Вокруг Петербурга. Заметки наблюдателя — страница 3 из 9

Скульптурный конвейер

Если в советское время практически ни один районный центр или крупное село не могло обойтись без памятника Ленину, то в дореволюционной России пальму первенства в этом отношении держал, пожалуй, царь-освободитель Александр II. Как известно, освободителем он был не только потому, что освободил, благодаря Русско-турецкой войне, славянские народы на Балканах от турецкого владычества, но и потому, что освободил русских крестьян от крепостной неволи. Недаром день освобождения крестьян 19 февраля до революции воспринимался современниками в одном ряду с крещением Руси, Куликовской битвой и Полтавской победой. Ведь именно с него, как считалось, началась «новая русская жизнь».

Спустя полвека после манифеста Александра II, в 1911 году, в России торжественно праздновался юбилей освобождения крестьян. По всей России выросло множество памятников «царю-освободителю». Немало появилось их и в Петербургской губернии, причем инициатива зачастую исходила от волостных правлений, открывших свою деятельность по воле «царя-освободителя».

В преддверии юбилея, по старой российской привычке, по всей стране заработал «конвейер». Многим хорошо памятно, как еще не так давно везде и всюду ставили похожие друг на друга памятники вождю мирового пролетариата. Точно так же сто лет назад повсеместно устанавливались одинаковые памятники «царю-освободителю».

Увы, подобные штампованные памятники сыграли дурную роль в памяти о царе, освободившем русских крестьян от крепостного рабства. Мало того, что после революции памятники «царям и царским слугам» по идеологическим причинам подлежали сносу: даже тем представителям интеллигенции, кто хотел бы вступиться за бюсты Александра II, приходилось признавать, что особой художественной ценности они не представляют.

В деле увековечения памяти о «царе-освободителе» особенно преуспел находившийся в Петербурге Художественный металло-литейный завод Эдмунда Эдуардовича Новицкого. Адресно-справочная книга «Весь Петербург на 1913 год» сообщала, что он был потомственным дворянином, владельцем бронзово-цинко-литейного заведения и фото-цинкографии, членом Общества заводчиков и фабрикантов и Русско-Английской торговой палаты.

Кроме того, Э.Э. Новицкий являлся директором-распорядителем товарищества «Новый лен». На его фабрике, открытой в 1911 году, по собственной технологии обработки льна производились скатерти, салфетки и предметы одежды. Накануне Первой мировой войны он содержал магазин в «Пассаже» на Невском проспекте. Кстати, при последней реставрации была восстановлена именная вывеска его заведения на главной торговой галерее (точно так же, как и вывески других владельцев магазинов в «Пассаже»).

Однако именно серийное изготовление памятников стало для Э.Э. Новицкого важнейшим коммерческим предприятием. Как указывалось в отчете его завода, только за период с декабря 1910 года по май 1911 года по всей стране было отправлено более 1200 памятников, еще 600 были в работе.

За это время на территории Петербурга и Петербургской губернии появилось 13 памятников Александру II, изготовленных на заводе Новицкого. Четыре из них – в Гдовском уезде, один – в Лужском (Городенская волость), два – в Петергофском (Ковашевская и Ропшинская волости), один – в Ямбургском (Ратчинская волость), два – в Петербургском (Московская и Парголовская волости). Кроме того, два памятника и один бюст завод Новицкого изготовил для Петербурга.

Эскиз памятника императору Александру II работы пермского художника А.Н. Зеленина. 1908–1914 годы

«Благоговейно чтит вся бывшая крепостная, а ныне освобожденная Россия, светлую память царя-мученика, царя-освободителя, императора Александра II, – говорилось в специальном издании завода Новицкого, посвященном его юбилейной программе. – Нет ни одного уголка в нашем обширном Отечестве, где так или иначе не постарались бы по мере сил и возможности увековечить память об этом благородном, светлом, идеальном народном герое…».

В издании отмечалось, что наилучшим и наиболее подходящим средством увековечения памяти почившего императора, без сомнения, являются монументальные памятники, однако до последнего времени они были столь дороги, что постановка их являлась не под силу отдельным лицам и даже обществам. Поэтому именно завод Новицкого, впервые в России, решил удешевить производство памятников, применив для их изготовления сравнительно дешевый, но прочный материал – цинк. «Он может покрываться гальваническим путем более или менее толстым слоем бронзы – и памятник приобретает тогда вполне вид массивного, бронзового монумента».

Одним словом, изготовление памятников царю-освободителю поставили на поток. По сути, это был первый опыт массового серийного изготовления памятников царю.

«В начале работы, – отмечалось в юбилейном проспекте, – будучи положительно завален срочными и спешными заказами на памятники императору Александру II, завод наш не имел даже возможности мыслить о чем-либо ином, как только дать господам заказчикам вовремя и, конечно, насколько это возможно, дешевые и хорошие памятники. Все требования эти были исполнены заводом вполне безукоризненно… В числе присланных фирме запросов было сравнительно большое число требований на памятники больших размеров, изготовленные из более дорогого материала и высокохудожественные».

Эскиз памятника императору Александру II. Из каталога Художественного металло-литейного завода Э.Э. Новицкого в Петербурге

После долгих и тщательных поисков «наилучшей и наиболее художественно и натурально исполненной фигуры царя-освободителя» заводу удалось приобрести право собственности на отливку модели известного скульптора Александра Михайловича Опекушина, установленной в 1898 году в московском Кремле. Опекушин был известным скульптором-монументалистом, принимавшим участие в создании памятников «Тысячелетие России» в Новгороде и Екатерине II в Петербурге, изваявший скульптуры для памятников А.С. Пушкину в Москве и Петербурге.

Отмечалось, что точности исполнения лица и фигуры Александра II способствовало то обстоятельство, что в распоряжении Опекушина были посмертная маска с лица почившего государя, а также его одежда. Кроме того, Опекушин лично знал царя. «Мне кажется, – вспоминал скульптор, – я мог бы вылепить статую покойного Императора, закрыв глаза – до такой степени у меня жив в памяти его образ».

Памятник Александру II в московском Кремле изображал государя в полной генеральской форме, в императорской порфире, то есть в том одеянии, в каком он венчался на царство. В левой руке император держал скипетр, а правую простирал к народу. Впрочем, московский памятник представлял собою не столько скульптурное, сколько архитектурное произведение. Бронзовая статуя императора в шесть с половиной метров высотой стояла под шатровой сенью, увенчанной двуглавым орлом. С трех сторон памятник окружала крытая галерея, ее потолок украшали 33 мозаичных портрета русских правителей – от Владимира Святого до Николая I. На пьедесталах колонн помещались гербы бывших удельных княжеств и присоединенных к России земель…

Как отмечает исследователь Кирилл Сокол, посвятивший свою диссертацию анализу российских монументальных памятников конца XVIII – начала XX веков, Александр II – главный фигурант монументов Российской империи, число памятников в его честь заметно превосходило все остальные монументы государства.

Памятники завода Новицкого были самыми массовыми в империи, их примерное количество можно оценить в полторы– две тысячи штук. Коммерческий успех фабриканта Новицкого не остался незамеченным, и к производству памятников царю подключилось еще несколько заводов – Морана, Сан-Галли, Виллера, Козлова, Городецкого и других. В результате памятники Александру II по численности превзошли все остальные монументы империи. Массовую установку типовых памятников остановила Первая мировая война.

Памятник Александру II работы скульптора А.М. Опекушина в московском Кремле, ставший моделью для завода Новицкого. Его копией стал и памятник в Новой Ладоге

Любопытно также будет также познакомиться с расценками изготовления памятников Александру II на заводе Новицкого.

Статуя царя-освободителя, копия московского памятника работы А.М. Опекушина, отлитая из бронзы самого высокого качества, «тщательной и прочной работы», с упаковкой и доставкой на вокзал в Петербурге, стоила 10 тысяч 500 рублей. Пьедестал к ней из красного или серого финляндского гранита стоил 600 рублей, такой же, но полированный – тысячу рублей.

Такая же статуя, но отлитая из цинка высшего качества и отделанная под старую бронзу, с пьедесталом из искусственного мрамора, обходилась гораздо дешевле – в 2 тысячи 800 рублей. Чуть дороже, на 600 рублей, стоила та же статуя Александра II, но на гранитном постаменте.

Открытие памятника Императору Александру II в слободе Борисовка Курской губернии, 28 сентября 1903 года

Конечно, более экономичным вариантом, нежели статуя во весь рост, был бюст царя, причем тоже по модели А.М. Опекушина. Бюст из бронзы на бронзовом же пьедестале стоил полторы тысячи рублей, такой же бронзовый бюст, но на пьедестале из искусственного мрамора, обходился на 400 рублей дешевле. Бюст царя по той же модели, но изготовленный не из бронзы, а из цинка (с отделкой под бронзу), обходился в 700 рублей. И, наконец, самым экономичным было изготовление бюста и пьедестала из цинка – все это отделывалось под старую бронзу. Тогда цена составляла всего 150 рублей.

Один из самых значительных в Петербургской губернии памятников Александру II появился в 1913 году в Новой Ладоге. Когда 19 апреля 1911 года Городская дума Новой Ладоги приняла решение о воздвижении монумента в честь Александра II в связи с пятидесятилетием отмены крепостного права, то его решили заказать по каталогу завода Э.Э. Новицкого. В качестве образца выбрали памятник, установленный в московском Кремле.

Памятник Александру II в Киеве работы скульптора Этторе Ксименеса, установленный в 1911 году на Царской площади (ныне Европейская). Фото 1910-х годов

Конечно, памятник Александру II, торжественно открытый перед Гостиным двором в Новой Ладоге 16 июня 1913 года, был гораздо скромнее московского. Здесь не было ни галереи, ни шатра. Памятник стоял на постаменте из серого гранита, окруженный гранитными тумбами с цепями. Заказать скульптуру из бронзы для Новой Ладоги оказалось слишком дорого, поэтому выбрали более дешевый вариант – скульптуру из цинка, покрытую слоем бронзы.

