тротуаре, застыв там, где их подловила камера, словно парализованные мощным потоком фотоновой бомбардировки. Я почти слышу, как храпит автоматический привод фотоаппарата. Лицо, на котором глаза и рот поменьше, выглядит совершенно потрясенным. Но в лице покрупней — глаза и зубы так знакомы по тысячам размытых газетных изображений — ясно читается страх и одновременно ярость.
— Послушай, приятель, ты будешь брать газету или как? Тут тебе не читальный зал, понял? — Мужик за прилавком смотрит на меня недобрым взглядом.
— Ах да, извините. Тут написано про одного человека, которого я знаю, вот и увлекся.
— Ну да, конечно. — Продавец окидывает взглядом кричащую первую страницу газетенки. — А я, значит, король Англии, блин. С тебя три доллара.
9
Я понял, что означают все три мои сна.
Я уже целый час сижу в «Юнион-сквер-кафе», одном из немногих мест в этом районе, где все еще можно курить. На завтрак у меня чашка кофе и сигарета, и, поскольку я всего лишь раз пятнадцать прочитал эту классическую смесь гнусных инсинуаций, предположений и интриганства, настоянных на вечном зуде Дэйва Кливера любым способом устроить скандал, я снова перечитываю материал. Кто, например, этот «свой человек на телевидении, обладающий полной информацией», который предсказывает, что «не пройдет и пары-тройки недель, как шоу будет отменено»? Кто такие эти «религиозные лидеры», которые заявляют, что они «солидарны с тем, чтобы потребовать смещения Анжелики»? И кто же, в конце концов, этот безымянный «телевизионный начальник», который считает «недопустимым, что значительную часть религиозных программ канала ведет практикующий гомосексуалист»? Ядовитые споры этой статьи рассеяны и по другим страницам газеты. Улики, комментарии, советы, слухи, сплетни — тут есть все, даже передовица посвящена этой теме («Анжелика, публика любит вас за то, кто вы есть, а не за то, какая вы»).
И теперь все встает на свои места. Карлик с топором? Да это вовсе никакой не топор, это кливер, мясницкий нож. A «TITUS»? Очень похоже на анаграмму от «титьки набок» — милый такой, шутливый укол подсознания. Весь сон представляет собой живую событийную пиктограмму моих чувств — осознанных или неосознанных — по отношению к маленькому вероломному борзописцу с каменным сердцем.
Танковое сражение — метафора более сложная, смешанная. Разгадка здесь кроется в образе нациста, как мне кажется. Если вспомнить историю, это, должно быть, война в пустыне. Роммель против маршала Монтгомери. Как мне помнится, я воюю на стороне крыс… или, может, мышей? Мышь — это Микки-Маус, отсюда Уолт Дисней, то есть Вальдзней. Вдобавок я никак не могу застать Хилари дома, и меня охватывает чувство страха перед вторжением, возможно вторжением сексуального характера. Короче, весь этот сон — выплеск тревоги: я на стороне, воюющей против моего начальника, а чертов украинец собирается заставить меня страдать и сделать еще более несчастным, и к тому же, пока я в отъезде, какой-то тип подъезжает к Хилари.
Неубедительно? Да, и для меня тоже не на все сто. Но Бородатая Дама говорит, что наше подсознание подобно коробке с обувью, которую нельзя открыть. И каждый сон — это булавочный укол сквозь картонку, который позволяет узнать чуть больше о том, что находится внутри.
Ах да, перелетная птица, которая улетает от меня, в то время как я падаю на землю, это как понимать? Не исключено, что это вовсе не гусь. Как мне хочется, чтобы это был лебедь!
Я медленно шагаю по направлению к гостинице. Когда я уже бреду по Бродвею, в моей бедной голове все эти птицы, танки и размахивающие топорами карлики уступают иным видениям. Или грезам, если хотите. Мне видится извилистая река вязкого дерьма. Вдали, совсем далеко вверх по течению, можно разглядеть фигуру мужчины в лодке. Но и отсюда видно, что лодка без весел.
10
Никаких признаков, что Ясмин у себя. Может, ушла за покупками. Но есть записка с просьбой позвонить Дэвиду Уайту. Наверняка он хочет обсудить все детали на завтра.
— Майкл, — говорит он, когда я звоню, — вы простите, но мне нелегко говорить об этом.
