Противостояние западного и восточного блоков во время холодной войны не завершилось открытым военным конфликтом во многом именно благодаря наличию у противоборствующих сторон атомного оружия. Биполярный мир знал серьёзные кризисы. Нередко стороны были готовы к открытой конфронтации, но представление о разрушительных последствиях, политической нестабильности, которая может быть связана с ядерной войной, всякий раз предотвращало мир от ядерной катастрофы. Безусловно, нельзя было говорить о полном умиротворении и торжестве гуманизма в политике. Война вытеснялась за пределы Европы и Северной Америки в страны третьего мира. Именно там Советский Союз, Соединенные Штаты и их союзники могли найти пространство для опосредованного столкновения между собой, оказывая помощь местным освободительным и революционным движениям и включаясь в антиколониальные войны. Но сама ситуация, когда государства отказываются применять свои армии в случае возникновения серьёзных угроз их национальным интересам, была уникальной. Таким образом, создание и применение ядреного оружия переформатировало всю систему международно-политических отношений, хотя и не было единственным фактором, оказавшим на неё влияние.
Ещё одним результатом Второй мировой войны, оказавшим существенное влияние на мировую политику и практику ведения войн, стало создание Организации Объединённых Наций (ООН) в 1945 г. В Уставе организации было зафиксировано, что основная её цель – «избавить грядущие поколения от бедствий войны»[82]. Работа ООН в сфере поддержания международного мира и безопасности нередко критиковались. Её недостаточную эффективность сравнивали с недееспособностью Лиги наций, которая не смогла предотвратить Вторую мировую войну. Текущий формат организации Совета безопасности ООН, где правом вето обладают пять постоянных членов, приводит иногда к патовым ситуациям, когда из-за разногласий между государствами-членами не может быть положен предел эскалации военного напряжения. Однако само существование политического органа, заботящегося о реализации норм международного права, а также представляющего собой площадку для коллективного обсуждения актуальных международных проблем и пытающегося предотвратить начало вооружённых столкновений и содействовать прекращению огня, стоит признать необходимым элементом системы международной безопасности.
Среди факторов, оказавших влияние на изменение способа отношения к войне и практики её ведения, стоит отметить также и постепенно нарастающую делегитимацию войны. Война перестаёт восприниматься как абсолютно законный способ решения конфликтов, как это было ещё в первой половине XX в., и происходит это сразу по нескольким причинам.
Во-первых, международное законодательство осудило агрессивную войну как преступный акт. Эта норма была закреплена в пакте Бриана-Келлога 1928 г., где говорилось, что война не может служить орудием национальной политики. Затем в Уставе ООН 1945 г. и ряде последующих документов этой организации была зафиксирована возможность применения вооружённых сил только ради общих интересов, но не частных. Наконец, в 1974 г. была принята Резолюция Генеральной Ассамблеи ООН 3314 (XXIX) «Определение агрессии», в которой агрессивная война признавалась преступлением и декларировалось, что никакое территориальное приобретение или выгода, полученная в ходе такой войны, не может считаться законной[83]. Меняется также и понимание роли, которая отведена государству как институту, обладающему суверенитетом и правом на неприкосновенность границ.
Во-вторых, мы должны указать на особое отношение западных обществ к войне в это время, которое американский военный и политический эксперт Эдвард Люттвак назвал постгероической эпохой. Мы указали ранее, что «придуманное» Гоббсом государство выступало в роли поставщика охранных услуг. Гарантируя безопасность, оно в критические моменты получало право использовать население в качестве инструмента разрешения конфликтов. Правительство вело войны по своему усмотрению, набирая солдат и взимая военные налоги. Как пишет Люттвак: «…до сих пор по умолчанию предполагалось, что статус великой державы подразумевает готовность применять силу всякий раз, когда это выгодно, спокойно принимая при этом боевые потери – конечно, до тех пор, пока их численность будет пропорциональна масштабам завоеваний»[84].