В газете «Озерной край», выходившей в Новой Ладоге, сохранилось подробное описание церемонии открытия памятника – с крестным ходом, колокольным звоном, молебном и церемониальным маршем. Как писала газета, «всем понравилась задумчивая поза царя со вперед протянутой рукой, одетого в военный мундир, с порфирой сверху, с державой в левой руке, поддерживаемой орлом»…

1918-й год стал роковым для памятников «царю-освободителю», который приходился дедом свергнутому и расстрелянному Николаю II. Снос памятников происходил в ходе кампании по избавлению коммунистической России от монументов «царям и царским слугам». Александр II стал объектом особого неприятия новой власти. По всей России памятники Александру II свергали с постаментов. Это была не просто борьба с памятниками – символами прежней эпохи, а нечто вроде публичной политической казни.

Под крики возбужденной толпы на памятники набрасывали веревки, дружным усилием скульптуры сбрасывались с пьедесталов, таскались по улицам. Если рядом находилась река, то скульптуру топили в реке. Так поступили, к примеру, с памятником Александру II в Рыбинске, утопленным в Волге в 1918 году. Тогда еще не пришло время прагматизму времен индустриализации, когда памятники снимали ради переплавки. На освободившиеся постаменты нередко воздвигали статуи революционных вождей. Опекушину довелось пережить гибель своих творений. Он умер в 1923 году в селе Рыбница Ярославской губернии…

Памятник Александру II в московском Кремле – «старший брат» новоладожского – также разрушили в 1918 году. Новые власти припомнили, что памятник после своего открытия не раз вызывал критические отзывы в печати: его обвиняли в громоздкости, безвкусии, безыдейности, бездарности и несоответствии «древнему величию Кремля». Галерея и шатер, под которым красногвардейцы стали играть в футбол, сохранялись до 1928 года, а потом и эти остатки монумента снесли.

Новоладожский памятник «царю-освободителю» разделил судьбу десятков провинциальных памятников Александру II. Осенью 1918 года памятник сбросили матросы, прибывшие в Новую Ладогу для поддержания «революционного порядка». Скульптуру обмотали веревками и обрушили на землю. По одной версии, скульптуру, поврежденную при падении, утопили в Волхове, по другой, – увезли неизвестно куда…

На освободившийся постамент 7 ноября 1918 года установили бюст Карла Маркса, выполненный известным впоследствии скульптором В.В. Лишевым. Позднее бюст перенесли, а на постамент, занимавшийся когда-то царем-освободителем, в 1947 году водрузили скульптуру С.М. Кирова работы скульптора Н.В. Томского. Там она и стоит поныне…

В результате «войны царским памятникам», объявленной большевиками, от многочисленных бюстов Александра-освободителя почти не осталось и следа. Впрочем, все-таки что-то кое-где уцелело. К примеру, сохранился до наших дней постамент памятника Александру II, установленного в 1911 году в Мурино. Наверное, в немалой степени потому, что его соорудили из нового для тех времен строительного материала – железобетона.

На волховских порогах

Давно уже ушли в прошлое знаменитые когда-то волховские пороги. Они перестали существовать с постройкой Волховской ГЭС в 1920-х годах. А сколько бед и неприятностей приносили они: даже XIX веке там бились пароходы, а что уж говорить о более давних временах? С другой стороны, пороги в буквальном смысле кормили жителей окрестных деревень – давали им возможность заработка. Ведь лоцманское дело было привычным для многих жителей селений, расположенных вдоль порогов, на всем протяжении от Гостинополья до Дубровиков…

Как отмечает известный волховский историк-краевед Виктор Астафьев, река Волхов занимала важное место в системе сообщений Древней Руси, через нее проходил отрезок пути «из варяг в греки». И волховские пороги служили на нем серьезным препятствием. По словам исследователя С.Л. Кузьмина, занимающегося раннесредневековой археологией и историей Северной Руси, статистика кораблекрушений свидетельствует о гибели на волховских порогах десятков судов в год.

«Волховские пороги скрылись под водой только после сооружения плотины Волховской ГЭС, – указывает Виктор Васильевич Астафьев в своем пятом авторском сборнике «Тропинки в прошлое», в котором он продолжает исследование малоизвестных страниц истории волховского края. – А до этого река на одиннадцатикилометровом участке от бывшей Гостинопольской пристани (ныне поселок Волхов) до деревни Дубовики мчалась вниз среди отвесных берегов по каменистому ложу, усыпанному валунами и обломками известняковых плит. Из-за мелководья, быстроты течения и множества подводных камней это место считалось очень опасным для судоходства».

Находки, которые случаются в этих местах, могут свидетельствовать о самых разных эпохах. Как отмечает археолог К.В. Шмелев, в 1951 году школьники города Волхов обнаружили небольшое чугунное орудие, которое потом попало в Артиллерийский музей. Оно относится к широко известному в Европе типу орудий малой корабельной (фальшбортной) артиллерии, известной как фальконеты. Однако такие орудия, выполненные в чугуне, в европейский странах единичны, а в России эта пушка является уникальной.

«Интересны обстоятельства находки орудия – оно было обнаружено в районе волховских порогов в момент, когда были открыты шлюзы ГЭС и уровень воды в реке сильно упал, – отмечает Кирилл Владимирович Шмелев. – Это означает, что оно могло быть потеряно при прохождении порогов или перевозке военных грузов каким либо из военных отрядов. Вполне вероятно, что это может быть связано с намечавшимся во время войны 1656 году морским походом на Стокгольм»…

«Волховские, или Ладожские, пороги начинаются в 1-й версте ниже Гостинопольской пристани, простираются на 8 верст 200 саженей до села Михаила Архангела, – говорилось в словаре Ф.А. Брокгауза и И.А. Эфрона, изданном на рубеже XIX–XX веков. – Волхов здесь 120 саженей ширины, берега скалистые, отвесные, высотой 110 футов. Пороги расположены уступами и состоят из двух частей, разделенных между собой плесом в 3 версты.

Верхняя часть – Велицкая у села Вельсов; здесь особенно неудобен для судоходства так называемый Велицкий руб; в древности здесь суда обыкновенно разгружались и товары везли сухим путем для обхода порогов. Петропавловская часть порогов состоит из 5 рубов и 4 каменных кос.

Дно Волховских порогов состоит из плитняка. Глубина весной до 2,5 (1,78 м) аршин, осенью же в мелководье 0,5–1,5 (1,05 м) аршина, вследствие чего большинство судов наполовину разгружаются на специальные суда и вновь нагружаются по проходе порогов. Падение воды в Волховских порогах 29 футов 6 дюймов (более 9 м), течение бурливое. Среднее навигационное время для Волхова 215 дней».

Как отмечает Виктор Астафьев, все крупные суда, которые шли с верховьев Волхова, разгружались в Гостинополье, поскольку из-за низкой посадки не могли пройти пороги. Товар выгружался на маленькие лодки (паузки) и переправлялся через пороги. Затем проводилось судно и снова грузилось у деревни Дубовики, а порожние паузки лошадиной тягой возвращались в Гостинополье. При этом прохождение судов через волховские пороги допускалось только с местными лоцманами…

«Какие только путешественники не преодолевали Волховские пороги, кто только не проезжал мимо них!» – восклицает историк Виктор Астафьев. Тут пролегал путь и первого князя Древней Руси Рюрика, и Вещего Олега, и князя Владимира Святославича (Крестителя), и новгородского князя Александра Ярославича, более известного нам под именем Александра Невского. И легендарный Садко, самый богатый новгородский купец, согласно одной из былин, тоже преодолевал волховские пороги. Бывали здесь сын Петра I царевич Алексей и фельдмаршал Миних, Екатерина II и герцог Георг Ольденбургский, Константин Ушинский и Николай Рерих…

Прохождение порогов на Волхове ярко описал известный немецкий путешественник и ученый Адам Олеарий, проезжавший пороги в 1634 году. Будучи секретарем посольства, посланного шлезвиг-голштинским герцогом Фридрихом III к персидскому шаху, Олеарий записал и опубликовал свои заметки, собранные во время путешествия.

Многое восхитило Адама Олеария в том путешествии, многому он поразился. К примеру, способу «оживления» пострадавших русских людей. «Когда ветер стал попутным для нас, мы подняли паруса, – сообщал он о путешествии по Волхову в своем „Описании путешествия в Московию“. – Однако едва стали мы под паруса, как канат лопнул и парус упал на одного из наших стрельцов, свалившегося замертво. Когда он, однако, через час начал приходить в сознание и получил чарку водки, то у него все прошло». Простой способ, но и по сей день весьма действенный…

«Волхов – река почти той же ширины, как и Эльба, течет, однако, не так сильно; она вытекает из озера за Великим Новгородом, называющегося у них Ильмер-озером, – сообщал немецкий путешественник. – Впадает она в Ладожское озеро. В семи верстах от Ладоги (пять верст составляют одну немецкую милю) на этой реке пороги, и еще через семь верст другие, через которые очень опасно переезжать в лодках, так как там река стрелою мчится вниз с больших камней и между ними. Поэтому, когда мы прибыли к первым порогам, то вышли из лодок и пошли берегом, дожидаясь, пока наши лодки сотнею людей перетаскивались через пороги на канатах.

