Но тут произошел один случай, который чуть не изменил всю мою военную карьеру. Дело в том, что при окончании корпуса нам делали подробный медицинский осмотр, и выяснилось, что мой правый глаз почти ничего не видит.
В Александровском училище я был не из плохих стрелков и стрелял с правого плеча; но чтобы видеть левым глазом через прицел-мушку, мне приходилось очень плотно прижимать щеку к прикладу ружья, и при большом числе выстрелов я набивал себе правую щеку.
Я с радостью покинул кадетский корпус. У меня не осталось ни одного светлого воспоминания, ни одного радужного пятна. Семь лет гнетущей скуки без всякого изменения, без всякого прогресса. Я слышал, что и дальше продолжалась такая же рутина, что при назначении начальником военно-учебных заведений великого князя Константина Константиновича, который считался наиболее развитым среди царской семьи, был поэт и писатель, продолжалась все та же «мертвечина», и только кадет еще чаще водили в церковь, и еще дольше продолжалось божественное стояние.
Я уверен, что все воспитатели и преподаватели становились ненормальными в течение нескольких лет, а бедные кадеты, которым было некуда ходить в отпуск, наверное, оставались на всю жизнь меланхоликами.
Я помню свое душевное состояние, когда приходилось возвращаться в корпус после летних каникул и после непродолжительных отпусков на Рождество и на Пасху. Первые несколько дней я не находил себе места, машинально зубрил уроки, и в голове оставалась одна пустота. За все семь лет корпусного «воспитания» мы не видели со стороны наших воспитателей никакого участия, ни малейшей ласки, одно лишь формальное холодное отношение и сухое выполнение своего долга и своих обязанностей.
Такое же отношение друг к другу и со стороны кадет. Я не помню настоящей, бескорыстной дружбы между кадетами, и лично у меня не было ни одного товарища, с которым я продолжал бы общение или хотя бы иногда переписывался. Перед выпуском нас посетил бывший тогда военным министром Ванновский [5]. Случилось так, что я в седьмом классе сидел на той же скамье и спал на той же кровати, на которых сидел и спал он. Ванновский предсказал мне, что я – будущий военный министр. Как он в своей шутке ошибся, показало будущее; я не только не увлекался никогда военной службой, но всегда думал о том, как бы мне переменить мою профессию, что и удалось мне осуществить после 1905 года.
Глава третья
В конце августа 1885 года, около десяти часов утра, в назначенный день мы стали собираться в здании Александровского военного училища на улице Знаменка. Юноши прибывали из разных московских кадетских корпусов, которых в Москве было четыре; три из них были в Лефортове, а четвертый кадетский корпус, основанный значительно позднее, помещался на углу Садовой и Спиридоньевки.
Мы скромно и почтительно входили в подъезд нового для нас училища и собирались в большом зале. Из дверей за нами наблюдали с улыбкой юнкера старшего класса, добродушно встречая своих новых товарищей. В Александровском училище было всего два курса, с несколькими отделениями в каждом.
В зале стали появляться офицеры, которые очень любезно с нами разговаривали, и было заметно, что с самого начала все держали себя так, чтобы произвести на вновь поступающих хорошее впечатление.
Мы ждали появления начальника училища генерала Самохвалова, о котором мы в корпусе слышали немало. Говорили, что он очень любит своих юнкеров, относится строго к преподавателям и постоянно заступается за учеников, считая, что самой важной наукой служат строевые занятия. Рассказывали, что незадолго до нашего поступления у Самохвалова вышла крупная ссора с одним из младших офицеров училища Квалиевым, и что последний без свидетелей ударил генерала по лицу. Ждали со дня на день увольнения Самохвалова, а Квалиева возводили в герои и сообщали, что когда его должны были вести на гауптвахту, он как георгиевский кавалер потребовал, чтобы по статуту его вели по улицам со знаменем и оркестром музыки. Перед приходом начальника училища нас выстроили в зале в один ряд. Появился Самохвалов в сопровождении ротных командиров и стал медленно обходить ряд кадет, сообщая номер роты, в которую того или другого назначал, что отмечалось сейчас же в списках новоприбывших.
В училище было четыре роты, и соображения генерала относительно нашего распределения состояли в следующем. В первую роту выбирали самых высоких ростом и роту комплектовали до конца. Дальше выбирали в третью роту – самых смазливых. Затем самых маленьких ростом назначали в четвертую роту, а всех остальных, без разбора их внешнего вида, определяли во вторую роту. Юнкера уже давно присвоили каждой роте свою кличку в зависимости от порядка распределения: первая рота называлась «Жеребцы», вторая – «Звери», третья – «Девочки» и четвертая – «Вши». Я лично попал во вторую, звериную, роту и был, как и все мои товарищи по роте, очень доволен, что не отличаюсь никакими внешними особенностями. Начальство наше состояло из ротного командира, младшего офицера и фельдфебеля из юнкеров старшего курса, не считая нескольких портупей-юнкеров, которые распоряжались и командовали только в строю.
После распределения кадет по ротам, что продолжалось часа три-четыре, нас повели обедать строем поротно, и мы были поражены и окончательно подкуплены, когда в столовой нас встретили музыкой великолепного духового оркестра, игравшего веселый марш из балета «Конек-Горбунок». Мы шли такой легкой и радостной походкой, точно что-то поднимало нас на воздух, и не могли удержаться от полной улыбки, которая вызывала гордость в юнкерах старшего класса: «Смотрите, мол, как у нас хорошо», и действительно, нам было хорошо, и я запомнил этот день до мельчайших подробностей.
