Мирослава все баловали, каждый старался сделать ему приятное. Только Виола словно не замечал его, но наконец и он не выдержал: смастерил свистульку из ивовой ветки и научил Мирослава дуть в нее.
Дни были прозрачно-тихи. По ночам то с русской, то с венгерской стороны вспыхивала перестрелка.
Наутро четвертого дня со стороны русских вдруг бухнул орудийный выстрел. И снаряды с шуршанием полетели высоко над хутором.
Сердца робинзонов забились сильнее.
– Ого-го-го! – проговорил Никифор и широко перекрестился.
Через несколько минут сердито и бойко заговорила венгерская батарея.
Ефрейтор, вскарабкавшись на стог, сообщал оттуда:
– Два полных попадания в окопы, четыре перелета. Очевидно, щупают батарею.
– Значит, началось, – сказал Кирст грустно.
Однако после этого обмена любезностями весь день было спокойно, нo настроение уже испортилось. Каждый занялся сбором своих пожитков, прикручивали шинели к ранцам, пришивали последние пуговицы. Только винтовки по-прежнему оставались стоять в углу.
Вольноопределяющийся приказал погасить огонь в очаге и по возможности меньше шляться по двору.
– Может быть, откуда-нибудь идет артиллерийское наблюдение.
На этот раз ели неподогретые консервы. После обеда уселись играть в карты. Кирст недолго подежурил на стогу и вернулся. Эрвин писал дневник. Мирослав играл на крыльце в тепле большого солнечного пятна, гремя консервными банками. Ганя ушла в хлев доить корову.
Откуда-то справа послышалось ровное глубокое гудение. Бросив карты, все стали напряжению прислушиваться. Эрвин закрыл тетрадь, поспешно спрятал ее в ранец и завязал его.
– Аэроплан, – сказал Виола.
– Да, – подтвердили все шепотом.
Гудение все усиливалось. Но вот внезапно наступила полная тишина. И вдруг – рвануло. Аэроплан сердито заурчал, словно над самым домом. Раздался взрыв. Стены задрожали, со звоном выскочило стекло из окошка.
– Хутор бомбят, – бешено заорал Эмбер Петер.
Он сорвался с табурета, кинулся в угол, выхватил из кучи винтовок свою и стремглав бросился на крыльцо. Виола машинально последовал его примеру. За ним, пригнувшись к земле, стуча сапогами, бежали русские. Последним выскочил из дома Эрвин.
– Под кусты! – крикнул он не своим голосом.
Его нога зацепилась за что-то, он покатился с крыльца, выронил винтовку. Не оглядываясь, поднялся, схватил оружие и со всех ног бросился в кусты. Аэроплан действительно кружил над самым хутором, совсем низко. Ясно видны были сидящие в нем люди.
– Не стрелять! Свой аэроплан! – крикнул Эмбер Петер.
Сделав крутой вираж, аэроплан метнулся к русским окопам, сбросил подряд две бомбы и потом исчез за линией венгерских окопов, словно его никогда и не было.
Солдаты поднялись с земли. Эрвин очистил колена от приставшей пыли и оглядел людей. Все были мертвенно-бледны. В эту минуту со стороны дома послышался душераздирающий крик.
– Что случилось? – громко спросил Эрвин.
Ему никто не ответил.
Все разом двинулись к дому.
Перед открытой настежь дверью на крыльце лежала Ганя. Рядом с ней валялось ведро в большой луже молока. Ганя выла высоким надсадным голосом. Эрвин увидел Мирослава, обезображенного, раздавленного, в крови.
– Как это случилось? – спросил он беззвучно.
Никифор снял шапку и перекрестился.
– Как это произошло? – тупо повторил Эрвин.
Он чувствовал, что теряет рассудок. Каждый выкрик Гани ранил его, словно горячие осколки снаряда. И вдруг он понял, что это они раздавили мальчика. Мирослав был жертвой их животного страха. Ведь он сам споткнулся об его маленькое тельце. Эрвина охватила дикая злоба. Подняв над головой винтовку, он с размаху ударил прикладом о бревно, лежавшее перед крыльцом. Ружье сломалось пополам. Он далеко отбросил обломки с криком:
– Убить, убить тех, кто начал эту проклятую войну!
Его примеру последовали остальные. Первыми разбили свои винтовки русские. Кирст три раза ударил прикладом о бревно, но манлихер не поддавался. Тогда старик с силой швырнул его в кусты. Нечеловеческий вой Гани не стихал ни на минуту.
– Стой! Руки вверх! – послышалась вдруг отчетливая команда. – Вы все арестованы.
Этот выкрик привел Эрвина в себя. Он обернулся. Посреди двора стоял Эмбер Петер и держал винтовку наизготове. На ней холодно поблескивал штык. Никифор медленно поднял руки. Алексей устремил на Эрвина горящий взгляд. Вольноопределяющийся провел одеревеневшим языком по сухим губам. Взгляд Алексея, казалось, призывал, диктовал.
– Рядовой Эмбер! – Голос прозвучал неожиданно резко. – Кто вам позволил? Кто здесь старший по чину? Вшивый? Смирноа-а! – И Эрвин сделал шаг по направлению к солдату.
Взгляд Петера беспомощно скользнул по нашивкам унтер-офицера. Он медленно снял руку с затвора винтовки, слегка качнулся. В это же мгновение стоявший рядом Кирст прыгнул к нему и выбил ружье из его рук. Петер отскочил в сторону и в два прыжка очутился у канавы. Перемахнув через нее, он размашистым бегом пустился к венгерским окопам.