Однако все прошли счастливо, за исключением последней, в которой мы должны были оставить Симона Фризе, купеческого сына из Гамбурга, ввиду сильной болезни, которою он страдал. Когда эта лодка сильнее всего боролась с течением, вдруг разорвался канат, и она стрелою помчалась назад. Она, вероятно, достигла бы опять порогов, через которые ее с трудом перетащили, и, без сомнения, разбилась бы тут, если бы, по особому счастию, канат, значительный обрывок которого еще остался на лодке, не закинулся случайно за большой выдававшийся из воды камень, зацепившись за него с такой силою, что только с трудом можно было опять отвязать его. Нам сообщили, что на этом самом месте несколько ранее засело судно некоего епископа, нагруженное рыбою, и погибло вместе с епископом»…

Спустя много лет, в 1900 году, не менее увлекательное описание волховских порогов оставил художник Николай Константинович Рерих, бесконечно влюбленный в эти места.

«Пароход дальше Дубовика не идет, – тут начинаются пороги, так что до Гостинопольской пароходной пристани (расстояние около 10 верст) надо проехать в дилижансе. Дилижанс этот представляет из себя не что иное, как остов большого ящика, поставленный ребром с выбитыми дном и крышкой. Мы сели лицом к реке. Лошади рванули и проскакали почти без передышки до пристани. Дорога шла подле самой береговой кручи; несколько раз колесо оказывалось на расстоянии не более четверти от обрыва, так что невольно мы начинали соображать, что, если на какой-нибудь промоине нас выкинет из дилижанса, упадем ли мы сразу в Волхов или несколько времени продержимся за кусты. А Волхов внизу кипел и шипел.

Мы скакали мимо самых злых порогов. Несмотря на разлив, давно незапамятный, из воды все же торчали кое-где камни; подле них белела пена, длинным хвостом скатываясь вниз. Сила течения в порогах громадна: в половодье груженная баржа проходит несколько десятков верст в час. Целая толпа мужиков и баб правит ею; рулевого нередко снимают от руля в обмороке – таково сильно нервное и физическое напряжение.

Баржу гонят с гиком и песнями; личность потонула в общем подъеме. Вода бурлит, скрипят борты… Какая богатая картина! Название „Гостинополь“ заставляет задуматься – в нем слышится что-то нетеперешнее. Наверное, здесь был волок, ибо против течения пройти в Волховских порогах и думать нечего. В Гостинополе же ладьи снова спускались и шли к Днепровскому бассейну. Может быть, до Дубовика шли в старину на мореходных ладьях (слово „дубовик“ напрашивается на производство от „дуб-лодка“), а в Гостинополе сохранялись лодки меньшего размера – резные…».

С волховскими порогами пытался бороться еще Петр Великий. Как отмечает Виктор Астафьев, в конце 1724 года царь подписал указ о чистке порогов мастером-самоучкой Шарком, повелев отпустить «на приготовление припасов к той работе и на наем работников» до 3000 рублей. Работы по улучшению судоходства на Волхове предпринимались и впоследствии, однако, чаще всего дело ограничивалось выемкой отдельных камней с фарватера и частичным углублением плитного дна в порогах.

«И только с появлением Волховской ГЭС, построенной в 1926 году по проекту инженера Генриха Графтио, эта проблема исчезла», – отмечает Виктор Астафьев. Действительно, волховских порогов больше не стало. Казалось бы, наступило торжество прогресса. Однако, не все так просто…

Стоит привести любопытный эпизод, связанный с популярным в 1930-х годах детским писателем Евгением Васильевичем Дубровским, выступавшим под псевдонимом «Лесник». Его называли одним из самых известных «писателей-природолюбов» 1920–1930-х годов. Евгений Васильевич не мог не приветствовать технический прогресс, но в то же время видел, что вмешательство человека может порой навредить придуманному не им природному ходу вещей.

А вспоминал о Дубровском-Леснике известный литературный и художественный критик русского зарубежья, поэт и журналист Вячеслав Завалишин. Его рассказ о поездке в 1934 году, в качестве специального корреспондента газеты «Крестьянская правда», на торжества, связанные с десятилетием со дня пуска в ход Волховской гидроэлектростанции, которую с гордостью называли «первенцем грандиозных новостроек», был опубликован в 1952 году в нью-йоркской газете «Новое русское слово».

«В Ладоге я познакомился с замечательным писателем Лесником, который приехал сюда, если не ошибаюсь, по поручению журнала „Вестник знания“.

– Вот вы, батенька мой, третий день инженерам глаза мозолите, а слона то и не приметили. Самое интересное и самое важное проморгали, мимо глаз пропустили, – сказал мне как-то Лесник. Я полюбопытствовал, в чем же это «самое важное» состоит.

– Извольте покажу.

И мы вечером пошли по направлению к плотине. Темная вода бурлила, клокотала от рыбы. Косяками шел сиг. Но рыбы не могли перепрыгнуть через плотину и, разбивая грудь о гранит, отступали назад, – с тем, чтобы снова предпринять безуспешную попытку пробиться в реку Волхов. Вдоль плотины и вблизи от нее бродили толпы рыболовов с большими сачками в руках. Рыбаки без труда вытягивали усталых сигов.

– Вот оно, индустриальное варварство. Во всей красе! – пояснял Лесник. – Сиг из Ладожского озера по Волхову идет метать икру в озеро Ильмень. И это из года в год, в течение долгих тысячелетий. Через пороги сиг пробивался, а через плотину не может. Промысел сига гибнет у нас на глазах. Понимаете, что это значит. То, что ильменские рыбаки обречены на нищету. Если мы подсчитаем убыток, причиненный стране гибелью сигов, то увидим, что ущерб будет стоить дороже Волховстроя. Почитай три таких станции соорудить можно!

Когда мы возвращались в Ленинград, Лесник прочел наброски очерка о гибели сиговых промыслов. Описания природы удались Леснику блестяще. Я заметил, что без влияния Бунина дело не обошлось…».

Куда податься на дачу?

Дачная жизнь на пространстве Петербургской губернии – особый мир, со своей уникальной историей, со своими традициями, правилами, обычаями и законами. Особенно это характерно для времени конца XIX – начала XX века, вошедшего в историю под именем «эпохи блистательного Санкт-Петербурга».

Без преувеличения можно сказать, что дача, со всеми ее особенностями, была настоящим культурным феноменом российской жизни. Именно на дачах воспитывалось несколько поколений петербургской интеллигенции. Если во все остальное время средой их обитания был светский Петербург, то здесь, в летнюю пору, они оказывались близки к народной, крестьянской среде. Общение со сверстниками из другого круга расширяло кругозор, жизненное восприятие, давало практические навыки, которые невозможно было приобрести в городских условиях…

«Зимой для обывателей обязательны журфиксы, а летом – жизнь на даче. Мы часто не выносим того и другого, но ежегодно проделываем эти неприятные, но обязательные вещи, – замечал обозреватель „Петербургской газеты“, скрывавшийся под псевдонимом „Дебютант“, летом 1907 года. – Таков обычай, а разве можно спросить с обычаем?». (Попутно заметим, что в дореволюционной России журфиксом назывался определенный день недели, предназначенный для регулярного приема гостей. На журфикс приезжали без приглашения.)

А вот еще несколько полезных наблюдений «Дебютанта», весьма точно характеризующих «дачную эпидемию», или «дачную лихорадку», того времени:

«Первые дни пребывания на даче нравятся, но потом, как у Онегина, наступает грустное разочарование. Затем оно становится просто невыносимым. Приходится ежедневно ездить на службу, со службы обратно на дачу, и половину своего свободного времени проводить в вагоне, который битком набит такими же несчастными дачными мужьями, с их покупками, узелками и картонками…

Петербуржец – коренной чиновник, и потому, конечно, он должен уважать раз навсегда заведенный и установленный порядок. Так полагается – зимой жить на Знаменской, а летом в Шувалове или Саблине, в декабре носить суконный пиджак, а летом пикейный. Но ведь в нем холодно, а на даче нет ничего, кроме дождя и сырости?..

По-моему, самая лучшая дачная жизнь – в городе. У нас есть прекрасные сады, прогулки по Неве, поездки «на тони» и тому подобные летние развлечения. Днем – служба, а вечером – острова. Впрочем, большинство благоразумных мужей именно так и проводят время. Супруга и дети на даче, а мужья ездят туда с субботы на воскресенье и в табельные дни».

Куда же податься петербуржцам на дачу? Кроме ближних окрестностей, которые за последние полвека вошли в черту Ленинграда – Петербурга, было немало и других мест, и сегодня остающихся дачными. Вот, к примеру, какие отзывы получили они весной 1909 года, в преддверии дачного сезона, на страницах вездесущего «Петербургского листка».

«Волосово. Действительно, дачное место. По Балтийской дороге оно лучшее.

Вырица. Вся она не стоит тех реклам, которые затрачены на нее. Многое из обещанного продавцом участков существует только в мечтах…

Горелово. По Балтийской железной дороге. Горит по три раза в лето. Воды не имеется.

Дудергоф. Излюблено офицерскими семействами. Самое высокое место в губернии. По благоустройству одно из лучших, но зато нет дешевых дач…

Елизаветино. Живописнейший, тихий уголок, но два раза в день делать по железной дороге по 63 версты, – благодарю покорно.

Мартышкино. Деревенька около Ораниенбаума. Дачник постоянный. Нищих мало.

Поповка. Сколько людей потеряли тут последние крохи на покупках участков, – одному Подобедову известно!

Рябово. Кабачок по Ириновке, а не дачное место.

Саблино. В ином городе того нет, что здесь есть. Гимназия, театр, общественное собрание, конка, лечебница… Только казенной лавки нет.

Сиверская. Швейцария Петербургской губернии.

Суйда. Дешевизна дач тянет многих на болото.

Тосно. И тошно, и страшно тут жить. От бродяг, „ломающих“ этап, покоя нет.»

У каждой дачной местности были свои нюансы. К примеру, Мартышкино, у петербуржцев тех времен прочно ассоциировалось с «кукушкой» – так именовался поезд-подкидыш. Дело в том, что пригородные поезда, отправлявшиеся с Балтийского вокзала, не имели остановок между Старым Петергофом и Ораниенбаумом, то есть проскакивали маленькие полустанки, в том числе и Мартышкино, без остановок.

