— Оставь… Иль не понимаешь?..
Баянист молча сжал мехи, отчего баян глубоко и облегченно вздохнул, а в лагере настала такая тишина, что стало слыхать, как где-то далеко-далеко стрекочет сорока да ритмично выстукивает свою таинственную азбуку неутомимый морзист — дятел.
Разгладив бороду, карнач деловито огляделся вокруг. Он остался доволен порядком в лагере и подошел к командиру отряда. Тот сидел на поваленном бурей дереве и читал. Однако карнач сразу заметил, что внимание командира все же приковано к березняку.
— Пока муж с дозора вернется — жена, гляди, и сына родит, — заговорил карнач будто бы сам с собой. — Послал ему подмену — пусть в лагерь вертается.
Командир промолчал. Карнач еще с минуту постоял, затем достал из кармана разноцветный, уже изрядно потертый кисет, присел рядом.
— Закурим, чтобы дома не журились.
Теперь они вдвоем прислушивались к голосам леса. Он притаился, молчал, дремал и нежился под теплым весенним солнышком, тянулся к голубой бездне неба и едва различимо звенел отдаленным хором лесных птиц.
А Марина напрасно боялась отойти от кухни. Партизаны в тот день, наверное, догадались, что каша у нее вышла несоленая, и не спешили на обед.
III
Напряженную тишину партизанского лагеря сразу нарушил звонкий, здоровый крик ребенка. Ожил, запел березнячок. Все подняли головы, облегченно вздохнули, заулыбались.
— Нашего полку прибыло, — сказал командиру седобородый карнач и усмехнулся. Только глаза не смеялись у деда. В них стоял, точно живой, двухлетний внучок, заживо сожженный фашистами.
Сияющая радостью медсестра, совсем молодая девица, вынырнула, будто русалка, из прозрачной зелени берез. Волосы ее растрепались и непокорно торчали из-под косынки, а она не могла их поправить, потому что несла на руках завернутого в белую простыню ребеночка.
— Мальчик, — доложила она командиру. И глаза у нее светились таким неподдельным счастьем, будто это она сама порадовала соратников мальчиком.
Командир принял на руки ребенка и зашагал навстречу партизанам. Его вскоре окружили сияющие лица.
— Новорожденный — счастье семьи. Это нам счастье, — сказал взволнованный командир. Он передал ребенка Марине, которая бесцеремонно протолкалась вперед и теперь не знала, куда деть букет синих колокольчиков.
В это время к собравшимся подошел отец ребенка. Его заметили, только когда он кого-то спросил, что случилось. Тот недоуменно взглянул на него: «Как что? Да разве ты?..» Но, вовремя опомнившись, крикнул:
— Товарищи! Отец прибыл! Качать его!
Растерянного отца подхватили на руки. Весь красный, сконфуженный и счастливый, он покорно взлетел вверх чуть не до веток деревьев. Да, он был по-настоящему счастлив, подобно каждому, кто впервые становится такой ответственной особой.
Отец!
IV
— Толя…
— Не годится. Уж больно мягко…
— Славка…
— Тоже не годится…
— Петр…
— Уж очень обычно, да и звучит как-то… Вроде бы у апостола.
— Что значит обычно? А ты необычного хотел?
Каждый предлагал свое любимое имя, может быть ревниво хранимое для своего собственного ребенка, и упорно настаивал на том, чтобы именно это имя было дано новорожденному партизану.
Карнач схватился с дедом Макаром. Тому около ста, воевал он шестую войну и в отряде ходил не с винтовкой, а с топором: то новое жилье мастерил, то дровишки рубил. Однако дед не удержался, чтобы не принять участие в конкурсе на лучшее имя. Карнач доказывал, что мальчонку необходимо назвать Мстиславом, — дескать, оно будет означать, что он родился мстителем. Но дед Макар упорно отвергал это имя, ссылаясь на то, что нигде никогда его не слыхивал.
— Мудруешь ты, Микита, всю жизнь мудруешь. Не приведи бог, чтоб ты был попом. Горше нашего Боголюбленского стал бы. Тот, чтоб ему на том свете собаки глаза выдрали, дал было когда-то моему сынишке такое имя — Урвант. Это за то, что с меня за крестины вырвать нечего было.
— Андрей…
— Не годится.
— Да почему не годится-то?..
— Не годится — и всё. Подумаешь — имен больше нету!
Спор разгорался все сильнее, и кто знает, чем бы все это кончилось, если б не протискался к командиру дед Макар и не подал ему какую-то книжечку.
— А ну, глянь вот сюда…
Это был целый каталог имен, неведомо где и кем изданный.
Командир перелистнул первую страницу:
— Агафон, Софрон, Даниил, Лука…
— Не годится, — комментировали окружающие.
— Кирилл, Николай, Пуд, Александр…
— Николай можно.
— Александр тоже бы хорошо.
— Александр годится. Пушкин!
Штабной писарь записывал на отдельной бумажке все имена, понравившиеся бойцам, командир читал дедову книжицу, а карнач безуспешно допытывался: нет ли в сих святцах имени удалого Мстислава.
V
В длинном списке писаря уже стояло имен пятьдесят. Каждое из них приходилось по нраву какой-то части присутствовавших, но одобрения большинства не получало, ибо у каждого все еще теплилась надежда, что будет принято его любимое имя.
