Екатерина ПолянскаяВоин в поле одинокий
«Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей…»
Не печалься, душа. Среди русских воспетых полей
И чухонских болот, пустырей обречённого града
Ничего не страшись. О сиротстве своём не жалей.
Ни о чём не жалей. Ни пощады не жди, ни награды.
Нас никто не обязан любить. Нам никто ничего
В холодеющем мире, конечно, не должен. И всё же
Не печалься, душа. Не сбивайся с пути своего,
Беспокойным огнём ледяную пустыню тревожа,
Согревая пространство собою всему вопреки,
Предпочтя бесконечность свободы — законам и срокам,
На крыло поднимаясь над гладью последней реки,
Раскаляясь любовью в полёте слепом и высоком.
Из книги «Бубенцы»1998
«А у неё проточина на лбу…»
А у неё проточина на лбу
Такая белая, и чёлка — золотая,
Я в поводу веду её в табун,
Под сапогами чавкает густая,
Как тесто, глина. Где-то в стороне
Урчит сердито трактор. И усталость
К её хребтистой старческой спине
Присохла, словно струп. А мне осталось
Уздечку снять, по шее потрепать,
И постоять ещё минуту рядом,
В кармане корку хлеба отыскать
И протянуть ей. И окинуть взглядом
Больные ноги, вислую губу,
И тощих рёбер выпуклые строки,
И белую проточину на лбу,
И под глазами мутные потёки.
И на мгновение увидеть в ней,
В глубинах ускользающе-бездонных,
Священное безумие коней,
Разбивших колесницу Фаэтона.
«Вдыхая папиросный дым…»
Вдыхая папиросный дым,
С насмешкой плюнув на запреты,
Бродягой нищим и больным
В Санкт-Петербург приходит лето.
Приходит лето… Боже мой!
Как бред прозрачен над каналом…
Кто там на набережной? Стой,
Ты, чьи шаги я вновь узнала.
Послушай, я ещё жива,
Не исчезай средь лестниц чёрных!..
И растворяются слова
В листве и в чугуне узорном.
А сердце? Что мне делать с ним
Лукавой, хрупкой ночью белой?
И вьётся папиросный дым:
«Что хочешь, право, — то и делай».
Последний диалог
— Харон, повремени! Быть может, Бог
Пошлёт еще попутчика. Тогда ты
За тот же рейс получишь вдвое плату.
Харон, прошу, повремени чуток!
— О путник мой, я не спешу ничуть,
но нет в задержке этой смысла, право.
Моя работа — это переправа
Таких, как ты. Садись, не обессудь.
— Послушай, подожди ещё хоть миг…
Да вот, гляди — и Лета неспокойна.
Мне кажется, что более достойно
Нам будет плыть в безветрии, старик.
— О путник мой, ошибся ты опять —
И ветра никогда здесь не бывало,
И гладь реки подобна покрывалу.
Так что нам время попусту терять?
— Я был ещё недавно средь живых,
Плыть в неизвестность страшно и тревожно…
Старик, пойми — мне больно, невозможно
Покинуть всех любимых и родных.
— О путник мой, не изменить закон.
Что значит миг? Перед тобою — Вечность.
Ты думаешь, чужда мне человечность?
Но, путник мой, я — только лишь Харон.
И эта просьба словно мир стара.
За сотни лет река и та устала…
А на меня сердиться — толку мало.
Садись, мой путник. Лодка ждёт. Пора.
«Петербургские ангелы…»
Петербургские ангелы… Их остаётся так мало,
Онемевшие пальцы до боли сжимают кресты.
Петербургские ангелы смотрят светло и устало
На плывущие вдаль острова и дома, и мосты.
Петербургские ангелы… Им с каждым годом труднее
В наступающей мгле свой возлюбленный город беречь.
Всё пронзительней ветер, всё жестче и всё холоднее,
Всё печальнее очерк опущенных ангельских плеч.
И лишь ночью, когда спящий город ушедшему внемлет
И дворцовые залы шагов императора ждут,
Петербургские ангелы спускаются с неба на землю
И, сложив свои крылья, проходными дворами идут.
«Распутица, а я ещё в пути…»
Распутица, а я ещё в пути.
Распутица — и все пути рас-путны,
Раз — путь, два — путь… Куда бы ни идти —
Всё так же грязно и всё так же трудно.
