А Екатерина Ивановна, когда Воин только вошел в этот дом, снова поразила его, она опять прекрасна. Платье с большим вкусом сделано, волосы ее светлые очень хороши, взор живой, в нем, кажется, отражается каждое слово. Воин Андреевич помнил, как она в прошлом году по косточкам разобрала ошибки адмирала, как нынче отважно спорила с Николаем Николаевичем. Она не только слушать умела. Он желал бы знать и ее мнение и вызвать ее на разговор.
– А где же госпожа Бачманова теперь, Екатерина Ивановна? – спросил он, улучив удобный миг.
– Елизавета Осиповна отправилась к супругу в Де-Кастри, – отвечала Невельская.
– Весной англичане явятся в южные гавани, – твердил свое Невельской. – Весь флот их пойдет сюда, к Татарскому берегу, а нас на юге не будет! Я просил и даже хитрил! Когда я на промере глубин был в лимане с Путятиным, он мне жаловался, что ему в шторм скучно без отрадной душеспасительной беседы с православным священником. Я стал уверять его, что в одной из южных гаваней есть остатки православного храма! Все без толку! Но теперь спохватятся! И еще станут меня винить, как с лиманом, локти будут кусать.
– Что же делать?
– Да я бы мог сейчас, зимой туда на собаках экспедицию послать. Но…
«Расстрел!» – подумал Римский-Корсаков.
Говорили, что распределяются роли «Ревизора», будет спектакль, и Елизавета Осиповна приедет на праздники из Де-Кастри играть жену городничего.
Еще говорили, что весной надо ждать второго сплава по Амуру.
Когда Екатерина Ивановна вышла, мужчины стали обсуждать, как на косе устраивать все для зимовки.
Римский похвалил доктора Вейриха, сказал, что в его лице имеет помощника незаменимого, что он молод, но врач отличный, любит свое дело, у него прекрасный набор лекарств с собой, он пополнял этот набор всюду, где только возможно, и в Гонконге, и в Шанхае, у англичан и американцев, заинтересовался китайской медициной и уверяет, что в ней есть свои замечательные открытия. Аккуратен, любит всякое дело, несет вахту, как морской офицер, товарищ прекрасный.
Утром за этим же большим столом, в большой светлой комнате с тремя обмерзающими солнечными окнами, Римский пил с Невельскими кофе со свежим молоком, поиграл с их маленькой дочкой Ольгой, подбрасывая ее, сидя на стуле.
Подали собак. Екатерина Ивановна просила приехать на Рождество, обещая спектакль, танцы и катание.
– Кланяйтесь нашей косе, – тихо и, как показалось Римскому, с горечью сказала она на прощание.
Невельской подарил Римскому огромную доху из овчин.
– Чтобы приезжали к нам почаще!
Воин Андреевич закутался, уселся в нарты. Чумбока вез его. Гольд в тулупе с остолом в руках. Собаки помчались.
– И тебе на Японии был? – спросил гольд.
– Был, брат!
– Моя тоже был, на японской рыбалке работал, давно! Невельского еще не было. А ты слыхал, у нас человека убили на Петровском?
– Слыхал.
– Мокея Калашникова. А кто убил – не знаем! Невельской кругом ходил, искал и не нашел! И еще хочет искать. Он тебе говорил?
– Говорил.
– У тебя оружье есть? Смотри, ехать страшно! Какой-то дурной человек ходит… Когда снег – все видно, следы есть. Человека убили, а снега не было.
Заехали в тайгу. Дорога накатана. Чумбока вдруг придержал собак и как бы со страхом осмотрелся по сторонам.
– Ниче не слыхал?
– Нет.
Чумбока подождал некоторое время.
– Я тоже ниче! – наконец спокойно сказал он и тронул собак.
Невельской предупредил Воина Андреевича, что проводник вполне надежный и бывалый.
– Моя тоже есть оружье! – сказал Чумбока. – Есть пистолет, и вот ружье привязано. Если нападают – стреляем!
– Кто же может напасть?..
– А черт ни знает! Тибе держи пистолет близко. Смотри хорошо, не спи! И как раз быстро приедем.
Римский озаботился. «Неужели может быть какая-то опасность?» – подумал он. Ему не верилось. Но он невольно насторожился и не сомкнул глаз всю дорогу.
До косы доехали благополучно. Ноги приходилось держать на полозьях нарт. С непривычки они одеревенели. Чумбока помог подняться.
– А че тибе испугался? – вдруг весело спросил он при всех казаках и матросах, встречавших Римского.
Римский хотел было обидеться, но Чумбока предупредил его и сказал серьезно:
– Морем ходить умеешь, а тайгой еще трудней! У нас дурной человек бывает! Редко, но бывает! Учись!
Чумбока взял на плечо мешок со свежемороженой рыбой.
Пошли в казарму. Вейрих, оказывается, уехал, гиляки уже узнали, что появился русский доктор, и пригласили его.
– Он теперь начнет ездить тут на визиты! – сказал инженер Зарубин.
Пока приводили в порядок заброшенный и промерзший флигель, Римский расположился в казарме.
Большой стол вымыт и выскоблен добела, как и пол, и нары, и табуретки. В углу у огромной печи сушится обувь. У плиты хлопочет Алена, снявшая сегодня свою черную шаль. Ее светлая небольшая голова открыта. Лицо сильное, красивое. Ребятишки ее здесь же, на нарах. Она живет в соседней казарме, выстроенной для семейных, но почти весь день проводит здесь. Она как хозяйка в этой чистой казарме. Опять печет лепешки.
