Моя мать, Ольга Ивановна Пестровская родилась, согласно паспорту, в 1900 г. Но вообще-то, как она рассказывала, год рождения у нее был 1902-й. Два года она приписала себе в 1918-м, когда при полном развале государства можно было приписывать себе за небольшую взятку что хочешь. И когда 16-летней девчонке, только что окончившей гимназию до зарезу понадобились 18 лет, чтобы получить место сельской учительницы. Любопытно, что в тот же год к тому же жульничеству и в тех же целях прибегла родная тетка жены, которая в начале XXI века разменяла вторую сотню лет и на два года раньше получила ценный подарок мэра Москвы каждому столетнему москвичу. Надо думать, что не только эти две девчонки оказались такими хитрыми: тогда подростки взрослели быстрее, а пробиваться в жизнь им было труднее.
Мать прошла долгий путь по школам самых захолустных сел северной Пензенщины, измеряемый годами. Была и Верхняя (или Нижняя?) Пуза. И Хилково — это совсем недалеко от Лады, И, наконец. Лада, где начался и долгое время урывками, на каникулах, тянулся ее неизбежно платонический по тем временам роман с туземным, но заезжим студентом по имени Василий Иванович Бестужев. Тому уже была подготовлена невеста из соседней семьи. Моложе годами. Будущая покорная жена. Но как же тогда с родовой традицией, согласно которой жена должна быть ровно на четыре года старше и намного сильнее характером? Вот эта самая традиция невидимой рукой и свела двух очень разных людей. Как оказалось — на всю жизнь.
В 1925 г., когда жених окончил комвуз, новая невеста дала согласие на брак с ним, и начались ее скитания по быстро менявшимся местам работы мужа. Правда, сначала все еще оставалась ладская школа и постройка новой избы на сбережения молодой жены. Затем появилась и вскоре умерла Вероника. А затем состоялась поездка в Майкоп и далее со всеми остановками перечисленными выше. О своей профессии пришлось надолго — почти на двадцать лет — забыть. Потому что оказалась скитающейся домоправительницей огромной семьи, состоявшей не только из мужа и сына, не только из сестры и брата мужа, приехавших учиться, не только из сменных нянек сына, но еще и из кучи родственников — своих и мужа — приезжавших учиться, лечиться, за какими-то покупками, по дороге куда-то и т. д.
Наконец, в Москве, когда сын подрос и пошел в детсад, появилась возможность пристроиться в библиотеку Тимирязевки. Эту вторую профессию, со сравнительно коротким перерывом, она сохранила до конца своей рабочей жизни, вплоть до выхода на пенсию. Работала в библиотеке и в Чистополе, и по возвращении в Москву. Но главной ее заботой в Москве вновь стало большое и сложное домохозяйство.
Три «звездных часа», во многом определивших характер ее личности, состоялись в карьере сельской учительницы.
Первый — в Ладе за год-два до замужества. В Ладе, в отличие от Пузы и Хилкова, она оказалась в сравнительно большом учительском коллективе, к которому примыкали несколько волостных служащих и молодежь, окончившая или оканчивающая семилетку. Сама она очень скупо рассказывала о своей роли — все больше о событиях того времени. Но, сопоставляя рассказы на сей счет отца, его брата и сестры, дедушки и бабушки, других сельчан, нельзя не придти к выводу, что в Ладе тех лет появился харизматический лидер — нечто вроде помеси Мэрилин Монро, Маргарет Тэтчер и отчасти Жанны д’Арк волостных масштабов. Она добилась от местного начальства ремонта школьных помещений, улучшения положения педколлектива, вдохнула новую жизнь в работу школы, как бы придала ей «второе дыхание», создала сельскую библиотеку и основала сельский клуб, в котором пошли самодеятельные спектакли педагогов и учащихся. Спустя тридцать лет, в конце 50-х, я сам был несколько дней абонентом библиотеки, основанной матерью, видел ее работу каталогизаторши, слушал рассказы людей, все еще помнивших о ней. Для них она была мелькнувшим ярким метеором, легендарной личностью, чем-то вроде Аллы Пугачевой для россиян 90-х годов — только в ином жанре и иных масштабов.
Можно себе представить, сколько у нее было платонических поклонников — платонических потому, что для них она была как бы в недоступных небесах. Как свысока, наверное, относилась она сначала к отцу — деревенскому мальчишке, возомнившему себя студентом и якобы ровней ей самой. Возможно, решающую роль сыграл пример старшей сестры, вышедшей замуж за примерно такого же экземпляра, только все же постарше себя. Но не всю же жизнь витать в небесах!..
При частых переездах мужа и маленьком ребенке во второй половине 20-х годов, ей пришлось свернуть свою творческую деятельность до семейных масштабов. Но как только началась более или менее стабильная жизнь в московском семейном студенческом общежитии, она тут же вошла в руководство женсовета, во многом определявшего жизнь полусотни семей «парттысячников», особенно их детей — до походов в кино и занятий музыкой включительно. Сохранились фотографии актива женсовета, где представлены два-три десятка лиц, неотличимых по воинственности от Анки-пулеметчицы из «Чапаева». Здесь она уже не могла быть лидером — только «одной из наиболее активных».
