– Нам тут пленные не нужны! Возись с ними потом, охраняй, корми… Нам самим жрать нечего! – рассуждали батарейцы, представляя визуально, как молниеносно разлетаются рваные осколки, срезая ряды вражеской пехоты, словно кукурузные стебли, скошенные в пылу уборочной страды.
Пошли привычные команды, повторяя тот же сценарий из ночи в ночь. Наполненность зарядов, уточнение координат, многократное повторение наводчиками и командирами расчётов цифр по игреку и по иксу, параметров дальности и цели. Наконец шесть докладов в порядке возрастания: «Первое орудие готово!», «Второе орудие к стрельбе готово!», «Третье готово…», «Четвёртое…», «Пятое…», «Шестое орудие к стрельбе готово!»
– Господа! По многочисленным просьбам радиослушателей из нэзалэжной Украины передаём «Танец с саблями» композитора Хачатуряна! – снова взбодрил всех Бурый голосом того же Игоря Кириллова.
Командный пункт молчит. Возникла тревожная пауза. Что-то не так? Отбой? Может, решили отложить? Но орудия уже заряжены, и снарядам только одна дорога – из ствола. Что там шебуршит в рации?
– Командирам орудий! Внимание! Ждём начала движения целей, – послышался чуть взволнованный голос комбата.
Минута, две, пять… Сколько можно ждать? Спокойно, Ипполит. Спокойно… Прямо как на охоте. Вот он-зверь. Притаился за уступом скалы или деревом, осторожничает, не спешит. То одной лапой потрогает тропу, то другой. Принюхивается, гад. Бережётся. Медлит. А ты не спеши, не шелохнись, глаз от прицела не опускай, пальчик держи на курке, дыши ровно и неслышно. Что это за звук странный? Саранча стрекочет в ночи или цикада, а может, просто кузнечик? Да нет же! Это зашумели отложенные наушники рации. Лёша быстро поднёс их к правому уху и тут же, разрывая горло, зарычал:
– Триста тридцать три!
Ночной небосвод на мгновение осветился ярчайшим пламенем шести стволов, а тишину чёрной мглы, как и несколько ночей подряд, разорвала мощная канонада, сопровождаемая на этот раз режущим слух, страшным, визжащим свистом-скрежетом стремительно улетающей смерти. Вибрация лезвий на бешеной скорости, как всегда, нагнала панической, кошмарной жути.
Снова тишина и ожидание… Вновь нервно застрекотал кузнечик в наушниках…
– Внимание расчётам! Пять беглым! Осколочно-фугасным! Заряд полный! Огонь по готовности! Поехали, пацаны!
Вновь свистящий скрежет средь общего беспорядочного гвалта орудийных выстрелов, яркие вспышки, крик командиров… И через минуту опять тишина.
Отошли к укрытию. Перекурили какое-то время. Начали травить анекдоты. Кто-то успел даже вздремнуть. Рация заработала. Побежали, спотыкаясь об ящики, разбросанные гильзы и раздвинутые станины гаубиц… Стреляли уже без лезвий в снарядах, что поубавило веселья в работе, хотя никак не сказалось на результатах. После четвёртого подхода стало понятно, что боекомплекты в расчётах полностью опустошены.
– Всё, мужчины, – устало, но с подколкой заговорил комбат, – кончились боги войны. Начинаем упражнения по переноске тяжестей и замене пустых ящиков на полные. Чем раньше закончим, тем ближе отбой и сладкий сон. Похоже, больше работы на сегодня не предвидится.
Пока пополняли боекомплекты, поняли, что резервов в остатке всего на одну ночь и ждёт нас завтра «веселье» с бодрящей и краткой аббревиатурой – БК, что в солдатском просторечии означает погрузочно-разгрузочные работы с боекомплектом на огневой и на отдалённом складе. А чтобы огневая позиция не была оголена, то в порядке установленной очерёдности из шести расчётов уезжали два, и команда в количестве восьми бойцов за световой день должна была загрузить и отправить не менее шести машин с шестью десятками семидесятикилограммовых ящиков в каждом кузове. По приезде уже в кромешной темноте августовского южного лета времени на отдых не оставалось, потому что снова начиналась маленькая война под скромным названием «позиционные бои местного значения».
Однажды после такой сумасшедшей, на износ, бешеной, напряжённой разгрузки-погрузки, совмещённой с ночными боями, когда братва свалилась под тремя ракитами, не влезая в палатки, а ранние тонкие лучики рассвета уже пробивались сквозь густую, мощную гриву старых деревьев, совершенно неожиданно для всех усталым хрипловатым голосом Бурый прочитал несколько строк:
…И вечный бой! Покой нам только снится
Сквозь кровь и пыль…
Летит, летит степная кобылица
И мнёт ковыль…
И нет конца! Мелькают вёрсты, кручи…
Останови!
Идут, идут испуганные тучи,
Закат в крови!
Закат в крови! Из сердца кровь струится!
Плачь, сердце, плачь…
– Ну ты, Бурый, прямо поэт! Сам сочинил? – не поднимая головы, спросил Дима Бублик.
– Да какой он «сам»? Похоже на Пушкина или на Лермонтова, – вставил кто-то.
– А ты разве, кроме этих двоих, вообще знаешь кого-нибудь ещё? – уже ухмыляясь, поддел того Бублик.