Ни дома отчего, ни даже кабака,
Где можно всё пропить и всё растратить…
О, русская дорожная тоска —
Распутицы нестиранная скатерть.
«Парголово — тает дымкой на лету…»
Парголово — тает дымкой на лету.
Весело катает леденец во рту,
Или — колокольцем звякает в тиши,
Или — Богу молится за помин души.
Вдруг — рассыплет эхом средь замшелых плит
Переливы смеха, перестук копыт,
Талою водою зазвенит живей,
Задрожит звездою в неводе ветвей.
С горки, с горки, с горки!
С горки, только — ах!..
И солёно-горький привкус на губах.
«По стенам растекается устало…»
По стенам растекается устало
Закатный яд,
И лодочкой вдоль Крюкова канала
Скользит печаль моя.
Сквозь призрачную лёгкость колокольни,
Сквозь тень мостов,
Сквозь триста лет глухой саднящей боли
И морок снов.
Вдоль временем израненных фасадов
И пустырей,
Сквозь зыбко отражённую ограду
И дрожь ветвей.
Через немые вопли подворотен,
И чей-то страх,
Сквозь жар июля и скупую осень
В чужих зрачках.
Сквозь едкий дым, сквозь память коммуналок,
Вдоль берегов
Нездешних вод по Крюкову каналу
Скользит любовь.
Рощино
Всё те же сосны, и между домами
Заросший ряской лягушачий пруд,
Лиловый и звенящий комарами
Вечерний воздух — всё как прежде тут.
Всё тот же дом с балконом ненадёжным,
И улицы песчаный поворот.
Уже другой, но столь же осторожный
Крадётся вдоль забора чей-то кот.
Всё та же лень, и чай в простых стаканах
(О, дачная посуда без затей!).
Притушенный жасминовым дурманом
Печной дымок уютней и теплей.
Всё то же всё. И лишь другие дети
Мой давний смех поймали, словно мяч.
И — потеряли. И нашедший ветер
Играет с ним и шепчет мне: «Не плачь!».
«Далёкое лето, то самое лето…»
Далёкое лето, то самое лето,
Где ты улыбаешься мне не с портрета,
Где слёзы легки без хмельного надрыва,
Где все наши лица беспечно-красивы.
Где платья ещё не потрачены молью,
Где сердце ещё не измучено болью,
Где живы друзья, и прекрасное лето
Улыбками юности нашей согрето.
Где мысли о вечном вполне романтичны,
Где все мы талантливы и необычны.
Где нынче проводят, а завтра — встречают,
Где поят на кухне портвейном и чаем…
Где лодки-качели до неба взлетают
И все телефоны ещё отвечают.
Где с лёгкой душой говорят «до свиданья»,
Где нет безнадёжно — последних прощаний.
Где все мы не ведаем нашего часа,
Где в комнатах смеха остались гримасы,
Где слушали Цоя и «Шипку» курили,
И то, что имели, совсем не хранили.
Где в ЦПКиО катерок на причале,
Где много надежды и мало печали,
Где всем по пути, где манит неизвестность,
И путник не знает, что путь его — крестный.
«Звучат шаги размеренно и чётко…»
Звучат шаги размеренно и чётко,
В неверном свете редких фонарей
Дрожат ограды кованые чётки,
И ветка, наклонённая над ней.
Лишь хлопнет дверь, и снова только эхо
Невидимым конвоем за спиной,
Да еле слышный отголосок смеха
Там, на мосту, над чёрной глубиной.
И плавится в ночном канале город,
Изнемогая от дождей и смут…
Объятия Казанского собора
Ещё распахнуты, ещё кого-то ждут.
Ноябрьский сон
К седьмому выпал снег, и все дома
Прикрыли срам облупленных фасадов.
Уже не осень, но и не зима,
Нет имени сезону — и не надо.
Лишь выпал снег — и стихли все шаги,
И замерли, почти исчезли звуки,
И помертвевшей улицы изгиб
Застыл в безмолвной судороге муки.
И в непривычной, жуткой тишине
Безвременья — огромной и свинцовой
Проходит демонстрация теней
По бесконечной слякоти Дворцовой.
Идёт парад. И бронетранспортёр
Бесшумно тянет длинную ракету.
Проходит конница — и алый «разговор»
Мешается с блестящим эполетом.
Ударники ушедшего труда