Командир взял в руки список. Первым в нем стояло имя Николай.
— Не годится, — загудели густые голоса.
Но командир не спешил называть другое имя. Он словно что-то припоминал, прикидывал, потом глаза его вспыхнули давно знакомыми всем партизанам огоньками, и он громко, отчетливо произнес:
— Николай! Николай, товарищи, ему имя. Отряд наш имени Щорса? Вот и ребенок вроде как у Щорса во внуках…
— Правильно!
— Вот это так!
— По дедушке и назовем…
И сразу простое имя Николай так понравилось всем, что даже упрямец карнач позабыл своего Мстислава.
— Отец ничего не имеет против?
— Нет… чего же… — заалел будто мак молодой отец.
— А мать?
Ганна лежала сейчас в санчасти, возле которой как раз и происходил конкурс на лучшее имя ее сыну. Она слышала все и была безгранично счастлива. Исчезла куда-то повседневная тревога, неотступно ее преследовавшая все дни. Ведь это же ее сыну желали самого красивого имени с такой откровенной радостью и искренностью, будто каждый его выбирает для собственного дитяти…
— Хорошее имя… спасибо вам, — произнесла женщина тихо и, будто не веря своему счастью, посмотрела на ребеночка, такого ей близкого, о котором она так много передумала в долгие бессонные ночи.
— А чтобы он не оказался беспаспортным, сейчас и документы ему напишем, — сказал командир отряда.
Писарь порылся в своей огромной сумке, где можно было спрятать не только штабные бумаги, но и самого щупленького писаря, и вынул из нее загсовские бланки.
Документ был оформлен. Против графы: адреса родителей— стояло: лес; против профессии — также всего одно слово: партизаны. Вместо заведующего и делопроизводителя загса метрику подписали командир и писарь отряда.
— Не потеряй же, смотри, документа! — советовали партизаны молодому, неопытному отцу. — Кончится война — каждый музей за него заплатит ого какую сумму!
— Заплатит не заплатит, а придет время идти сыну в школу, да не будет метрики — весь лес облазишь, копии не найдешь.
— Да уж, верно, не найдешь…
И снова раскатился по лесу смех. Смеялись партизаны, расходясь по местам, смеялись во время обеда, не замечая, что он, суп, несоленый да холодный; звучал счастливый смех и среди бойцов роты, уходившей на боевое задание. Казалось, улыбался, торжествовал весь лес, вся природа вокруг…
1944
Над Десной
I
Десна шумела, пенилась по-весеннему. Катила разбушевавшиеся волны в Днепр; по широким лугам разливалась половодьем, штурмовала крутые берега.
Там, где стоит живописный Пырнов, река, круто выгибаясь гигантской подковой, охватывает небольшой городок. Гулко бьют волны, подмывая высокие песчаные берега, и время от времени слышен глухой шум: это обрушиваются в воду тяжелые глыбы земли.
Немецкий гарнизон в Пырнове в это время спешно пополнялся. На пароходах из Киева сюда был доставлен карательный отряд под командой майора, а из Борисполя со своим гарнизоном прибыл гебитскомиссар. Немцев всего собралось около тысячи.
Рейхскомиссар Украины и гауляйтер Восточной Пруссии Эрих Кох чувствовал себя крайне беспокойно. Караваны, отправленные по Днепру и Десне с началом навигации, не дошли до места назначения, но и назад не вернулись. А сколько уничтожено больших и малых гарнизонов вокруг Киева. И Кох приказал «укротить» строптивое междуречье Днепра и Десны.
Никогда еще маленький Пырнов не был таким шумным и многолюдным.
По ровным улочкам, радуя взоры и возбуждая восторг некоторых сотрудниц районной управы, прогуливались чванливые офицеры, а в домиках хозяйничали солдаты. Они тащили все, что попадалось под руку, никто им не препятствовал, ведь большинство населения незаметно покинуло город. Те же, кто не успел уйти, старались не попадаться захватчикам на глаза.
Черношинельники-полицаи наперебой выхвалялись перед кудлатой переводчицей райуправы, как они разобьют партизан.
Та заливалась смехом, неестественно скаля два ряда ровных зубов, — знала, что в них-то и заключается вся ее привлекательность.
Старикашка, стоявший поблизости и слышавший весь их разговор, сердито плюнул и пробурчал в сторону:
— Ишь, прыткие какие!.. Смотрите, чтобы самим не пришлось ноги протянуть…
На площади скрипела гармошка, в предвечерних сумерках висела густая пыль. То старостовы дочки отплясывали с полицаями польки и краковяк.
Вырядившись по-праздничному, обрюзгшие старосты и старостихи, бежавшие из многих окрестных сел в Пырнов, под защиту немцев, любовались молодежью и, вероятно, мечтали о том, что скоро вернутся в родные места и вновь заживут припеваючи.
Музыка, щелканье каблуков, смех, взвизги… И совсем не слыхать криков и стонов из стоявшего по соседству здания районной полиции. Там истязают арестованных— тех, кто бежал в лес и был пойман либо схвачен за связь с партизанами. Немцы хотят знать о партизанах все. Но допрашиваемые молчат.