Второй «звездный час» в ее жизни наступил на Урале весной 1942 года, когда она невероятными усилиями вызволила мужа из тюрьмы и добилась полного его оправдания. При своем «хождении по мужам» она перебывала почти у всего городского златоустовского и районного новозлатоустовского начальства и, видимо, запомнилась не одному начальнику. Во всяком случае, спустя несколько дней после освобождения мужа, ее вызвали в райком партии и дали ей, беспартийной, сразу два партийных поручения. Во-первых, создать женсовет и развернуть его работу. Во-вторых, заполнить вакансию заведующего районным отделом народного образования, поскольку никакой другой подходящей кандидатуры не имелось.
Основанием для второго поручения было ее же собственное заявление, написанное незадолго до ареста мужа, с просьбой принять на работу учительницей одной из начальных школ района. Так состоялось — и одновременно не состоялось — ее возвращение к своей первой профессии.
Надо сказать, что оба поручения она выполнила блистательно, чему сам был свидетелем. Мало того, имел от этого прямую личную выгоду — правда, вряд ли осознававшуюся мою тогда. Если отец, в качестве начальника эксплуатации автотранспорта завода, выпросил у директора автобус, чтобы несколько месяцев возить десятка два школьников 8–10 класса за пятнадцать верст в Златоуст (в районе была только семилетка) и тем самым дал им стимул продолжать учебу даже тогда, когда автобус отменили и последние месяц-полтора пришлось тридцать верст каждый день прошагивать пешком, как и все рабочие, — мать в качестве заврайоно настояла на открытии в образовавшейся к осени 1942 г. районной восьмилетке 9-го класса в составе всего девяти учеников, в том числе ее собственного сына. Которые затем почти в том же составе (один выбыл в военное училище) окончили и 10-й класс.
Конечно, по тем временам это было из ряда вон выходящей роскошью. Но государство не прогадало. Из восьми выпускников школы две девушки тут же вышли замуж, один — начинающий местный диссидент по имени Паша Погонялкин — исчез из моего поля зрения, а пятеро вернулись в Москву и Ленинград, стали дипломированными специалистами высокого класса, причем четверо (одна сравнительно рано умерла) — даже с так называемым мировым именем, т. е. всемирно известными «первыми лицами» в своей профессии. Таким «коэффициентом полезного действия» вряд ли могла бы похвастаться лучшая из столичных школ.
Но главное — мать на своих двух должностях стала в районе, говоря современным языком, чем-то вроде вице-премьера по соцкультбыту и образованию в одном лице. Она повторила свой ладский взлет в гораздо более значительных, теперь уже районных, масштабах: создала, основала, добилась ремонта, перестроила, «вдохнула новую жизнь», «придала второе дыхание» десяткам районных объектов, содействовала решению бытовых проблем сотен семей, успешно решила тысячи «текущих вопросов». Ее авторитет в районе был высок и непререкаем. Ее долго не хотели отпускать в Москву. Да, наверное, она и сама понимала, что больше уже ей до таких высот не подняться. Но чего же не сделаешь ради единственного сына — средоточия ее жизни.
Из первых четырех лет детства у меня осталось несколько отрывочных воспоминаний во время переездов отца с матерью из Симферополя в Вологду, снова в Симферополь и, наконец, в Казань. Конечно же, все воспоминания — только на третьем-четвертом году.
Об одном уже упоминалось. Симферополь 1929 года. Весенняя улица, по которой едет, окруженный толпой детворы, — как сейчас вижу — ярко-зеленый колесный трактор с ярко-красными ободьями колес и другими деталями. Чудо-машина — одна на весь город! Яркие краски. Острые, пряные запахи. Широченная улица-площадь. Дома-небоскребы. Это в Симферополе-то! Почти столетие назад…
Второе воспоминание связано с ужасами.
Мы идем с матерью и ее подружкой, тетей Шурой по улице Симферополя, и одна рассказывает другой о каком-то зверском убийстве. А в витрине магазина, мимо которого идем, стоит манекен: суконный торс на ножке — тогда еще не было современных дублей бездушных девиц. И мне показалось, что это и есть жертва убийцы. Обе дамы не подозревали о силе воображения их спутника. Он тут же устроил им такую истерику, по сравнению с которой вопль любой жертвы показался бы шепотом. Эту картину я тоже хорошо помню.
В Казани, уже на четвертом году жизни, хорошо запомнились квартира и двор, а под конец и извозчик, на крытой пролетке которого ехали на вокзал. Не запомнился, но знаю по рассказам матери эпизод, многократно повторявшийся потом в жизни разными вариациями. Меня отдали в детсад за несколько улиц от дома. Транспорт тогда в Казани был, так сказать, более редким и потому менее опасным для жизни, чем сегодня. Но все же маршрут сложный, даже не всякой кошке посильный. Разумеется, меня провожали туда и обратно. И вдруг однажды я явился домой самостоятельно, спустя час или два после того, как проводили «гуда». Близкая к обмороку мать спросила, что случилось.