— Что тебе надо, Ивашка? Ишь под ноги ломишься, как лось, да мельтешишь перед глазами.
Не пряча улыбки, пономарь ответил:
— Милости твоей прошу, воевода.
— Какой я тебе воевода?
— А ты будешь им, мне то ведомо. Потому и прошу тебя избавить меня от скудной жизни, от узды из верви крепкой, от монастырской кабалы. Ивашке, как молодому жеребёнку, воля нужна.
— Зачем же в монастырь на послушание пошёл?
— Так батюшки нет, матушки нет, а опекун-то паук. Опутал паутиной и — в послушники.
— Вот и просил бы у него воли.
— Пытался. Грит, в Чудовом тебе плохо, так в Волчью пустынь отвезу. Там будет вольно.
— Отчего он так жестокосерд к тебе?
— Вельми жестокосерд. Избу мою рубленую забрал. Туда погорельцев пустил, мзду с них получает. А я вот в монастырь угодил.
Ивашка был года на три помоложе Даниила, но покрепче статью, и грудь у него была бойцовская, руки в пудовые кулаки сжимались. И подумал Даниил, что, ежели попал бы Ивашка к добрым людям, вышел бы из него отменный ратник. Он спросил Пономаря:
— Как же я могу взять тебя из монастыря? Твой дядя, поди, воспротивится, препоны чинить будет.
— Как пить дать воспротивится, и препон не оберёшь.
— Вот видишь!
— А ты ему грамоту под нос от Разрядного приказа.
— Это какую же грамоту? — удивился Даниил. «Вот и подумай, дурак-дураком, а умный», — мелькнуло у него. — Ну говори, мне некогда с тобой лясы точить. Какую тебе грамоту нужно?
— А ту, что в феврале — марте по городам и весям рассылают, на береговую службу зовут русичей.
— А ты из дураков да ранний, Пономарь. Откуда тебе ведомо про те грамоты?
— Так к нам в монастырь приносят списки делать. И я делал.
— Вон что? — удивился Даниил. — Да ты и письмён и книжен, выходит.
— Сподобился. Сподручно оказалось.
— Ну идём. Нечего столбами стоять.
И они пошли рядом.
— Я тебя вот о чём хочу спросить: зачем тебе воля? Это ведь такая вещь, что не каждый ею может распорядиться.
— Ведаю то, воевода. Да мне она и нужна-то на день, на час, чтобы отраду душевную испытать.
— Ишь ты, какой заковыристый. Говори без загадок.
— Да просто все: ты мне добудешь волю, а я к тебе служить пойду. Вот и вся недолга.
— Голову ты мне морочишь, Ивашка. Иди к монахам, а мне на службу пора.
— Господи, и ты, воевода, жестокосердный! Да ведь лучше, чем я, ты не найдёшь себе рынду. Я ведь лихой. И саблей, и мечом владею. Испытай же, испытай! — И Пономарь отважно надвинулся на Адашева.
У Даниила рука была крепкая, если что схватит, как железом обожмёт. Он за грудки взял Ивашку, притянул к себе.
— Не лезь, Пономарь, ушибить могу. А ежели есть в тебе терпение, жди, добуду волюшку. Искры Божьей в тебе много.
Слегка оттолкнув Пономаря, Даниил скрылся в дверях Разрядного приказа.
— Подожду, воеводушка, подожду, терпения хватит, — проговорил Иван вслед и побрёл к себе на монастырское подворье.
Тихий и тёплый апрельский день показался Даниилу маетным и долгим. И дел-то, кажется, было полно. Два раза отлучался из Кремля со служебными посылками к большим воеводам. Носил грамоты в царские палаты, к государю. Правда, до самого царя Даниила не доходил. Грамоты у него забирал князь Юрий Васильевич Глинский, а Даниилу оставалось только ждать новых поручений. Служба в приказе начиналась в шесть часов утра и длилась до четырёх часов дня. Там была полуденная трапеза, и после неё вершились лишь неотложные дела. У многих же этих неотложных дел не было, и они уходили со службы. У Даниила день оказался короче ещё на два часа, и он покинул приказ и помчался на Сивцев Вражек. Дома он наскоро кое-чего поел прямо в поварне, сказал матушке, что спешит по воле отца в Коломенское, и, выведя из конюшни резвую кобылку Ласточку, поднялся в седло и поскакал туда.
Ехать в Коломенское надо было мимо Крутицкого подворья, мимо Симонова монастыря, за ним по наплавному мосту через Москву-реку, и вот он — загородный царский дворец. Но вначале Даниил увидел шатровый храм Вознесения. Сей храм, словно гранёный рубин, вознёсся в небо над Москвой-рекой, и у подножия его раскинулся великокняжеский дворец с садом, со службами. Придёт время, и о Коломенском дворце скажут, что это одно из чудес света.
Даниил прискакал в Коломенское разгорячённый и возбуждённый. Слетев с кобылицы, он побежал искать Катюшу, но нашёл её рядом с отцом и батюшкой Питиримом, и всё, что приготовился сказать, пришлось отложить на потом. Все они были в саду и вместе с работными людьми чистили дорожки, обрезали кусты. Даниил заметил сосредоточенность Кати: она собирала граблями прошлогоднюю листву и, увидев Даниила, лишь на миг оторвалась от дела, улыбнулась ему.
— А найдётся ли мне дело? — спросил Даниил, подойдя к Кате.
