Не раз Иван ходил с лейтенантом Симаковым и про себя называл его «гением разведки». Но чтобы так рассчитать!.. Все вышло по его. Собака, учуяв на тропе Сашкину телогрейку, залилась лаем. Охотник, обрадованный близостью добычи, заспешил и не заметил тросика, натянутого поперек тропы, зацепился и грохнулся.
Подняться ему помогали уже разведчики. Собака, кинувшаяся было к хозяину, теперь лежала в кустах с разбитым черепом. Сашка Мостовой мог и лошадь уложить прикладом, не то что собаку.
Пленный оказался фельдфебелем. Он сидел связанный, прислоненный спиной к дереву и вроде бы совсем не испуганно, а с любопытством оглядывал разведчиков, Гладышев спросил его что-то по-немецки, и тот долго и сердито отвечал, и по мере того как он говорил, лицо у Гладышева вытягивалось, становилось по-мальчишески растерянным.
— Чего? — не выдержал Симаков.
— Ну, типчик, — засмеялся Гладышев. — Господа, говорит, вы зря, говорит, со мной так обращаетесь. Я, говорит, все расскажу.
— Ну!..
— Говорит, что нестроевик и никогда не стрелял в людей. Фельдшер он тут, медик, в общем. Служит в роте охраны. Дома у него жена и две дочки, симпатичные, говорит, школьницы…
— На кой черт его биография. Где он тут служит?
Гладышев снова спросил, и снова пленный долго и обстоятельно отвечал.
— Склад тут у них, — понизив голос, сказал Гладышев. — Проволока в два ряда. Недавно сделали. По ночам боеприпасы возят, накапливают… Может, задержимся, а, командир? Все равно, какой склад.
— Не все равно. Приказ есть приказ. А это возьмем на заметку, пускай пока повозят.
И замолчал. И все молчали, думая об одном и том же. Все понимали: надо уходить. «Охотника» хватятся, начнут искать. Но не с ним же уходить. И оставить нельзя — ни живым, ни мертвым. Встанут на след, загоняют по горам. Ладно бы, не впервой уходить от преследователей. Но уходить-то надо не куда-нибудь, а в указанный квадрат. И быть там к следующему утру. Разведчик умеет красться лисой и петлять зайцем. Но сейчас они долго петлять не могли.
— Вот какой обрыв, — сообразил Иван. — Сорвался, и все тут.
У командира загорелись глаза.
— Молодец, давай!
— Я?!
Вырвалось это у него невольно, и он сам удивился своему испугу. Сколько бывало всякого. В бою убивал — так само собой. А то, как за «языком» ходили, врывались в землянки, ножами пластали спящих. Как иначе? Не скажешь: господа, мол, мы возьмем только одного из вас и уйдем… А тут нашло. Потому, может, что пленный смотрел без испуга и сам готов был помочь? Или потому, что был он медиком, почти гражданским человеком?
— Давай я, — зло сказал Мостовой. — Они моих на жалели.
Он подошел к пленному, и тот отшатнулся, забалабонил просительно.
— Догоняй, будешь замыкающим, — сказал командир и, не оглядываясь, пошел в заросли дубняка, густевшие по склону.
Через несколько минут сзади послышался короткий вскрик. Ветер шумел над лесом, и вскрик этот вполне можно было принять за скрип сросшихся деревьев или стон птицы, жалующейся на непогоду.
Иван шел следом за командиром так же неслышно, стараясь не наступать на ветки, не маячить в прогалинах. Но мысли — мыслям не прикажешь, — словно оправдываясь, все крутились вокруг глупого «охотника». Все думалось, как бы действовал он сам на месте Мостового. Сначала бы оглушил и лишь затем столкнул о обрыва. Сбросил бы и собаку, и ружье. Пускай думают, что сам разбился. Не поверят? Сначала-то поверят. А потом? Потом они будут уже далеко.
— Извините, товарищ политрук, я вашу рыбу-то махнул.
— Как это «махнул»?
— Ну, врезал.
— Что значит «врезал»?
— Съел, в общем.
— Один?
— Один. — Рогов замялся, покосился на шофера, и Преловский понял: вдвоем старались.
— Ну вы и жрать!
— Какое будет приказание?
— Какое приказание?
— Ну, что, в общем?
— Что «что»?
— Так ведь рыбу-то съел.
— Ну и на здоровье…
Рыба была и в самом деле большая — килограмма на четыре. Жирная, хорошо прокопченная. Рыбу эту — без головы, не понять какая, — Преловский выменял вчера у знакомого капитан-лейтенанта из морского штаба за бутылку водки, рассчитывая устроить в отделении небольшой праздник. Но сегодня чего-то расчувствовался и угостил Шарановича. Тот тоже, видать, расчувствовавшись, повел с ним такой разговор, от которого до сих пор было тошно на душе. Тогда Преловский ушел, выругав Шарановича и запретив вести с ним такие разговоры, А когда уходил, увидел прикомандированного разведчика и спросил, ел ли он сегодня. Тот ответил, что еще ничего не ел, и тогда Преловский сказал ему про рыбу. И вот…
А разговор с Шарановичем вышел препакостнейший, Преловский рассказал ему о путеводителе, отобранном у пленного, в котором Крым объявлялся исконно германской землей. Шаранович слушал, хитро улыбаясь, а потом вдруг выдал: на Крым, да, особые права имеют евреи. И всерьез начал обосновывать: Крым еще до захвата его Византией был провинцией Хазарского каганата. После разгрома каганата Святославом в десятом веке хазарские иудеи продолжали жить в Крыму, и в Италии, например, вплоть до XVI века, Крым называли Хазарией…
«Есть же Еврейская автономная область, — сказал ему Преловский. — Русские отдали под нее лучшие земли на Амуре».