— О господи, в чем дело?
— Вальдзней положил на нас. Он дает интервью Си-эн-эн.
Как ни странно, я едва подавляю желание расхохотаться.
— Боже ты мой, — откликаюсь я.
— Вот именно, боже ты мой, черт меня подери.
— Но почему? То есть я хочу сказать, с чего это он вдруг?
— Думаю, потому что Си-эн-эн — фирма посолидней, чем «Бельведер».
— Это он вам сказал?
— Нет. Он сказал, ему показалось, что вы и эта, как он выразился, тощая сучка еще совсем щенки.
— Еще щенки? Вы это серьезно?
— Если быть совсем точным, он сказал: «Они еще совсем щенята. Разве им понять, через что мы прошли?»
— А я-то думал, что ему нужно повиниться перед всем миром, а вовсе не чье-то понимание. Да и вообще, как это «щенята», я что, молодой, что ли? Мне, думаю, столько же, сколько было ему, когда он убивал ни в чем не повинных мирных жителей.
— Скажем так, мистер Вальдзней не из тех, кто следует логике. Но дела это, черт бы его побрал, не меняет.
— Да, тут вы совершенно правы.
Ну вот, приехали. Впервые в жизни меня, работающего в отрасли, принадлежащей молодым, обвинили в том, что я слишком молод. А на самом-то деле, поскольку мне уже далеко за тридцать, существует опасность, что скоро я стану слишком старым. Таких, кому за сорок, на телевидении очень мало. Если доработал до пятидесяти — значит, ты начальник.
— Ну так что, никакой надежды? Никак не перетащить его к нам обратно?
Неожиданно этот жулик-нацист стал вызывать у меня больше доверия.
— Никакой. Похоже, сегодня вечером у них уже запись.
— А вы… м-м-м… как-нибудь дали знать об этом Монти?
— Оставил сообщение. Его человек в Лондоне сказал, что он занят, разгребает дерьмо в другом месте.
— О господи.
Положив трубку, я еще какое-то время остаюсь сидеть на краю кровати, тупо уставившись в пустой экран телевизора. Странно, но я даже чувствую какое-то облегчение, словно груз с плеч свалился. Кажется, Джон Осборн сказал однажды: «После того как я потерял всякую надежду, мне стало гораздо легче». Это правда. Крохотная фигурка в лодке совсем исчезла.
11
Звоню Хилари преступно рано — в воскресенье в девять утра по-лондонскому. В такое время ей можно звонить только в случае смерти близкого родственника. Я жду довольно долго, прежде чем она берет трубку, и проходит еще несколько минут, прежде чем она говорит «алло». В этот промежуток на линии слышны странные звуки, очень напоминающие шарканье чьих-то подошв. Будто кто-то другой снял трубку и понес ее Хилари.
— Ой, привет, — оживленно произносит она.
— Чем занимаешься? — интересуюсь я, стараясь говорить как можно более приятным тоном.
— Никак не могла проснуться, знаешь, так крепко спала…
— Ну извини. Просто хотелось услышать твой голос.
— Спасибо, Майкл.
Где-то на заднем плане слышно бурное журчание сливного бачка в туалете… или мне чудится?
— Как Джулия? И ее новый парень?
— А-а-а… ты знаешь, что-то не очень. Она, наверно, не будет с ним встречаться.
— Мне показалось, что у них с Хьюго все зашло в тупик.
— У них была полоса неприятностей, знаешь ли. Она думает, что у Хьюго, возможно, был роман в Штатах. Он летал туда на переговоры о продаже фильма «Тайны ракообразных»
— Ах да, «Частная жизнь омара». Кто-нибудь клюнул?
— Канал «Дары моря», похоже, очень заинтересовался.
— Жаль, по-моему, у нас в гостинице телевизор его не берет.
— Это кабельное. «Любые морские дары в любое время бери» — это их лозунг. В Японии его очень любят. И еще почему-то в Сиэтле.
— Хилари…
— Да?
— У тебя там кто-нибудь есть?
— Что-о?
— Там у тебя кто-нибудь есть, в твоем доме? Мне показалось, я слышал шум воды в туалете.
Она тяжко вздыхает.
— Нет, Майкл. Ты что, снова за старое?
— Ну да, если б там у тебя кто-нибудь был, ты бы все равно не призналась, верно ведь?