Её лицо разрумянилось, на лбу выступили капельки пота. Было видно, что она работала с усердием. И в какое-то мгновение у Даниила появилось желание, даже что-то похожее на жажду, подойти к невесте и обнять её. Но нет, он не осмелился нарушить благонравие в их отношениях и лишь взял у Кати грабли и принялся сгребать листву.
— Ты прямо со службы и, поди, голодный, — сказала она. — А мы только что из-за трапезы.
Катя была в лёгком летнике, который облегал её стройную фигуру, и Даниил украдкой полюбовался ею. «И какая же она манящая», — мелькнуло у него.
— Да нет, я не голоден. Дома забежал в поварню и перекусил, — ответил он, не желая покидать невесту.
Тут к ним подошёл Фёдор Григорьевич.
— Ладно уж, оставьте работу. Доченька, ты знаешь, как накормить молодца, вот и веди его к дворецкому.
— И то верно, батюшка Фёдор. А он говорит, что сыт, да как ему верить?
Даниил и Катя покинули сад. В пути первой заговорила девушка:
— Как хорошо здесь! Вот предложили бы мне остаться птичницей или за садом ухаживать, и я бы осталась.
— Тут жить не хлопотно, когда царя нет. А когда он приезжает сюда потешиться, не приведи Господь. Ни приближённым, ни дворовым покоя нет. Собакам и медведям здесь вольнее, чем любому человеку.
Во дворце Даниил и Катя нашли дворецкого Фёдора Черемисинова.
— Низкий поклон тебе, батюшка Фёдор, и здравия. Сказывают, что я голоден, так уж покорми меня.
Дворецкий улыбнулся. Он был одних лет с отцом Даниила. Вместе при дворце многие дела правили, и сыновей Адашевых Черемисинов уважал.
— Идём, голубчик, в поварню, там и поснедаешь. И ты, доченька, иди с нами, всё занятнее будет.
Как завечерело, Даниил и Катя ушли к реке. Здесь она была шире, чем в Москве. На берегу уже поставили уютные беседки. И даже купальню успели восстановить после зимы. Катя шла впереди, словно нацелилась на что-то. Она вошла в беседку, в которой можно было посидеть, укрывшись от посторонних лиц, а самой видеть всё в округе. Усевшись на скамью, она и Даниила попросила сесть, но не рядом, а напротив. Она долго молчала и смотрела на Даниила. Он чувствовал, что у Кати есть некое желание выговориться, и тоже молчал, терпеливо ожидая, пока она обретёт мужество. И дождался.
— Сегодня ночью я долго не спала. Всё думала о том, что случилось вечером. Это было так неожиданно, — начала Катя.
— И для меня тоже, — отозвался Даниил, проявляя некую настороженность. — Да что случилось, не повернёшь вспять.
— Но ведь мы с тобой никого не побуждали к тому.
— Никого.
— Однако как же так получилось, что наши батюшки завели беседу, словно сговорившись?
— Наверное, они болели тем же, чем и мы.
— Ладно, что случилось, то случилось. Год или даже меньше пролетит незаметно. И всё бы хорошо, если бы нам не возвращаться в Козельск.
— Ты боишься там жить?
— Очень. Когда меньше была, не ведала страха. А последний год я встречала каждый день с ужасом. Вот-вот, думаю, налетит орда, всё сметёт, сожжёт, всех похватает и в полон погонит. И я это всё вижу, словно уже была в угоне, словно меня привязывали за шею к коню, опутывали руки ремнями и гнали, гнали через степи в неволю. Ой, как страшно, Данилушка, что меня такая участь ждёт.
— Я тебя понимаю, Катюша. А как батюшка с матушкой?
— Не знаю. Может быть, тоже страдают от страха, но виду не показывают. Или я такая трусиха?
— Я не удивлюсь. Всё наше порубежье живёт в страхе за свою участь со времён Батыевых. Даже трудно представить себе сотни тысяч русичей, угнанных в рабство, в неволю. У нас в приказе между воеводами только о том и разговор. Силы бы нам побольше, опрокинули бы наши воеводы Крымское ханство в море.
— Что же делать-то, Данилушка? Как избавиться от страха, живя в Козельске?
— Может, молить батюшку, чтобы взял где-нибудь другой приход?
— У нас никогда о том разговора не было. Вот привёз он нас в Москву на время, а сам через день-другой возвращаться надумает. Прихожане для него всё равно что мы, родные дети.
— Если бы каждый был таким священнослужителем, как твой батюшка!
— Хорошо это, ничего не скажешь, а нам-то каково?
— Но ведь твой батюшка не козельский, а костромской.
— Да что с того! Он митрополитом послан в Козельск и им поставлен. Это как воевод шлют на службу туда, где нужно…
— Тоже верно. Но я бы на твоём месте поступил так. Лето ты проживёшь у нас, не переживая за грядущее, а на зиму упросишь родных, чтобы оставили в Москве. Я же попрошу своего батюшку порадеть за вас, найти твоему родимому новый приход. Вдруг да удастся!
— Дай-то Бог.
— Я же знаю, что мой батюшка вхож к митрополиту Макарию. Владыка властен. Ради чад ваших проявит участие и радение. Или не так я говорю?
— Истинно так, Данилушка. И у меня теперь на душе посветлее, как выговорилась.
— Я ещё вчера не мог понять, почему ты пасмурна, словно осенний день. Теперь я знаю.
Уже погасла вечерняя заря, стало холодать, темнеть, а Катя и Даниил всё сидели и перебирали то, что знали о татарских набегах, о жестокости ордынцев, с какой относились они к русичам, когда врывались в их города и селения. Беседа, может бы