Поэтому специально для дачников каждый год с мая по сентябрь от Старого Петергофа до Ораниенбаума ходил специальный поезд. Если считать от Старого Петергофа, он делал шесть остановок: Лейхтенбергская (примерно там, где теперь расположена платформа «Университет»), Мордвиново, Лисицыно, Мартышкино, Олино, Халитово. Для посадки и высадки пассажиров соорудили небольшие низкие деревянные платформы с такими же павильонами для защиты от непогоды.

В просторечии этот поезд звали «кукушкой» за его пронзительный гудок, которым он сопровождал свое отправление. Поезд был очень популярен, так что в ту пору появилась даже детская книжка «Дачный поезд», посвященная легендарной «кукушке».

«Кукушка» состояла из паровоза без тендера (запасы воды и топлива хранились у него в особых емкостях, расположенных по бокам парового котла) и одного-трех двухэтажных пассажирских вагонов. По воспоминаниям, вагоны были разноцветные, а паровоз – черный, блестящий, с красными колесами и цветными полосами на бортах.

В двухэтажных вагонах внизу располагались отделения более привилегированных первого и второго классов, наверху, на «империале» (по аналогии с петербургской конкой) – третьего. Туда вела открытая металлическая лесенка с поручнями. Проезд на «империале» стоил пять копеек, внизу – разумеется, дороже. Приобретались билеты прямо в поезде, а обслуживали его обычно студенты, желавшие подзаработать.

«Дачники Мартышкино, этого густозаселенного поселка, жалуются на невозможное сообщение с Петербургом, – сообщалось в июне 1912 года в газете „Вечернее время“. – Чтобы добраться до Мартышкино, мимо которого поезд Балтийской железной дороги лишь проносится с шумом, злополучному дачнику следует ехать до Старого Петергофа и здесь ждать пресловутой „кукушки“. Но ждать ее иной раз приходится до часу, так как из 38 курсирующих ежедневно поездов между Ораниенбаумом и Петербургом соответствующую „кукушку“ имеют лишь 24 поезда.

Но если даже дачник волею железнодорожного начальства наконец из попадет в Мартышкино, то здесь еще не кончаются его мытарства. Нужно добраться до дачи, извозчиков нет, а пройти по здешним дорогам – не меньший подвиг, чем добраться до Петербургской городской управы, преодолев все трудности „мостового курса“».

В обзоре дачных мест уже упоминалась Поповка и владелец здешних земель петербургский инженер Михаил Михайлович Подобедов. Он был одним из многих столичных коммерсантов, который скупал земли разорившихся дворян, устраивал дачные поселки, продавал в них участки горожанам, занимался благоустройством жизни и внедрением элементов «городской цивилизации», без которых взыскательный петербуржец уже не мог существовать. Один из дачных поселков, устроенных им близ станции Поповка, назывался по его фамилии – Подобедовка.

Станция Поповка. Фото начала ХХ века

Неподалеку, вдоль Московского тракта, появился дачный поселок «Самопомощь». Его создала группа частных лиц, объединившихся в общество «Самопомощь» и выкупивших неиспользуемые казенные земли. Их распланировали на участки и тоже предложили под застройку. Газета «Царскосельская речь» сообщала: «Фонд на покупку земли образовался из взносов участников по предварительной записи. Участки распределены по жребию, за исключением 80 участков, которые остаются в общем владении и предназначены для цели благоустройства: постройки церкви, учебных заведений, общественных зданий, парков, прудов и т. д.».

Вскоре, когда количество домов в дачных поселках приблизилось к тысяче, а треть из 15 тысяч их обитателей стали «зимогорами», то есть людьми, проживающими на дачах круглый год, общественные земли при поддержке земства стали активно обустраивать. Для удобства дачников от станции Поповка к поселкам Самопомощь и Подобедовка пустили конку.

«Дома, дачи и земельные участка с льготной рассрочкой платежа: за землю до 3-х лет и за постройку до 8 лет, ежемесячными взносами в имении инженера-техника М.М. Подобедова „Поповка“, при станции Поповка Николаевской железной дороги, – говорилось в рекламном объявлении в июне 1903 года на страницах „Петербургского листка“. – Небывалые до сего времени льготные условия дают возможность каждому жить в собственном доме, уплачивая в течение 8 лет помесячно как бы квартирную плату, и в то же время освобождать для себя собственный дом с площадью земли около 400 кв. саж., нигде не заложенные. В имении все удобства: час езды от С.-Петербурга по Николаевской железной дороге, конно-железная дорога, электрическое освещение, церковь, аптека, врачи, магазины, лавки, театр, купальня, баня и т. п.».

Особым достоинством Подобедов указывал следующий факт: «20 саженей выше Петербурга! Окружено лесами!». Как бы сегодня сказали, пропагандировалась «гибкая ценовая политика»: «Постройка в разные цены, от 15 до 150 руб. в месяц».

«Спешная постройка дач в Поповке превратилась в последнее время буквально в какую-то строительную лихорадку, – говорилось в июне 1903 года в том же „Петербургском листке“. – Все спешат строиться… И никто не хочет подождать! Результат такой спешности уже сказался: цены на строительные материалы и на рабочих поднялись невероятно. За материал и постройку небольшой дачки, стоящей около тысячи рублей, приходиться платить две с половиной тысячи, то есть больше чем вдвое…

Вообще, ведение „хозяйства“ в этой быстрорастующей колонии отуманенных обещаниями блаженств дачников находится в самом примитивном состоянии. По „улицам“ и „проспектам“ нельзя проехать, так как они покрыты пнями, рытвинами и непролазной грязью; пожарной охраны нет никакой, также нет охраны порядка. Всюду слышны крики, брань, скверные песни под аккомпанемент гармошки, а ночью, во время белых ночей, небезопасно ходить по Поповке без оружия».

Станция Тайцы. Фото начала ХХ века

Петербургские дачники заполняли буквально все пространство Петербургской губернии и Карельского перешейка. Даже губернские города становились дачными местами.

К примеру, Гатчина, куда горожан из столицы привлекали «сравнительная дешевизна дач, провизии, сухость местности по сравнению с другими окрестностями Петербурга, и доступность сообщения». Как сообщалось в «Биржевых ведомостях» весной 1903 года, очень удобную квартиру в 3–4 комнаты в Гатчине можно было снять за 130–170 руб. за целое лето, а большие комнаты сдавались за 25–30 руб. в месяц.

«Завелись» дачники и в Шлиссельбурге – их не пугали ни ладожские ветра, ни ближайшее соседство с мрачной тюрьмой в крепости Орешек, – Русской Бастилией. «Наш городок тихий, отличается хорошим воздухом и летом довольно оживлен благодаря громадному судоходству, – отмечалось в июне 1890 года в „Петербургской газете“. – Жить довольно дешево, сообщение на пароходах. Кому нечасто нужно бывать в Петербурге и что довольствуется простой и дешевой жизнью, тот будет доволен Шлиссельбургом…».

«Луга – для отдыха, Луга – для лечения, Луга – для того, чтобы наслаждаться природой, – отмечал в 1911 году обозреватель „Лужской газеты“. – Те, кому из пресловутого столичного воздуха приходилось попадать в Лугу, хорошо знают, насколько здесь благодатный климат и красива природа…». Однако не только прелести природы манили сюда петербуржцев. Местом притяжения служили целебные минеральные источники, расположенные вдоль речки Наплотинки. Анализ воды в них производил в начале XX века профессор Боткин, признавший источники здоровыми и целебными. По его свидетельству, благодаря протекающей здесь речке Наплотинке, в которую стекает вода из ключей, живущие поблизости постоянно пользовались целебной водой. Местные жители считали, что вода из одного источника имеет освежающий эффект, а из второго – помогает при болезни легких, малокровии и при отсутствии аппетита.

Даже Ямбург, путь в который из Петербурга был неблизким, облюбовали дачники. «И в нашем небольшом, окруженном лесами и перерезанном извилистою красивою рекой, городке, есть столичные дачники, – говорилось в июне 1894 года в „Петербургском листке“. – Жизнь здесь привольная, дачи дешевы, продукты тоже. Грибы, ягоды, рыба к услугам дачника, иди собирай и уди. На реке появилась общественная купальня, но многие предпочитают купаться прямо на открытом воздухе.

Благодаря инициативе командира царицынского полка, расположенного здесь, среди города, на площади около казарм возник весьма чистенький и хорошо убранный скверик, где по праздникам играет полковая музыка. На одной из больших дач помещен здесь один детский приют из Петербурга. Детям много свободы и удовольствий, не говоря уж про здоровый климат».

«Лежу на шелке зеленом пашен…»

Поселок Елизаветино, расположенный в западной части Гатчинского района привлекает и завораживает уже одним своим красивым именем. Не уступают ему и восхитительные, дивные пейзажи. Недаром еще с конца XIX века Елизаветино славилось как одно из любимых дачных мест петербуржцев.

«На пути от Гатчины к Нарве можно найти не только дешевую дачу, но и встретить ту здоровую деревенскую обстановку, ту простоту летнего обихода, в которых так нуждаются столичные обыватели, – говорилось в известном путеводителе В.К. Симанского „Куда ехать на дачу? Петербургские дачные местности в отношении их здоровости“, изданном в 1892 году. – Станция Елизаветино (на 65-й версте). Вблизи нее, на расстоянии приблизительно одной версты, имеются весьма удобные дачи, в имении кн. Трубецкой, выстроенные вблизи леса. Тут есть большой парк, три пруда, купальни, лодки. В свежей провизии нет недостатка. Есть дачи каменные, есть деревянные; можно найти помещения меблированные и без мебели».