— Никого у меня нет. Мой тайный любовник далеко.
— Правда? Что ты говоришь?
— Он улетел в Нью-Йорк брать интервью у старого нациста.
— А… Ну да… На этом фронте, увы, ничего не вышло. Нацист нас надул — я, впрочем, так и думал, иначе какой он, в задницу, нацист. И этот козлина Дэйв Кливер опустил меня, я теперь еще в большей куче настоящего лошадиного дерьма.
Если я и не смог сказать Хилари, что она сама внесла большущий вклад в то, что мои акции сильно упали, то только потому, что я разгильдяй. Ясное дело, надо было сказать ей еще тогда: «Всякому, кто полезет к тебе с вопросами про Дэйва Кливера, говори, мол, знать ничего не знаю и ведать не ведаю и даже и не слыхала про такого».
И тут я слышу в трубке кашель. Мужской кашель. Кашляют явно в ее доме.
— Кто это там? Кто там у тебя, а, Хилари?
— Майкл, ну пожалуйста, может, уже хватит?
— Я отчетливо слышал, что кашлял какой-то мужик.
— А я говорю, ничего ты не слышал. Никто тут не кашлял. Может, это собака лаяла.
— Не говори мне, черт подери, что я не слышал, когда я ясно слышал! У тебя там кто-то кашлял. И не вешай мне лапшу на уши, что ты ходила в свой сраный клуб с Джулией. Скажи-ка, куда ты на самом деле ходила? И кто к тебе приходил вчера вечером? Кто он такой, а, Хилари?
— Да пошел ты в задницу, хрен моржовый!..
Ей-богу, что-то я не припомню, чтоб она раньше так на меня орала, да еще и обзывалась. Что и говорить, я просто потрясен. У меня в голове звенит так, будто по ней барабанили чем-то тяжелым. Но зато теперь в наступившей тишине я безошибочно слышу мужской голос. По его словам я догадываюсь, что он на кухне. Ну да, и, конечно, с полотенцем на чреслах.
— Где тут у тебя кофе, дорогая?
На линии повисает тишина. На этот-то раз отрицать невозможно.
— Кто это, черт побери? А впрочем, меня уже тошнит от всего этого. Пошла-ка ты, милая, в задницу. Да, вот именно. В зад-ни-цу. — И я швыряю трубку.
Я все еще стою перед окном, уставившись невидящим взглядом на город, когда звонит телефон.
Ага, Хилари.
— Мистер Роу, вас беспокоит портье. Для вас из Лондона получен факс с пометкой «срочно». Хотите получить его немедленно?
— Да, пожалуйста.
Через несколько минут в дверях моего номера, тяжело дыша, стоит человек, который по возрасту годится мне в отцы. Он держит в руке листок бумаги. Бейдж на его фраке гласит, что его зовут Томми.
— Пожалуйста, сэр.
Я вручаю Томми доллар. Он не берет.
— Оставьте, сэр, — говорит он. — Он вам еще пригодится.
12
По факсу Майклу Роу
От Монтгомери Додда
Дорогой Майкл,
должен сообщить Вам, что, к величайшему сожалению, мы не сможем возобновить контракт о найме Вас на работу в телевизионную компанию «Бельведер Лтд» по истечении срока его действия в конце текущего месяца. Это решение, разумеется, связано не только с исключительным фактом Вашего провала в деле организации интервью с Чеславом Вальдзнеем — хотя данный факт явился для нас всех горьким разочарованием, — но также и по причине определенных структурных изменений, которые имеют место внутри компании. Ответственность за вопросы развития компании возлагаются на исполнительного продюсера программ досуга Клайва Уилсона, который должен подобрать группу сотрудников с соответствующими полномочиями.
В результате вышеупомянутой реструктуризации компании и в свете некоторых других аспектов было бы желательно, если бы Вы воздержались от дальнейших посещений здания, где располагаются офисы «Бельведера». Оставшуюся сумму Вашего жалованья мы выплатим в соответствии с договором и, разумеется, возместим все разумные расходы Вашего пребывания в США при представлении соответствующих квитанций. Ваши личные вещи будут доставлены Вам по месту жительства курьером.
Пользуюсь случаем пожелать Вам всего наилучшего в Вашей дальнейшей карьере.
Искренне Ваш
Монтгомери Т. Додд