Мне приходилось часто наблюдать, какое впечатление производит музыка в воинских частях. Случайные военные, как вольноопределяющиеся, поступившие в полки для отбывания воинской повинности и часто настроенные против солдатчины и военщины, маршировали чуть ли не вприпрыжку под оркестр музыки, как старые кавалерийские лошади.
Здание Александровского военного училища выходило своим главным фасадом на улицу Знаменка и было построено в форме каре с большим закрытым двором для строевых занятий. За главным корпусом на другом дворе помещались здания манежа для верховой езды, ряд других зданий, назначения которых я не помню, и, наконец, – жилые корпуса, выходившие в Антипьевский переулок, параллельный Знаменке. Таким образом, училище занимало целый квартал, окруженный улицами со всех сторон. Главное здание имело два этажа. Верхний этаж, выходивший на Знаменку, имел в середине большой зал во всю ширину корпуса, по бокам которого размещались спальни третьей и четвертой рот; по углам были помещения церкви и комнаты для занятий третьей и первой рот. На Знаменский переулок выходила спальня первой роты и на Пречистенский бульвар – спальня второй роты. Между корпусом, выходившим на Пречистенский бульвар, и проездом этого бульвара был сад, отделенный от улицы низким и длинным зданием тира для учебной стрельбы из винтовок и револьверов.
Задний корпус был отведен для двух рядов классов со средним коридором, освещенным световыми фонарями на крыше. Три уличных корпуса имели односторонние светлые коридоры, выходившие на закрытый двор. Спальни первой и второй рот имели два ряда опорных колонн. На антресолях переднего фасада по Знаменке помещались цейхгаузы для склада обмундирования. В первом, нижнем этаже по Знаменке было два вестибюля и из них двумя прямыми маршами лестницы, под церковью – комната дежурного офицера и приемная, а под второй ротой – большая сводчатая столовая. Остальная площадь первого этажа была занята квартирами офицеров, служащих и канцелярией.
Но вернемся к нашему первому обеду под веселые звуки, которые продолжались в течение всего вкусного и обильного принятия пищи. После него нас повели в цейхгаузы, где мы должны были оставить наше кадетское обмундирование и надеть будничную форму училища, состоявшую из длинных навыпуск штанов и «бушлата» с белыми погонами. Парадная наша форма – короткие штаны и высокие сапоги, а взамен бушлатов – мундиры без пуговиц – на крючках и погоны, обшитые золотыми галунами, так как мы приобрели первый чин – унтер-офицеров – и с этого момента находились на действительной военной службе.
Кое-какие прозвища и привычки корпусов переезжали вместе с нами и в училище. В корпусе меня многие называли не по фамилии, а по имени и отчеству и, наконец, некоторые даже думали, что Иван Иванович – это мое прозвище. В первый же день приезда в училище я услышал за своей спиной: «Иван Иваныч! Скинь портки на ночь. Повесь их на гвоздок. И ложись спать без порток».
Наши ротные командиры имели свои прозвища. Командир первой роты Алкалаев-Калогеоргий назывался хухриком, не пользовался симпатией юнкеров и при его появлении откуда-нибудь раздавался протяжный звук «Ху». Рассказывали, что на пограничном столбе между Европой и Азией вырезано по камню «Хухрик» и подписи офицеров, проезжавших на службу в Среднюю Азию и Туркестан. Командир второй роты Клоченко имел кличку «Рыжий пес», хотя цвет его волос и имел рыжий оттенок, но он вовсе не был свиреп, и кличка была неудачна. Командир третьей роты был Ходнев, прозвища его я не помню, а может быть, он его и не имел. Четвертой ротой командовал Фофонов, который между словами вставлял звук «е». Иногда этот звук он тянул, подыскивая нужные слова и выражения; его прозвали «е-дрозд». Помню офицера Темирязева, он отличался красивым лицом восточного типа и был всегда исключительно хорошо и шикарно одет, а офицер Страдовский отличался тем, что великолепно стрелял и имел целую серию призов за стрельбу. Когда в лагерях на учебной стрельбе юнкера первоначально не попадали даже в мишень и жаловались на ружье, Страдовский его брал и быстро всаживал пять-шесть пуль в средний черный кружок.
Я недавно сказал, что наши мундиры были без пуговиц, и вспомнил по этому поводу, как наше интендантство «провалилось» со своим предложением. В царствование Александра III, который, между прочим, был очень скупым, стали думать о разных сокращениях расходов по содержанию армии. Было внесено предложение уничтожить медные пуговицы и заменить их железными крючками во всех воинских частях, что даст миллионную экономию. Пуговицы уничтожили и ввели крючки, но через несколько лет получили не миллионную экономию, а миллионный перерасход. Дело в том, что медная пуговица считалась бессрочным имуществом и пуговицы перешивали со старых мундиров на новые. Если кто пуговицу потерял, то отвечал своим карманом и должен был ее купить или украсть. Воинские части приобретали партии пуговиц из своих хозяйственных сбережений без расходов для казны. Железный крючок никак нельзя было считать бессрочным имуществом и, несмотр