Виола коршуном бросился к лежавшей на земле винтовке, схватил ее и побежал за удалявшимся парнем. Грянул выстрел. Петер упал, но тотчас же поднялся и, припадая на правую ногу, поплелся дальше. Виола остановился, приложил винтовку к щеке и, прицелившись, выстрелил еще раз. На этот раз Петер не встал.
– Идите, проверьте, – кинул Виола, передавая винтовку подбежавшему Кирсту.
Эрвин, не двигаясь, смотрел перед собой. Лицо его было землистого цвета. Кто-то дотронулся до его плеча. Он повернул голову. Алексей, сжимая в своих крепких руках бессильные руки Эрвина, что-то горячо говорил ему. Эрвин не понимал слов, но чувствовал их бодрящую силу.
Из дома вышел Виола и подал вольноопределяющемуся ранец и шинель.
– Ну, господни взводный, пойдемте, – сказал он решительно и деловито.
– Мирослав… – прошептал Эрвин.
Перед его глазами, казалось, раскрывались сотни и тысячи безвестных могил, братские кладбища, расстилались поля, усеянные обезображенными трупами…
– Мирослав… Кто отомстит за Мирослава?
Виола сделал резкое движение. В это мгновение появился Кирст. Его штык был в крови.
– Отомстим, – сказал Виола холодно. – Придет и наш черед.
Кирст поднял винтовку над головой и с размаху бросил ее в колодец.
– Конечно, отомстим, – подтвердил он, не совсем понимая, о чем идет речь.
Оба русских возились с плачущей Ганей. Маленький трупик уже внесли в дом. Эрвин подошел к Никифору и протянул ему руку. У бородача глаза были полны слез. Кирст вынес из дома свои вещи. Простившись с русскими, они двинулись в путь. Некоторое время Кирст и ефрейтор помогали Эрвину идти, поддерживая его под руки. Когда они стали подыматься по склону холма, вольноопределяющийся остановился и обернулся в сторону хутора.
– Как отомстить? – проговорил он словно про себя.
– Идем, идем, – торопили его товарищи.
Дальше Эрвин пошел сам.
Уильям ФолкнерПолный поворот кругом
Тот американец, что постарше, не носил щегольских бриджей из диагонали. Его брюки были из обыкновенного офицерского сукна, так же, как и китель. Да и китель не спадал длинными фалдами по лондонской моде; складка торчала из-под широкого ремня, точно у рядового военной полиции. И вместо ботинок от дорогого сапожника он носил удобные башмаки и краги, как человек солидный; он даже не подобрал их друг к другу по цвету кожи, а пояс с портупеей тоже не подходил ни к крагам, ни к ботинкам, и крылышки у него на груди были просто-напросто знаком того, что он служит в авиации. Зато орденская ленточка, которую он носил под крылышками, была почетная ленточка, а на погонах красовались капитанские нашивки. Роста он был невысокого. Лицо худощавое, продолговатое, глаза умные и чуть-чуть усталые. Лет ему было за двадцать пять; глядя на него, никому не пришла бы на ум какая-нибудь знаменитая Фи Бета Каппа, скорее всего он учился на благотворительную стипендию.
Один из двух военных, которые сейчас стояли перед ним, вряд ли мог его видеть вообще. И стоял-то он на ногах только потому, что его поддерживал капрал американской военной полиции. Он был вдребезги пьян, и рядом с квадратным полицейским, который не давал подогнуться его длинным, тонким и словно ватным ногам, был похож на переодетую девушку. По виду ему можно было дать восемнадцать: на его бело-розовом лице ярко синели глаза, а рот казался совсем девичьим. На нем был выпачканный сырой глиной, криво застегнутый морской китель, а на белокурых волосах лихо сидела заломленная с тем неподражаемым шиком, которым славятся одни только офицеры английского королевского флота, морская фуражка.
– В чем дело, капрал? – спросил американский летчик. – Что тут у вас происходит? Вы же видите, он англичанин. Вот и пускай им займется английская военная полиция.
– Будто я не знаю, что он англичанин… – пробормотал полицейский. Говорил он с трудом, дышал прерывисто, словно тащил тяжелую ношу. При всей своей девичьей хрупкости мальчик, видимо, был тяжелее или беспомощнее, чем казался. – Да стойте же вы как следует! – прикрикнул на него полицейский. – Не видите, что ли? Тут офицеры!
Тогда мальчик сделал над собой усилие. Он постарался взять себя в руки, зажмурился, чтобы все не плыло перед глазами. Качнувшись, он обхватил полицей– ского за шею, а другой рукой вяло отдал честь, легонько махнув пальцами возле правого уха, но сразу же качнулся снова и снова сделал усилие стать как следует.
– При-ивет, с-эр! – произнес он. – Надеюсь, вас зовут не Битти?
– Нет, – ответил капитан.
– Ага, – сказал мальчик. – Слава богу. Ошибка. Не обижайтесь, ладно?
– Не обижусь, – негромко сказал капитан. Он смотрел на полицейского. В разговор вмешался второй американец. Это был лейтенант и тоже летчик. Но ему было меньше двадцати пяти лет; он носил красные бриджи, франтовские ботинки, и китель его, если не считать воротника, был чисто английского покроя.