…Вечер. В казарме тепло. Римский сидит с дневником у конца стола на табуретке, снявши обувь и мундир. На сегодня все распоряжения отданы. Вейрих и Зарубин уже спят. Завтра инженер поедет в Николаевск, там его ждут Невельские и Сгибневы.
Казак и двое матросов из экипажа шхуны обуваются в сухие валенки у печи. Надели полушубки и дохи, взяли ружья.
Подошел боцман Козлов, и Корсакову слышно было, как он сказал:
– Не зевать, ребята, время военное!
Боцман повел караул в обмерзшую дверь. На нарах вполголоса разговаривали.
– Ево застрелили гиляки, – рассказывал казак Аносов. – У ево завелись с имя торговые дела.
– Мокей погубил Ивана Подобина, вот его Бог и наказал, – отозвался из глубины нар другой голос.
Видимо, разговор вели здешние старожилы, посвящая новичков со шхуны во все местные новости.
– Чем же он погубил?
– На него донос сделал. Капитан и сам не хотел его наказывать, да пришлось.
– Жена какая красивая у него осталась! – сказал сонным голосом матрос Васильев, любимец Римского.
– Мы еще в тот раз приходили, так все потом вспоминали до самой Японии, – подхватил молоденький Лихачев. Римский знал своих по голосам.
– А ветер-то! Эка…
– Это тебе не Япония!
– Ну а каково тут жить у вас? Продовольствие-то?
– Ничего. Алена кормит. Со всем управляется. Теперь и харчи стали получше. А то, бывало, и цинговали от голода.
– Да где его убили?
– На острове! Мокей на лодке ехал да остановился обед варить. А видно, кто-то его с лодки же застрелил.
– А пуля-то?
– Пуля гиляцкая, вроде самодельщины, они у маньчжуров покупают!
– Алена у нас как царица! Она и есть тут командир поста. Ее все и слушаются! – сказал Аносов.
– Какой баба командир? – с презрением отозвался Чумбока, лежавший у печи.
– Мокей, видишь, сгубил Подобина. Надо было решать между собой, а он донес. Мы бы сами безобразие разобрали и артелью выручили казну.
– У нас прежде весело было. А потом людей стали разгонять на другие посты, и много умерло!
В январе море замерзло, и Римский с матросами и казаками ходил по ледяной степи охотиться на тюленей. В хорошую погоду они выползали из пропарин.
«Словом, я переживаю все заново, за Невельского и его спутников, – думал Римский, поражаясь своему здоровью. – Все, но кроме семейного счастья! Неужели вечно будет моей семьей мой экипаж? Больно, как подумаешь…»
На шхуне «Восток» мачты обмерзли и белы… Море вдали не замерзло; кажется, там темный берег и в нем странно сияет очень яркое отражение солнца.
Римский пришел во флигель. Вейрих опять в отъезде, лечит гиляков, нашел тут какие-то новые, не известные никому болезни. Завтра Воин Андреевич едет в Николаевск.
Пошел ужинать в казарму. На табурете напротив Алены, которая моет котел, сидит матрос Васильев. Он принес дрова. Матрос некрасивый, но умный, смелый, сильный человек.
Алена голову кружит Петрухе, говорят в казарме.
Однажды она спросила Римского, не видал ли он могилу Ивана Подобина в Хаджи.
Вейрих вернулся ночью. Римский не спал, лежа в казарме.
– Почему так поздно?
– Человек зарезался! – ответил Вейрих. – Я пытался спасти, но не удалось.
Доктор лечил ребенка в юрте гиляков, когда по морю мимо юрты быстро промчались нарты. Собаки были с красными дугами. Нарты раскрашены и со спинкой. В них, как в кресле, сидел покачиваясь какой-то человек в китайской черной шубе.
– Маньчжур, купец богатый! – сказал Чумбока, привозивший доктора к гилякам.
Чумбока знал: это Мунька, он живет у соседей и сильно там пьянствует.
Вейрих сказал, что хотел бы поехать к соседям, познакомиться с этим маньчжуром.
– Давай поедем! – воскликнул гольд. По дороге он рассказал доктору, как купец подымал восстание в деревне Вайда на Амуре.
Вейрих и Чумбока приехали в деревню Коль и явились к маньчжуру. Тот в самом деле был пьян, сидел на скрещенных ногах у столика. Перед ним медная бутылка со спиртом. Тут же двое работников.
Все испугались, завидя Вейриха.
Доктор познакомился с купцом и говорил с ним через Чумбоку.
Гольд много выпил и перестал переводить. Он что-то горячо сказал купцу. Они оба вспыхнули. Чумбока вдруг вскочил и что-то закричал, показывая на грудь маньчжура.
Тот тоже вскочил и вдруг выхватил огромный нож и стал кричать, размахивая им яростно. Потом вдруг с силой полоснул сам себя по горлу. Вейрих не смог спасти его. Рука, видно, была сильна, и маньчжур перерезал себе горло.
Оказалось, что Чумбока сказал купцу, что офицер прислан схватить его за убийство русского матроса. Купец ответил, что в самом деле убил и гордится этим и что он никогда не смирится с тем, что здесь поселились русские, что он проклинает их, что он хотел вырезать всех, кто остался на посту, и подъезжал туда, но увидел шхуну и понял, что там опять много народу. В ярости он воскликнул: