Мне очень понравились её решительность и боевой настрой. Не каждая женщина обладает такими качествами. А ей, видимо, понравилась работа 16-летнего полевого медика, поэтому она мне открыла свои планы и пообещала помощь в любых вопросах, связанных с ранеными.
Ольга Вязовская (Лёля) в здании СБУ в Славянске
Во время работы над книгой я взял у неё интервью:
— Расскажи о своих первых поездках в Славянск.
— Первый раз мы поехали в Славянск 12 апреля 2014 года уже под вечер, когда узнали о происходящих там событиях. О том, что Стрелков с группой людей пришёл, о том, что люди вышли на баррикады, на блокпосты. Первый раз приехали, загрузив всё, что нашли из медицины, и раздали в Славянске. Я очень хорошо помню блокпост «Карандаши». У них из медицины был только ящик зелёнки и ящик йода. Всё, больше ничего.
Потом приезжали ещё дважды. А на третий раз нас остановили с полным багажником медикаментов под Изюмом, где стояла украинская бронетехника. Вытащили ящик, сказали «на перевірку»[50]. Я ехала с ещё одной женщиной, она впоследствии поехала в Луганск помогать ополчению.
В тот момент, как мы отошли покурить, к нам подошёл один из солдат, которые там стояли, сделал вид, что прикуривает и сказал: «Девочки, если хотите жить и не хотите, чтобы вас прям тут “приняли” — разворачивайтесь и езжайте, потому что всем уже давно известно, кто вы. Твои, Оля, фотографии у нас есть, так что езжайте отсюда». После этих слов мы сказали, что поедем в Изюм — быстренько кофе попьём, а сами развернулись и поехали быстро-быстро оттуда.
Последний раз, 24 апреля, нам уже пришлось ехать полями. Но украинские блокпосты всё же проезжать приходилось, поэтому я была с очень ярким макияжем, в чулках, на каблуках и в платье. Делала вид, что в хлам пьяная, всю дорогу полоскала горло коньяком. Легенду придумали такую, что мы едем на свадьбу.
Благополучно добравшись в Славянск, я понимала, что остаюсь здесь с концами, и мыслей о возвращении назад даже не появлялось. У нас тогда ещё теплилась надежда на то, что всё это очень быстро закончится — мы победим, нас услышат и можно будет поехать домой.
— Как ты смогла создать из ничего военный госпиталь в Славянске?
— В Славянске я быстро нашла знакомых по прошлой войне и приняла решение остаться насовсем. Мне выделили небольшую комнату в «располаге», которая находилась в поликлинике АИЗ[51] на первом этаже. Там был медпункт, склад медикаментов и перевязочная. Первые дни были совершенно ненапряжные, нетяжёлые, потому что мы в основном перебирали лекарства, мазали всех пантенолом, так как все дружно сгорали на солнце, лечили насморк, кашель, иногда и геморрой.
А после 2 мая начались полномасштабные действия. Мы развернули на территории поликлиники АИЗ на первом этаже полноценную перевязочную, но не оперировали, так как на тот момент ещё работала гражданская больница им. Ленина практически в полном составе.
А позже, когда начался бесконечный поток раненых, мы сменили место дислокации — развернули полноценный военный госпиталь с операционной и перевязочной на территории бывших офисных зданий с огороженной территорией. Таммы смогли обеспечить полноценную охрану нашим раненым.
Под конец обороны Славянска укры знали точное местоположение нашего госпиталя и потихоньку по нему пристреливались. Тогда было принято решение передислоцироваться в новый корпус больницы им. Ленина. На тот момент новый корпус практически полностью покинули гражданские медики, а самые стойкие остались в старом. Вместе с ними в больнице оставались недоэвакуированные пациенты отделений кардиологии и травматологии.
Почему переехали туда? Потому что там было самое лучшее бомбоубежище. Мы привели его в порядок: открыли двери, проветрили, вытащили вертикально стоящий там Урал — дёрнули его БМПхой. Установили в госпитале генератор, провели свет — соорудили несколько десятков койко-мест для наших раненых.
— Расскажи о своей деятельности в Славянске.
— В какой-то момент мне пришлось «встать к столу» — пошли операции, контузии, осколочные ранения, были и «брюшные», и «полостные», ампутаций только не было. Делали, что могли. Понимали, что не хватает крови, имеется в виду кровезаменителей. Иногда приходилось делать прямое переливание крови от непроверенных доноров, чего категорически делать нельзя. Но я всегда считала, что лучше жить с гепатитом, чем вообще не жить. Приходилось идти на риск. Приходилось организовывать эвакуации постоянные, два-три раза в неделю машины с ранеными уезжали на Донецк. Приходилось принимать гуманитарку, раздавать на подразделения и делиться с гражданскими. Жизнь была насыщенная и трудная, но было понятно: за что это всё и ради чего.
— Расскажи о раненых.