Удаленность от пыльного и душного города служила одновременно и достоинством, и недостатком этого замечательного места. Неудобно было, прежде всего, «дачным мужьям», вынужденным каждое утро с дачи отправляться на службу в Петербург. Недаром в «Петербургском листке» за 1909 год в обзоре дачных мест под Петербургом можно встретить такую характеристику Елизаветино: «Живописнейший, тихий уголок, по два раза в день делать по железной дороге по 60 с лишним верст, – благодарю покорно!».

Что же касается «дачного мужа», то в журнале «Поселок», посвященном «вопросам общественно-экономической жизни поселков и пригородов Петербурга», в те же годы появились такие строки, посвященные этому любопытному типажу:

Спешу я вечером на дачу,

Измучен, как рабочий вол,

И утомлен, едва не плачу,

Кляня семейный произвол.

Несу материю супруге

(Увесист сверток, просто страх!),

В починку отданный на днях

Тащу турнюр ее упругий,

Несу румян для дочерей;

Тащу коко-сынишке змей

И клетку с парой снегирей

Подарок Анны Алексевны…

Впрочем, дело-то было не только в «семейном произволе». Что поделать – в те времена вопрос непомерной величины квартирной платы точно так же, как и сегодня, был весьма болезненным для многих петербуржцев. В результате подобной дороговизны немало семей отказывалось на лето от городской квартиры, за аренду которой надо было платить, и всем хозяйством переезжало на дачу. А потом, осенью, занималось поиском уже новой квартиры – до будущего дачного сезона…

Поселок Елизаветино образовался рядом с построенной в 1870 году железнодорожной станцией. А название Елизаветино появилось благодаря пожеланиям владелицы близлежащей усадьбы Елизаветы Эсперовны Трубецкой.

Как отмечают исследователи, местность эта древняя, первое упоминание о ней встречается еще в 1499 году, в писцовой книге Водской пятины как «погост Егорьевский Вздылицкий», входящий в Копорский уезд. «Егорьевский» происходило от названия церкви в честь Георгия Победоносца, а «Вздылицы» – от старорусских слов «вздыть», «вздынуть» («поднимать», «приподнимать»).

В петровские времена деревня Вздылицы стала владением Г.И. Волконского, который возвел тут деревянную усадьбу. В те же времена название деревни переиначили в более благозвучное – Дылицы. От Волконского имение переходит к Елизавете Петровне – в ту пору еще не императрице. При ней тут появился «походный» дворец и парк. Затем, в середине XVIII века, имение приобрела будущая Екатерина II. Став императрицей, она подарила эти земли Василию Шкурину в качестве награды за помощь в ее возведении на престол.

Василий Шкурин был камердинером Екатерины и отличался истовой преданностью государыне. В 1762 году его пожаловали в обер-камердинеры, а 1 июля того же года, спустя два дня после переворота, произвели в бригадиры и сделали гардеробмейстером императрицы. Шкурину с женой пожаловали тысячу душ «для незабвенной памяти нашего к нему благоволения». Именно тогда ему и подарили имение Дылицы…

При Шкурине в имении возвели много хозяйственных построек – амбар, скотный двор, каменную ригу. С севера от усадьбы выстроили мельницу – это место получило название «мельничной горы». Последний владелец из рода Шкуриных, генерал-майор Г. Шкурин, продал имение в конце 1840-х годов помещице Волковой, которая, в свою очередь, в 1852 году продала имение князю П.H. Трубецкому. Князь оформил имение на имя своей юной жены Елизаветы, урожденной Белосельской-Белозерской.

Уже после смерти князя Трубецкого мимо имения проложили железную дорогу, и Елизавета Эсперовна Трубецкая пожелала назвать станцию, построенную в версте от дылицкой усадьбы, «Елизаветино». Не в честь себя – в память Елизаветы Петровны. Дабы лишний раз подчеркнуть тот факт, что она, как хозяйка усадьбы, является наследницей высочайших особ, владевших Дылицами прежде. После смерти Елизаветы Трубецкой в 1907 году имение отошло дальним родственникам Охотниковым (миллионер В.П. Охотников приходился Елизавете Трубецкой зятем).

К началу ХХ века станция Елизаветино стала весьма оживленным и популярным местом. Здесь находилась почтово-телеграфная контора, торговые дома, в одном из которых, под названием «Капернаум», действовали постоялый двор, пивная и трактир. Любопытную картину елизаветинской жизни автору этих строк довелось встретить на страницах газеты «Петербургский листок» за июль 1897 года.

«Как дачная местность Елизаветино еще только рождается, – говорилось в публикации. – Дачников тут сравнительно немного, но местность довольно недурная: с лесом и тихая. Правда, тишина характеризует отсутствие развлечений, что порождает скуку.

Селятся в Елизавете преимущественно педагоги, так как им нет необходимости ежедневно ездить в город на службу. Селятся здесь также и семейства военных, вследствие дороговизны дач в Красном Селе, а от него сюда всего верст 25, так что главы семейств могут часто навещать свои семьи. Вокзал на станции Елизаветино маленький, но очень чистенький и изящный, а зал первого и второго классов прямо уютный».

Одна лишь беда в Елизаветино, как подмечал автор «Петербургского листка»: бессовестные торговцы, пользуясь отсутствием конкуренции, берут за товар сколько им вздумается. Ну их тоже можно понять: прибыль-то делать надо, а дачников еще мало!

С устройством станции Елизаветино начали возникать дачи и в селе Дылицы. Поначалу отдых стоил недорого: к примеру, прекрасная бревенчатая дача, в четыре больших светлых комнаты, с мезонином и садом стоила всего 40 рублей за лето.

И снова – о грустном! «Лавок с необходимыми съестными припасами нет ни одной, но зато портерных – четыре. Также полное отсутствие хорошей воды: в селе есть только одна вода – соленая. Для варки кушанья она еще сносна, но для питья в чистом виде почти непригодна (может быть, поэтому-то здесь так много портерных?). Пить чай, заваренный на этой воде, тоже нужна привычка.

Питейного дома в селе нет, он стоит только у железнодорожной станции. Поэтому в праздник можно наблюдать оригинальное явление: крестьяне длинной пестрой вереницей тянутся из села перед открытием заведения (в 12 часов), чтобы выпить перед обедом, и затем отправляются уже обратно в деревню обедать. Нужно особенно любить выпить перед обедом, чтобы ради этого прогуляться за две-три версты!».

Окрестности Елизаветино были столь прекрасны, что вдохновили поэта Игоря Северянина, бывавшего здесь, на проникновенные строки. Посетив Дылицы в 1911 году, он написал тут стихи «В осенокошенном июле», «Когда ночерело», «Мельница и барышня». Вот как звучали строки первого из них:

Июль блестяще осенокошен.

Ах, он уходит! держи! держи!

Лежу на шелке зеленом пашен,

Вокруг – блондинки, косички ржи.

О, небо, небо! твой путь воздушен!

О, поле, поле! ты – грезы верфь!

Я онебесен! Я онездешен!

И Бог мне равен, и равен червь!

А вот строки из стихов «Мельница и барышня»:

Постарела труженица-мельница

На горе стоит, как богодельница;

Под горою барышня-бездельница

Целый день заводит граммофон

На балконе дачи; скучно барышне…

Среди елизаветинских и дылицких дачников в разные времена было немало выдающихся людей. К примеру, здесь снимал дачу брат П.И. Чайковского М.И. Чайковский. Он был известен как драматург, оперный либреттист, переводчик, театральный критик. Часто посещал Дылицы граф А.А. Игнатьев, женатый на одной из представительниц семьи Охотниковых. «Мечта создать свою собственную семью привела к женитьбе на очень милой петербургской барышне высшего света Елене Владимировне Охотниковой», – рассказывал А.А. Игнатьев в своем знаменитой книге «Пятьдесят лет в строю»…

Все это было еще до революции. А уже в гораздо более поздние времена, послевоенные, в течение нескольких летних сезонов на даче в деревне Новые Холоповицы, расположенной в двух километрах от поселка Елизаветино и рядом с бывшей усадьбой Дылицы, жил вместе с семьей Д.С. Лихачев. Тут он плодотворно работал над главой о литературе XI–XIII веков, которую в 1950 году он написал как стихотворение в прозе для коллективного научного труда «История культуры Древней Руси».

По воспоминаниям самого Лихачева, работа была непростой: «На даче в Елизаветине я переписывал текст не менее десяти раз от руки. Правил и переписывал, правил и переписывал, а когда уже все казалось хорошо, я все же снова садился переписывать, и в процессе переписки рождались те, или иные улучшения. Я читал текст вслух и про себя, отрывками и целиком, проверял кусками и логичность изложения в целом…».

«Взгляни на Юкки и живи!»

В Петербургской губернии немало удивительных по своей красоте мест, которые с давних пор конкурировали друг с другом за право носить неофициальный, но очень почетный титул петербургской, северной, или русской Швейцарии. В этом ряду стояли Токсово, Дудергоф, а также деревня Юкки к северу от Петербурга.

«Местность живописна, изобилует холмами и долинами», – сообщалось о Юкках в «Путеводителе по дачным окрестностям Петербурга» на 1903 год. В ту пору бо́льшую часть населения Юкков составляли ингерманландские финны (их нередко именовали «чухнами», или «чухонцами», – без всякого дурного оттенка), которые занимались здесь земледелием, продажей в городе молочных и других продуктов. В летнее время они зарабатывали на жизнь извозчичьим и дачным промыслом, поскольку эти места пользовались большой популярностью у петербуржцев.