– Да нет же, пацаны! Я это в кино каком-то уже слышал. Вот убей, не помню, – авторитетно заключил Тоха.
– Эх вы! Пушкин! Лермонтов! В кино он слышал! Никакой культуры нет во вверенном вам, товарищ лейтенант, подразделении! – глубокомысленно подвёл итог гаданиям Бурый.
Лёха-комбат шёл со стороны речки, охолонувшись после длинной ночи, и, растирая торс полотенцем, заметил:
– Принимаю ваше замечание, товарищ сержант, и назначаю вас старшим по батарейной библиотеке и культур-мультурному досугу.
– Во попал Бурый! – явно прогнав сон, зашумели батарейцы.
Бурый, продолжая лежать на спине, надвинув козырёк кепки на глаза, спокойно ответил:
– Есть, товарищ командир! Прошу выделить из кассы денег на домино чи нарды с картами и полное собрание сочинений классиков русской литературы. Заведём избу-читальню и курсы учпедгиза, а также кружок художнеі самодіяльністі имени монаха Бертольда Шварца, как в «Двенадцати стульях».
– Зачем нам ещё педгиза? Не нужна нам никакая педгиза! – в шутку возмущаясь, заметил Бублик.
– Учебно-педагогического издания! Вот бестолковщина неотёсанная. Товарищ солдафон, в вашем обществе совершенно невозможно интеллектуальные беседы беседовать, – наигранно, с издёвкой ответил Бурый и снова обратился к комбату: – Ну шо, товарищ комбат, будем нарды с картами покупать?
– Нарды разрешаю, книжки организуем бесплатно, а карты в армии можно только тактические. Поэтому отставить карты! Но лично для тебя купим контурные. Будешь Украину в цвета нашего флага раскрашивать и по почте в Киев отправлять. У тебя там есть знакомые?
– Ага, Порошенко Петро Олексеевич! – ухмыляясь, ответил Бурый.
– Да-а, Бурый, не надо было умничать! Теперь держись! Взвалил общественный хомут! – снова подтрунил чей-то голос со стороны постепенно засыпающих солдат.
И только Седой, который расположился ближе всех к Бурому, продолжая удивляться неожиданно открывшемуся таланту сослуживца, дослышал из его уст последний куплет стихотворения Александра Блока «На поле Куликовом»:
…Не может сердце жить покоем,
Недаром тучи собрались.
Доспех тяжёл, как перед боем.
Теперь твой час настал. – Молись!
«Точно. Попал ты, Бурый», – подумал Седой и ушёл в глубокий безмятежный сон.
Безмятежным сном заснули и Бурый, Дима Бублик и Тоха, Игорёк Шурави и Миша Браконьер, Андрюха Тень и Коля Крылатый, Антон Шон(енко) и Саня Шахтёр, и братья Базь. Под тенью густых ракит спала батарея выгоревших под донбасским солнцем и опалённых войной, пропахших порохом, дымом и крепким табаком, давно не бритых разновозрастных мужчин. Только и остаётся гадать, что могло привидеться каждому из них в персональных снах в то редкое время суток, когда каждый оставался наконец один на один с собой. Только зная довоенную жизнь некоторых, можно было, пусть весьма приблизительно, предположить некоторые содержания…
Бурый был человеком незаурядным, много читающим, помнящим массу стихотворений наизусть, чем пользовался перед неискушённым слушателем, выдавая некоторые четверостишья за плоды собственного поэтического вдохновения. Украинский язык, в отличие от многих земляков-харьковчан, знал поверхностно, хотя любил вставить иногда некоторые слова из мовы, скорее для красочности, чем для полноты выражения мысли. Звали его Валерой, но привычка жить по кличке, начиная с малолетней зоны, не оставила ему выбора в жизни новой, когда Бурый стало не просто позывным, а именем собственным в полном понимании этого слова. Мама и братья остались в Харькове, когда с первыми ополченцами батальона «Оплот» Валера уехал на оборону Славянска и Русского мира под знамёна легендарного Игоря Стрелкова. Собственной семьи у него не было, и на вопрос «почему?» Валера отвечал с юморком:
– В неволе не могу размножаться, а из тридцати пяти годков пятнадцать за решёткой вырезал картины на разных досках.
Кстати, художник он был от Бога, чему доказательством были нарды, которые он буквально создал на глазах батарейцев, разукрасив их стодолларовым «орнаментом».
Что мог видеть во сне Димка Бублик, проработавший десять лет из своих двадцати восьми горнорабочим очистного забоя на шахте в Енакиево, куда спустился вслед за прадедом, дедом, отцом и старшим братом? Традиционная, более чем столетняя, семейная династия на Донбассе, не прерывавшаяся ни в годы двух мировых войн, ни в лихолетье гражданского кровопролития в двадцатых годах двадцатого века, ни в эпоху разброда и шатания после распада великой страны под названием Советский Союз. Семья у Димы была – вторая жена и мать. Две дочки от первого брака к началу войны уже жили на «материковой» Украине и давно звали папой чужого дядю. Проживали они с женой и его матерью втроём. Если Дима вырывался в двухсуточный отпуск, то умудрялся не только довезти до домочадцев накопленную за пару месяцев зарплату, но и обязательно надраться водки уже на обратном пути до расположения батареи, хотя дорога занимала не более четырёх часов… А много ли надо, умеючи-то?