Но в современном западном мире государство выступает не просто как гарант безопасности – с ним связываются представления о благополучной жизни, в которой нет места насилию, страданиям и рискам проиграть войну. Британский историк и исследователь войны, Майкл Ховард, сравнивает современное государство с корпорацией, которая обязана выплачивать дивиденды своим акционерам[85]. Призывы к войне без действительно веских причин, по каким-то туманным идеологическим основаниям уже больше не воспринимаются столь безропотно и не поддерживаются, как это могло быть ещё сто лет назад. Гегелевское обоснование значимости войны как средства поддержания жизненных сил и здоровья государства утрачивает свою объяснительную силу. Подготовка общественного мнения к принятию войны требует значительных усилий. Можно вспомнить долгую кампанию по обоснованию необходимости нанесения удара по Ираку в 2003 г. Неудивительно, что всё чаще войну пытаются представить не как крупномасштабный вооруженный конфликт, а как охранительную операцию. Отсюда и многообразие новых именований для различных форм военных действий: контртеррористическая операция, операция по принуждению к миру или по поддержанию мира, гуманитарная интервенция, полицейская акция. Обыватель, привыкший к спокойной, умиротворённой жизни, представляющий систему, «которая существует за счет исключения смерти и идеалом которой является нулевая смерть»[86], в меньшей степени заинтересован в том, чтобы отправиться на военную службу и подвергнуться риску получить ранение или быть убитым. Постепенный уход в прошлое массовых армий, основанных на всеобщем призыве, тому подтверждение. Вместо рекрута и призывника основной боевой единицей становится профессиональный солдат-контрактник, принимающий опасности, на которые идёт, или боец частной военной компании. Но даже в этих условиях нулевая смертность понимается как важнейший ориентир при планировании боевых операций. Так, часто приводятся в пример события 3–4 октября 1993 г., когда потеря в одном бою во время сражения в Могадишо 18 американских солдат (казалось бы несопоставимые жертвы с уровнем дневных потерь во Второй мировой войне или Вьетнамской войне), вынудила правительство США покинуть Сомали, а также почти на десятилетие отказаться от сухопутных военных операций.
Согласно Люттваку, наступление постгероической эпохи означает конец проекта «великой державы», готовой применить военную силу для отстаивания своих интересов и ради этого свободно распоряжавшейся жизнями своих граждан. Причём связывает эти процессы американский теоретик не с особенностями политического развития стран запада, а с демографическими факторами: в постиндустриальных обществах размер семьи резко сократился, поэтому потеря единственного ребёнка воспринимается гораздо острее, нежели потеря одного сына из четырёх-шести, как это было в доиндустриальную и индустриальную эпохи. В результате оказывается, что гражданское общество в бывших великих державах (Россия, США, Великобритания, Франция, Германия) «настолько не переносит жертв, что в действительности демилитаризовано или близко к этому»[87]. Херфрид Мюнклер, который не упоминает Люттвака в своём исследовании постгероической эпохи, сходится с ним во мнении относительно роли демографического фактора. Но он также обращает внимание на значение религиозного идеализма, отличающего героические общества от постгероических и нередко способствующего эскалации насилия за счёт ресурсов, позволяющих обосновать значимость жертвенности[88].
Таким образом, постгероизм следует понимать не как глобальный феномен, но как доминирующий способ восприятия войны в западном мире. Совмещение демографических факторов и особенностей духовного развития не позволяет относиться к войне и связанным с ней жертвам и потерям так же просто, как в прошлом. Но при этом с постгероическими обществами сосуществуют героические, в большей степени готовые к насилию и иначе относящиеся к смерти. Соответственно, вооружённые конфликты нашего времени следует рассматривать, имея в виду эту оппозицию героических и постгероических обществ и их взаимное влияние и столкновение.
В-третьих, помимо дегероизации западных обществ на восприятие войны влияет и новая фаза развития, в которой находится нововременной проект государства. Существует немало исследований, которые связывают трансформации в области силовой политики, если не с «концом истории», то, во всяком случае, с постепенным закатом государства эпохи модерна, которое появилось после Тридцатилетней войны, и было описано Ж. Боденом, Т. Гоббсом, С. Пуфендорфом, Дж. Локком и затем М. Вебером и другими авторами новоевпропейской политической науки. Так, Мартин ван Кревельд ещё четверть века назад заявил, что «институт государства, возможно, находится на пути к исчезновению – и потому, что его способность противостоять организациям, подобным ему самому, все более сомнительна, и потому, что не имеет особого смысла сохранять лояльность организации, которая не сражается, не может и не будет сражаться»[89]. Схожее рассуждение мы находим и у М. Калдор: «Изменения государства происходят по-разному, и… самый важный аспект этой трансформации состоит в изменении роли государства в отношении организованного насилия»[90]