«В Юкках открыт в нынешнем году трактир под названием ресторана „Русская Швейцария“, куда и спешат обратить свои стопы приезжающие сюда туристы, – замечал обозреватель „Петербургской газеты“ в июле 1886 года. – Увы! Будучи в большинстве дачниками, они с первого же раза оказываются неудачниками! Грязненький трактирщик взимает с них такую контрибуцию, какую и в хорошем столичном ресторане не взимают! Так, за яичницу из десятка яиц здесь берут 90 копеек, а два куса сухой ветчины – 40 копеек и т. д. Вот вам и прелести „Русской Швейцарии“! Хоть бы природа, что ли, смягчительно подействовала на расходившийся аппетит „русско-швейцарского“ трактирщика».

В 1911 году в Юкках по проекту архитектора А. Брандта построили деревянную лютеранскую кирху. «Недалеко от нее в сторону Токоловского озера в начале ХХ века стоял ресторан „Каприз“, а по холмам, окружающим озеро, мелькали красивые дачки, владельцами которых были, в основном, немцы и шведы», – отмечает известный историк-краевед Елена Александрова в своей книге «Северные окрестности Петербурга».

«Живописнейшее место со знаменитой виллой-гостиницей „Каприз“, – говорилось о Юкках в 1909 году в обзоре дачных мест под Петербургом. – Вместо „Взгляни на Неаполь и умри!“ можно сказать: „Взгляни на Юкки и живи!“».

Открытки начала ХХ века запечатлели внешний облик ресторана «Каприз», ледяной горки, а также дач фон Геге и Александра Однера. Как сообщает Елена Александрова, Александр Однер был сыном шведского инженера и промышленника Вильгольда Однера, работавшего на заводе Нобеля в Петербурге.

При поддержке Людвига Нобеля Вильгольд Однер занялся конструкторской работой с целью наладить массовое производство простой и дешевой механической счетной машины. В 1880 году он купил небольшую мастерскую, где изготовил турникет со счетчиком для парка аттракционов и причалов пассажирских катеров, курсировавших по Неве. Еще спустя шесть лет ему удалось наладить массовое производство счетных машин. Поскольку они пользовались большим спросом, в 1894 году построили завод с литейным цехом. На нем, кроме счетных машин, производились машины для выпуска банкнот, граммофонные аппараты и т. д.

После смерти Вильгольда Однера в 1905 году производство перешло к его сыну Александру (владельцу дачи в Юкках) и зятю Карлу Сиверту. В 1912 году они организовали акционерное общество. До 1917 года они изготовили около 30 тысяч арифмометров, бо́льшая часть которых была продана в России, а также экспортировалась в Швецию и другие европейские страны.

Среди позабытых страниц юкковской истории – швейцарская. Мало кому сегодня известно, что именно в Юкках швейцарцы, жившие в Петербурге, каждый год отмечали свой национальный праздник – день независимости Швейцарии, известный также как День конфедерации. Это едва ли не самый старинный из отмечаемых в настоящее время в мире дней независимости. Его установили в память события, которое произошло 1 августа 1291 года, когда три лесных кантона – Унтервальден, Ури и Швиц – объявили о вечном альянсе и союзе.

Официальным праздником Швейцарии 1 августа стало лишь в 70-х годах XIX века. Это одно из самых громких и красочных событий страны, празднование его проходит по всей стране с многочисленными представлениями и яркими фейерверками. Непременный атрибутом праздника служит традиция зажигать костры на вершинах гор. Она уходит в глубокое средневековье, когда вдоль границ сооружалась цепь сторожевых холмов, на вершинах которых при приближении неприятеля зажигались сигнальные костры.

Согласно легенде, эти костры, горевшие на горах между Женевским и Бильским озерами, отпугнули «варваров», пробиравшихся на эту территорию. Увидев блики на мерцающей поверхности воды, они подумали, что оказались на краю земли и что дальше дорога идет прямо в небеса…

«Живописная местность Юкков с ее горами, пригорками, ручейками и озерами избирается петербургскими швейцарцами потому, что она несколько напоминает им родину», – отмечал современник. Подробности одного из швейцарских праздников в Юкках удалось разыскать на страницах «Петербургской газеты» за 1886 год.

В празднике приняло участие около двухсот швейцарцев, проживавших в столице. Рано утром они выехали из Петербурга на поезде с Финляндского вокзала и добрались до станции Левашово. Здесь они пересели в уже ожидавшие их шарабаны и брички и отправились в Юкки, где гостей приветствовал вице-консул Швейцарской республики Конрад Шинц. Военный оркестр играл марш.

«Недавно выстроенная в Юкках гостиница Петрова изукрашена была разноцветными флагами и щитами, – сообщал репортер «Петербургской газеты». – На двух высоких местах водружены были – на одном громадный русский флаг, на другом – такой же величины швейцарский флаг, красный с белым крестом посредине».

В программе швейцарского праздника особую роль занимало состязание в стрельбе. Как известно, швейцарцы всегда славились как меткие стрелки, а народный герой Вильгельм Телль считался искуснейшим стрелком. И до сих пор соревнование по стрельбе – одна из любимых швейцарских традиций. Почти все население, не исключая слабой половины, состоит в разнообразных стрелковых клубах и объединениях.

Вдоволь стреляли швейцарцы и в Юкках – они состязались в стрельбе в цель из ружей «Монтекристо». Затем состоялись скачки на лошадях через барьеры. «И стрельба, и скачки вышли вполне удачными, – говорилось в газетном репортаже. – В той и другой команде оказалось много удальцов».

Для детей, приехавших на праздник вместе с родителями, устроили всевозможные игры. Каждому ребенку надели сумку через плечо, дали в руки по игрушечному самострелу, на головы надели бумажные треуголки. По звуки оркестра отряд юных швейцарцев, под предводительством Конрада Шинца, прошел маршем перед взрослыми.

Около четырех часов пополудни на открытой поляне был устроен общий обед, во время которого вице-консул Швейцарии провозгласил тост за здоровье российского государя императора (напомним, тогда царствовал Александр III), всего императорского дома и за процветание Российской империи, столь гостеприимно относящейся к проживающим в ней швейцарским подданным. Тосты были встречены восторженными криками «ура!».

Празднество в Юкках затянулось до поздней ночи и окончилось красочным фейерверком. С последним поездом, в двенадцать часов ночи, швейцарская колония отправилась обратно в Петербург…

Староладожские заботы князя Шаховского

Старая Ладога – удивительное место нашей земли. С давних пор витала в умах идея ее сакральности, недаром стольких великих деятелей искусства привлекали эти удивительные места.

«Вместе с чувством уважения вас наполняет какой-то удивительный покой, – писал художник Н.К. Рерих, побывавший на берегах Волхова в 1899 году, – будто смотрите куда-то далеко, без первого плана. Именно чувство родной старины наполняет Вас при взгляде на Старую Ладогу».

Любопытно, что еще век назад появилась мысль о создании в Старой Ладоге музея. Немалая роль в продвижении этой идеи принадлежала Староладожскому кредитному товариществу, учрежденному 21 мая 1906 года. Незадолго до празднования в 1913 году трехсотлетия царствования династии Романовых товарищество наметило ряд культурных начинаний. Среди них – открытие театра, музея и библиотеки-читальни. Грянувшая в 1914 году Первая мировая война не позволила осуществить все намеченные проекты, однако кое-что реализовать все-таки удалось.

Поясним для начала, что такое кредитные товарищества. Они были введены Положением об учреждениях мелкого кредита, принятым 1 (13) июня 1895 года, в дополнение к существовавшим ссудо-сберегательным товариществам, и отличались от них отсутствием паевых взносов. Это создавало условия для более широкого доступа к мелкому кредиту малообеспеченных слоев населения – в первую очередь, крестьян. Источниками средств для открытия кредитных товариществ могли служить кредиты Государственного банка, выдаваемые под ручательство участников товарищества на срок до 12 месяцев, пожертвования земских, общественных, частных учреждений и лиц.

Попечителем Староладожского кредитного товарищества стал тайный советник князь Н.И. Шаховской, председателем Совета товарищества избрали местного священника Г.К. Добровольского, а в состав членов Совета входил потомственный почетный гражданин И.С. Смоленков.

Несколько слов о князе Николае Ивановиче Шаховском (1851–1937) – чиновнике государственного контроля. Он был одним из местных землевладельцев – его имение находилось неподалеку от Старой Ладоги, на живописном правом берегу реки Волхов. Приобретено оно, по всей видимости, в начале 1880-х годов у обедневшей княгини Измайловой – тещи художника-передвижника академика В.М. Максимова, родившегося в крестьянской семье в деревне Лопино, что всего в двух километрах выше по течению Волхова. Сын Николая Ивановича Шаховского, Всеволод Николаевич, был последним министром торговли и промышленности царской России – он занимал этот пост с 1915 года.

В район Староладожского кредитного товарищества входило 120 селений тогдашнего Новоладожского уезда. 1 июня 1913 года для обслуживания всего этого района товарищество открыло Староладожскую бесплатную библиотеку-читальню, которую поставили под общее наблюдение местного земского управления.

Заведование библиотекой вверили князю Н.И. Шаховскому, а в состоящий под его председательством комитет библиотеки вошли княгиня Е.К. Шаховская, вдова генерал-майора О.О. Макарова, княжна К.Н. Шаховская, коммерции советник И.С. Смоленков и священник Г.К. Добровольский.

По данным за 1913 год, число пользовавшихся библиотекой доходило до трехсот человек. Правда, к концу следующего года их количество уменьшилось из-за ухода части населения на войну, а также в отхожие промыслы. К концу 1914 года в библиотеке насчитывалось около полутора тысяч книг и журналов – частью купленных, частью пожертвованных. Как указывалось в отчете за 1914 год, «ощущается сильный недостаток в библиотеке детских книг, которые не могли быть приобретены в необходимом количестве из-за недостатка средств».