— Раненые разные, часто непослушные, которые считали себя взрослыми мужчинами, а по факту, боялись уколов — капризничали. При этом постоянно рвались из госпиталя назад — на позиции и блокпосты. Приходилось ругаться, бороться, но тем не менее старались не оставить без помощи никого. Из всех, кого довезли до госпиталя за всё время Славянской кампании, погибло только два человека.
8 июня 2014 года накрыли нашу арту[52]. Было очень много раненых. Одного из раненых привезли уже в агонии, к нему долго не могли подобраться. Его положили на кушетку, даже на стол не успели подать, и он умер, потому что у него были пробиты оба лёгких, плюс брюшина. Второго, с позывным Красный, доставили позже. У него не было левой ягодицы и части бедра, лишь грязная некротическая рана. Мы очень долго мыли его «Декасаном», практически ящик «Декасана» на него вылили. Я никогда не видела такой воли к жизни. У него была сумасшедшая кровопотеря, а он оставался в сознании. Мы разговаривали с ним почему-то в основном о мороженом, чтобы хоть как-то держать его в сознании. К сожалению, он тоже умер позже, потому что мы не смогли его вывезти. В то время шли очень сильные бои под Ямполем, мы не могли выехать, и к нам не могли добраться из Донецка. Мы отправили его в стационар в гражданское отделение больницы им. Ленина, но он умер в четыре часа утра. Все остальные наши раненые остались живы. Не скажу, что целые и здоровые, но живые.
— Ты занимала один из ключевых постов в осадном городе — руководила госпиталем. И тебе регулярно приходилось общаться с главнокомандующим. Расскажи о своих впечатлениях.
— Игорь Иванович Стрелков был нашим командиром, и он остаётся нашим командиром. Человек, которому мы верили безгранично, человек, за которым мы шли куда угодно. Приказы которого не обсуждались. Человек, который, несмотря на безмерную усталость, а я видела эту усталость ежедневно, находил в себе силы решать вопросы от военных до элементарных гражданских: и вопросы обороны, и вопросы обеспечения, и вопросы каких-то разбирательств, междусобойчиков и т. д. Это человек, за которым мы пошли в Славянск, в Донецк и пошли бы дальше, если бы не получилась ситуация, в которой он вынужден был уехать. Обсуждать, осуждать или критиковать командира я не имею права по одной простой причине — он мой командир, и это не обсуждается. Приказы не обсуждаются. Ну, вот и всё.[53]
— Вспомни про наше знакомство.
— Я очень хорошо помню тот момент, когда появились первые раненые и меня срочно позвали в исполком. На пороге стоял парень с очень знакомым лицом — оказалось это Ромашка, которого я знала ещё с 2003 года. Мы с ним переговорили, осмотрели раненого, направили его в больницу, и он повёл меня к себе в кабинет, параллельно вызывая тебя по рации.
Я очень хорошо помню, как Ромашка звал тебя в рацию, а ты ему ответил басом. Сложилось впечатление, что с таким позывным и голосом сейчас может выйти только двухметровой амбал лет под 30, но меньше всего я ожидала увидеть шестнадцатилетнего подростка с горящими глазами, который оказался медиком.
После знакомства ты меня повёл в свой кабинет, где хранил медицину, и говорил: «Я могу шить! Я буду шить!» имея в виду зашивать ранения. Хотя даже не представлял, как это делается. Я очень хорошо помню твои горящие глаза и помню, как Серёга (Ромашка) мне сказал: «Несмотря на то, что он маленький, он может практически всё. И не боится…»
Вандал-это легенда обороны Славянска. Я, будучи взрослым человеком, понять не могу — как можно в 16 лет не бояться, как можно в 16 лет вывозить раненых на велосипеде, как можно в 16 лет быть там, где взрослые мужчины в памперсах не выдерживают. Я знаю, что за те месяцы обороны Славянска ты вырос и прожил не одну и не две жизни. Как говорит мой муж, я, кстати, об этом упоминаю всегда во всех своих интервью, если бы каждый, кому ты помог и спас жизнь, скинулся по рублю — ты стал бы уже миллионером. Многие вещи объяснить нельзя. Это война. Но в шестнадцать лет видеть седые виски и мальчишескую улыбку — это разрыв сознания. Так не должно быть. Нужно понимать, что детям не место на войне, но ты уже не был ребёнком. Я очень хорошо помню, как у тебя глаза горели мальчишеским огнём — уставший, измученный, голодный, грязный, чистый — неважно. И при этом взгляд взрослого мужчины. Это просто разрыв шаблона. Когда я смотрела на тебя в 2014 году, ты не вписывался ни в одни рамки, ты не ребёнок, но ты и не взрослый. Седые виски и мальчишеская улыбка… У тебя тяжёлый взгляд вглубь, и при этом блестят глаза. Ощущение очень странное и очень страшное, потому что так вообще невозможно.
Я не понимаю, как можно было на Семёновке летать на велосипеде и вытаскивать мужиков под 100 килограммов. Я не понимаю, как можно лезть на поле боя, куда взрослые боялись лезть. Я не понимаю, как можно так повзрослеть.