Шаранович вроде бы даже рассердился на такое непонимание.
«Эта земля, — кричал он, — эта, за которую мы сейчас проливаем кровь, должна быть заселена евреями! До войны хлопотали, чтобы Еврейская автономия была тут, в Крыму. Не вышло. Пока не вышло. После войны посмотрим».
«Но тут Татарская автономная область».
«Татар выгнать. Они же все предатели».
«Ну, не все», — возразил Преловский.
«А сколько с немцами?!»
Пришлось согласиться, что много.
«Вот, — обрадовался Шаранович. — Отличный повод. Средиземноморье, срединные земли… Евреи разбросаны по всему миру. Везде наши глаза и уши, везде мы невидимые хозяева. Но нужен центр. Им будет Средиземноморье, его восточная часть. Отсюда мы станем руководить миром. А Крым будет провинцией. Неплохая провинция, а?»
«Провинция чего? — еще не заводясь, спросил Преловский. — Великого Израиля? Но ведь это сионизм».
«Сионизм», — спокойно подтвердил Шаранович.
«Ты же комсомолец».
«Ну и что? Одежду носят по погоде».
«Комсомол — одежда? Значит, его можно скинуть, когда понадобится? — Он еще не ужасался разговору, еще думал, что это какая-то игра в перевоплощения, вроде той, что у них в «хитром отделе» была обычной. Как проникнуть в психологию противника, не попытавшись поставить себя на его место? — Не-ет, — протянул он. — Существуют неизменные интересы…»
«Чьи?»
«Интересы народа».
«Какого народа? Советского? Нет такого и никогда не было. Есть разные народы. Все они — толпа, стадо. А мы принадлежим к народу избранному, призванному руководить миром».
«То же самое говорят о себе немцы».
«Немцы созданы для того, чтобы ими повелевать. Они прямолинейны, как черепахи, и так же глупы. Можно ли представить немца, получившего советский орден? А мы получаем ордена, и от нас не убывает. Мы служим всему и ничему, потому что у нас своя цель».
«Какая цель?»
«Еврейская нация обладает особой миссией. Наш народ имеет волю стать господином Вселенной».
«Да? А что же другие?»
«Только одна сверхнация есть свет и цель человеческого рода, другие созданы, чтобы служить лестницей, по которой мы будем подниматься на вершину».
«Забавно. Неужели сам придумал?»
«Это сказал Ахад Гаам».
«Кто такой?»
«Э, да ты, кроме сочинений товарища Сталина, ничего, видать, не читаешь».
Так и заявил, вконец разозлив.
«Вот что, — сказал Преловский. — Будем считать, что ты ничего не говорил, а я ничего не слышал. Если не выбросишь из головы эти бредни, будешь рассказывать их начальнику, так и знай…»
Такой вот вышел с Шарановичем разговор, посеявший в душе Преловского смуту. О таком полагалось бы доложить по команде, Да ведь мальчишка, наслушался дребедени и теперь сам не понимает, что мелет. Доложить — всю жизнь человеку искалечить.
Часа полтора Преловский бродил по лесу, промочил ноги. Так и не успокоился. Спасибо этому прожорливому разведчику, немного развлек его своей наивной готовностью принять наказание за съеденную рыбу.
— Значит, сыт и на кухни заглядываться не будешь, — сказал он ему. — Пойдешь со мной.
— Завсегда рад. Не коси, кума, глаза на кухню, с ноги не собьешься.
Преловскому подумалось, что балагурите разведчик больше от смущения, и он почувствовал к нему даже симпатию. Ему нравились люди, способные смущаться.
— Покажешь окопы. Дорогу знаешь? Или связного просить?
— Так ведь… все дороги наши.
— Тогда ладно.
Он полез в кузов машины, чтобы переобуться. Шаранович спал, вытянувшись на узкой лавке, хмурился во сне. Разувшись и намотав на ноги сухие портянки, Преловский откинулся спиной к стенке и задумался. Беспокойство, охватившее его после разговора с Шарановичем не проходило.
«Что за нечистая сила мучает людей? — думал он. — Ладно фашисты, агрессору нужен повод. Мы лучшие, я все тут. А раз так, то будем грабить и убивать. Да что немцы — румыны вон тоже пыжатся: мы, дескать, от римлян и даков, междуречье Днестра и Днепра; дескать, румынская земля на том основании, что один из запорожских гетманов был молдаванином — Ион Подкоава, которого казаки запросто звали Иваном Подковой, а один из просветителей — молдаванин Петре Мовила, что значит — Петр Могила.
Боже, а если бы русские так-то?! Сколько русских-то по свету раскидано?!.»
Преловский думал о том, что национализм не является сам собой. Там, где национализм, ищи, кому он нужен. А мы, что мы знали до войны о национализме? О русском шовинизме — пожалуйста. Всякое слово о русском национальном достоинстве ругали шовинизмом. Только теперь, откатившись до Москвы, до Харькова, до Севастополя, опомнились: без извечной стойкости русского народа на что надеяться?