Средствами для содержания библиотеки стали субсидии от земства, «воспособление» кредитного товарищества, пожертвования и доход от продажи книг, икон, царских портретов и т. д. По отчетным данным, денежные поступления 1914 года составили чуть больше тысячи рублей. Из них по 150 рублей предоставили Петербургское губернское земство и Новоладожское уездное земство. Частные пожертвования составили 71 рубль 64 копейки, а от продажи книг, картин и царских портретов было выручено 284 рубля 33 копейки. Не менее интересно, как распределялись расходы в том же году. Около ста рублей ушло на приобретение книг и журналов, почти в пять раз больше денег – на закупку атрибутики, связанной с царской фамилией (икон, книг, портретов). Вознаграждение библиотекаря составило 235 рублей. Всего расход за 1914 год составил 889 рублей 77 копеек, причем в эту сумму не вошли стоимость найма помещения, его отопления и освещения – все это оплачивало кредитное товарищество.

В то же время товарищество сетовало: расходы его настолько велики, что помогать библиотеке оно уже просто не в силах. Как указывалось в отчете библиотеки за 1914 год, подписанном князем Н.И. Шаховским и библиотекарем К. Лури, кредитное товарищество, решаясь участвовать в содержании читальни в сумме 300 рублей каждый год, «не в состоянии идти на дальнейшие жертвы на этот предмет». Это обстоятельство и крайняя необходимость существования в Старой Ладоге библиотеки «для правильного развития народа и обогащения его полезными знаниями» послужили основанием просьбы Петроградскому кредитному товариществу принять участие в судьбе Староладожской библиотеки.

Впрочем, несмотря на все трудности, библиотека продолжила работу. Существует она и по сей день. Как сообщает электронная энциклопедия «Культура Ленинградской области», нынешняя Староладожская сельская библиотека (с. Старая Ладога, Советская ул., 1) является преемницей той самой библиотеки-читальни, что была открыта в 1913 году по ходатайству Староладожского кредитного товарищества. При библиотеке уже более десяти лет существует клуб для школьников «Юный краевед». В 2003 году на областном книжно-историческом форуме библиотечных работников «Древняя Русь и современная Россия» библиотека получила первое место за программу краеведческого исследования «История малых деревень»…

Одновременно с библиотекой Староладожское кредитное товарищество учредило местный комитет Всероссийского попечительства об охране материнства и младенчества, созданного в 1913 году по инициативе Николая II с целью уменьшения детской смертности в Российской империи и действовавшего под покровительством императрицы Александры Федоровны. Царь выделил на устройство попечительства капитал в сумме более миллиона рублей, пожертвованный ему Петербургскими и Московскими частными коммерческими банками в ознаменование трехсотлетия царствования Дома Романовых.

К 1917 году в составе попечительства работало несколько десятков комитетов, среди которых был и Староладожский, действовавший в районе Староладожского кредитного товарищества. Председателем Комитета стал уже знакомый нам князь Н.И. Шаховской, а среди его членов были священник Г.К. Добровольский, В.А. фон Моллер, И.С. и Ю.В. Смоленковы, а также княжны Ксения Николаевна и Елена Николаевна Шаховские.

Комитет обязывался «всемерно заботиться о поддержании существования, расширении в пределах необходимости и об окончательном устройстве находящегося в Старой Ладоге родильного приюта, устраивает приюты-ясли, молочные кухни для детей, детские лечебницы и т. п. организации». Когда началась Первая мировая война, комитет подкорректировал свои задачи и обязался «обращать внимание на оказание посильной помощи малолетним детям и их матерям из тех семей, кормильцы которых призваны на войну».

Надо отметить, что тогда же, в 1913 году, кредитное товарищество на свои средства организовало в Старой Ладоге родильный приют – с амбулаторией, прачечной и баней. Целью было заявлено «оказание медицинской помощи при родам всем без изъятия роженицам, живущим постоянно или временно в Старой Ладоге и селениях, входящих в район означенного товарищества». Оборудование приюта, рассчитанного на пять кроватей, проводилось на деньги почетного члена товарищества, коммерции советника И.С. Смоленкова.

В 1914 году совет Всероссийского попечительства выдал Староладожскому комитету субсидию в размере пяти тысяч рублей на расширение родильного приюта. На эти деньги возможности приюта увеличили – с пяти до десяти кроватей, построили ледник с погребом, кладовую, дом для служащих в приюте, помещение «капли молока», изоляционный покой и амбулатории для больных женщин и детей.

Кроме того, на деньги попечительства, а также частные пожертвования, производилась адресная помощь. Получили пособия 96 беднейших семей воинов с малолетними детьми. Выделялись средства на покупку теплой одежды и обуви беднейшим ученикам народных школ, чьи отцы ушли на войну. Деньги расходовались также на материалы для теплой одежды, которую сшили воспитанницы Староладожской женской школы и отправили в действующую армию.

В отчетах Комитета за 1914 год указываются и другие формы адресной помощи: «На прокормление бесприютной 6-летней девочки-сироты, а затем на доставку ее в Новоладожский детский приют, куда она принята по ходатайству Комитета», «На пособие бедной крестьянке для отвоза ее малолетней дочери в Петербург для производства операции».

В то же время председатель Комитета князь Н.И. Шаховской сетовал, что в настоящее время весь Староладожский край в медицинском отношении обслуживается всего одним отставным военным ротным фельдшером, что, конечно, крайне недостаточно. Необходим доктор: и для родильного приюта, и для амбулаторного лечения больных. Кроме того, на всем громадном пространстве тогдашнего Новоладожского уезда в то время не было ни одного лечебного заведения для детей дошкольного возраста…

Вскоре грянула революция… Кредитные товарищества ликвидировали в первые годы советской власти – их объединили с потребительскими обществами. Не стало и Всероссийского попечительства об охране материнства и младенчества: оно просуществовало до начала 1918 года, когда его упразднил декрет Народного комиссариата государственного призрения РСФСР. Все дела, отчетность, имущество и остатки денежных сумм передавались Отделу комиссариата по охране материнства и младенчества.

Что же касается князя Николая Ивановича Шаховского, то он и его сын Всеволод Николаевич в 1919 году навсегда покинули Россию и эмигрировали во Францию. Имение Шаховских близ Старой Ладоги долгое время пустовало и подвергалось разграблению, пока в 1926 году здесь не организовали один из первых в Волховском районе совхозов – «Сельцо Горка». Он стал образцово-опытным хозяйством в Ленинградской области.

В конце лета 1944 года бывшее имение Шаховских получило в бессрочную аренду Ленинградское отделение Союза художников РСФСР. Здесь организовали творческую дачу, просуществовавшую до конца 1980-х годов. В летнее время тут располагался пионерский лагерь «Художник».

Дача пользовалась особой популярностью у ленинградских художников. Их привлекали и очаровывали неповторимые красоты Старой Ладоги, гладь Волхова, просторы Ладожского озера. Именно поэтому с конца 1940-х годов на ленинградских вернисажах всегда выставлялись работы, посвященные древностям старой Ладоги…

«Положительно дивный уголок»

«Многие из петербуржцев даже не подозревают о существовании в окрестностях столицы тех самых красивых видов, за которыми обыкновенно бегут в чужие края, – совершенно справедливо замечал в июле 1897 года репортер «Петербургского листка» (кстати, это замечание не устарело и в наши дни). – Во главе выдающихся красивых мест наших окрестностей должно быть поставлено Токсово. Это положительно дивный уголок, способный привести в восхищение самого черствого человека».

Еще Александр I назвал живописные токсовские холмы «петербургской», или «русской», Швейцарией. Он очень любил эти места и часто приезжал сюда на охоту вместе с друзьями и приближенными, благо бабушка его государыня Екатерина II подарила своему внуку, в бытность его еще наследником, царский охотничий домик, стоявший поблизости от деревушки Сярги. На протяжении двух веков Токсово, по мнению краеведов, являлось «самым ингерманландским» поселением среди всех петербургских пригородов. А после того, как ингерманландцы в 1930–1940-х годах стали жертвой сталинских репрессий и лишились исторической родины, все, что было связано с ними, вычеркнули из истории.

Токсово – это место, овеянное множеством легенд как петербургского периода истории, так и давних допетровских времен. К примеру, название Понтусовой горы в Токсово напоминает о древних временах XVI века, когда в войну 1581 года из Выборга к крепости Орешек двигалось шведское войско во главе с Понтусом Делагарди. Согласно легенде, по пути оно разбило лагерь на вершине именно этой горы – поэтому ее и стали звать Понтусовой.

Вид с башни токсовской лютеранской кирхи. Фото 1930-х годов

Во времена владычества Швеции в окрестностях Токсово охотились офицеры из близлежащих шведских крепостей – Нотебурга и Ниеншанца, а также путешественники и местные негоцианты. У подножия Понтусовой горы стояло тогда охотничье поместье, принадлежавшее шведской королевской фамилии. Доподлинно неизвестно, бывал ли в Токсово Петр I, но существует легенда, что он собственноручно высек свой вензель на гранитном валуне на склоне Чайной горы. С тех пор тот валун зовут «камнем Петра Великого», или «Pietari Suuren Kivi». Не менее загадочна и легенда Крестовой горы: в XIX веке на ее вершине стоял крест, воздвигнутый на месте случившейся тут когда-то трагической дуэли петербургских офицеров…

К концу XIX века, когда почти все петербургские предместья стали входить в орбиту дачной жизни, Токсово оказалось незаслуженно обделенным. «В Токсово едва наберется полсотни дачников, – отмечал в июле 1897 года репортер „Петербургского листка“. – Тем не менее, уже это считается у местных крестьян таким наплывом, что они открыто заявляют: „Мы не можем вам дать хорошего молока, дачников нынче много, не напастись на всех“. В Токсово отличные места для охоты, для рыбной ловли, купания, и всем этим никто не пользуется».

Впрочем, подобное невнимание петербуржцев к Токсово объяснялось вовсе не равнодушием горожан. Причина была иной: сюда не ехали исключительно «поневоле», ведь бо́льшая часть 25-верстного расстояния между городом и Токсово представляла собой малопроезжую трассу.

«Дороги не мощены, песок по ступицу колес, у самого Токсово приходится круто подниматься в гору и тратить на это много часов, – сетовал современник. – Не езда, а мучение! И благодаря именно этому лучшая дачная местность совершенно погибает. Придет ли ей на помощь уездное или губернское земство?.. В Токсово несколько постоялых дворов носят громкие названия – „Горная роза“, „Русская Швейцария“ и пр. В этих названиях отсвечивает восторг туристов пред чудной местностью, и пора дать возможность как можно большему числу людей радоваться ею и жить окруженными ее здоровым воздухом»…

* * *

…Странный, на первый взгляд, вопрос: что общего между такими двумя выдающимися деятелями отечественной культуры, как писатель Александр Грин, автор знаменитых «Алых парусов», и ученый Дмитрий Лихачев? А вот что: в 1920-х годах оба они проводили свой летний отдых в Токсово.

В первый раз Александр Грин оказался в Токсово в 1921 году. Позади были тяжелые годы Гражданской войны, жительство в Доме искусств, куда Грина приняли по письменной рекомендации Максима Горького. В ту пору в голодном Петрограде Дом искусств, знаменитый ДИСК, стал общежитием для десятков нуждающихся литераторов и художников, «спасательным кругом» для петроградской интеллигенции.

Александр Грин

Отношения с другими обитателями ДИСКа у писателя складывались очень непросто. Грин поселился в комнате по соседству с писателями Николаем Тихоновым, Михаилом Слонимским, Всеволодом Рождественским, Мариэттой Шагинян и другими. Один из самых наблюдательных жильцов Дома искусств, поэт Владислав Ходасевич, вспоминал о Грине: «мрачный, туберкулезный человек, ведший бесконечную и безнадежную тяжбу с заправилами „Диска“, не водивший знакомства почти ни с кем…». Однако именно там, в ДИСКе, с 8 марта 1921 года Грин начал совместную жизнь с Ниной Николаевной Мироновой, которая прожила с ним до самой смерти, оставаясь верной и преданной женой.

Лето 1921 года Грины провели на даче в Токсово. Это место посоветовал ему кто-то из знакомых, восхищавшийся токсовской красотой и озерами.

«Денег у нас не было, но был хороший академический паек, и мы рассчитывали на него обернуться, – вспоминала потом жена Грина. – Приехал Александр Степанович из Токсова разочарованный. Он присмотрел славную комнату, близко от озера, но хозяин – финн, староста деревни – хотел за нее пуд соли и десять пачек спичек. В те голодные питерские годы это было нечто значительное. Местность же, по словам Александра Степановича, так прекрасна, что было бы истинным счастьем пожить там месяца два. Помогла моя мать, человек практичный и предусмотрительный, у нее оказалось килограммов двадцать соли и три пачки спичек. Она достала у знакомых недостающие семь пачек, дала мне пуд соли и я, трепеща от радости, поехала к Александру Степановичу».

Вскоре, 11 июня, супруги уже сошли с поезда на станции Токсово, имея с собой соль и спички.

«Дорога от станции к деревне шла по заросшей вереском долинке. Деревня, живописно окруженная лесом, стояла на невысоком холме, – вспоминала Нина Николаевна. – Озера мы не увидели сразу. Александр Степанович зашел к тому финну, где присмотрел комнату. Через несколько минут он вышел довольный и позвал меня. Комната не была занята, и мы в ней поселились. Отдохнув с полчаса, попив молока, мы пошли на озеро. Извилистые лесные тропинки вели к нему… По пути нам попалось небольшое озеро странной формы… Сказочно смотрело оно, и таинственно было его имя – Кривой Нож».

Спустя неделю, захватив свое скудное имущество, супруги окончательно переехали в Токсово. Александр Грин был страстным рыболовом, и Нина Николаевна тоже отличалась этой страстью. «Я выросла на большом озере и реке, – вспоминала она. – Лодка и удочка были моими спутниками с детских лет. Токсове мы раздобыли дырявую старую лодчонку, половили с нее несколько дней – скучно стало ежеминутно откачивать воду, пугая рыбу. За два кило сельдей в месяц – любимого лакомства местных финнов – мы получили право ежедневно пользоваться крепкой, небольшой, хорошо просмоленной лодочкой.

Ну и заблаженствовали! Ежедневно, чуть забрезжит заря, еще небо серое, выходим из дому и по росистым душистым тропинкам идем к озеру. Утренняя свежесть, розовеющий постепенно небосклон, первое щебетанье просыпающихся к кустах птиц! Мы в лодке, – утренняя тишина прозрачна, лишь изредка нарушит ее чириканье пролетевшей птички, всплеск воды… Из принесенной добычи дружно готовим завтрак и ложимся спать до обеда».

Вечерами они ходили рыбачить редко: было шумно – на разные голоса кричала деревня, мычали и звенели колокольчиками коровы. «Иногда ставим перемет, жерлицы, но очень редко. Не привлекает нас этот хищнический и слепой вид добычи. Удочка милее душе…»

«Летом 1921 года мы насладились рыбной ловлей в полной мере, – вспоминала Нина Николаевна Грин. – Больше нам не приходилось так ловить. Переехав в 1924 году в Крым, всегда радуясь своему переезду к морю, полюбив всем сердцем юг, мы единственно жалели о невозможности на море так радостно ловить рыбу, как в Токсове. Нам часто казалось, что в Токсове мы пережили детство своей совместной жизни… Токсово связало нас накрепко и навсегда. Оттого дни, проведенные там, всегда вспоминались нами с особой нежностью и любовью».

Но в Токсове Грин не только отдыхал и наслаждался прелестями деревенской жизни. Здесь он начинал первый в своей жизни роман – «Алголь – звезда двойная». «Ему нравилась легенда об одной красивой звезде и ее неизменном спутнике. Но роман ему не давался. Тогда он мне еще ничего не читал, а сидел, курил, думал, писал. Иногда говорил: „Не удается сюжет, опять все выбросил“».

В Токсове Грины прожили до середины сентября 1921 года. Затем, «нагруженные сухими и маринованными грибами, мочеными и вареными ягодами», вернулись в город.

Второй раз Грины отдыхали в Токсово в 1928 году. К тому времени они уже давно покинули Петроград: в 1924 году переехали в Феодосию. В письме Н. Крутикову сообщал свой дачный адрес: Токсово, Финляндская жел. дор. Рассульская ветка; дача Жбанова, угол Больничной и Проезжей ул., 23. По признанию Нины Николаевны Грин, они хотели повторить счастливые минуты семилетней давности.

«Мы оба, взрослые люди, забыли, что прошлое неповторимо. И вышло действительно грустно. Лето было дождливое, кислое, поселились мы в какой-то комнатке с фанерными стенками. Токсово стало дачным местом и кишмя кишело дачниками. По озерам во всех направлениях шныряли нарядные лодки, гички, „душегубки“ с веселой поющей, хохочущей молодежью. Рыболовы в трусиках сидели на берегу и перекликались между собой басом. А рыба ушла, спряталась. Мы погоревали о потерянной радости и уехали в Крым…».

Слова Нины Николаевны очень пересекаются с образом Токсово, запечатленного на страницах романа «Труды и дни Свистонова», вышедшего в 1929 году и принадлежавшего перу известного в то время, а впоследствии совершенно позабытого поэта и писателя Константина Вагинова (настоящая фамилия Вагенгейм). Он был знаменит как автор модернистских романов «Козлиная песнь», «Бамбочада» и «Гарпагониана». «Константин Константинович Вагинов был один из самых умных, добрых и благородных людей, которых я встречал в своей жизни. И возможно, один из самых даровитых», – вспоминал впоследствии Николай Чуковский.

Одна из глав книги так и называлась – «Токсово». В ней упоминалась и кирха, «наполненная девушками, похожими на бумажные розы, и желтоволосыми парнями», и вокзал «в готическом вкусе», и популярный трактир «Русская Швейцария», и знаменитые токсовские холмы, у подножия которых дачники устраивали беседы у костра.

«День был воскресный, и потому, что день был солнечный, от отдаленного вокзала… двигались многочисленные экскурсии, предшествуемые музыкантами, – рассказывалось на страницах книги. – Трубы сверкали на солнце. Рабочие с женами, украшенные цветами, торопились за ними, срывали травку или листочек с куста и жевали.

Другие экскурсии состояли из подростков в красных платочках, из юношей в трусиках, несших сандалии в руках. Третьи – из учащихся, почему-то застрявших в городе. Все процессии были снабжены плакатами, инструкторами с повязкой на руке.

В такие дни трактир „Русская Швейцария“ оживал. За столиками становилось шумно. Чокались пивом, обнимались, ели мороженое, хохотали, перебегали от одного столика к другому, ели яичницу с колбасой, простоквашу, огурцы, вытаскивали из карманов или ридикюлей леденцы и сосали…

Оживали после двух часов и холмы над озером, оркестр располагался на самой вершине холма, где-нибудь под двумя-тремя соснами. Толпы в разноцветных трико купались и, лежа на животе, загорали…

Токсовские возвышенности превращались в живые человеческие горы, и плакаты тогда, колеблемые ветром, казались знаменами и штандартами и горели на солнце своими белыми, желтыми, черными, золотыми буквами».

В настоящую сказку превращались токсовские окрестности зимой. И хотя дачный сезон был уже давно позади, в эту пору Токсово снова наполнялось горожанами.

«Токсово, благодаря удивительно разнообразному сочетанию долин, озер, нив, представляет собой интересную и живописную местность, в особенности для лыжника, – говорилось в изданном в 1930 году путеводителю „На лыжах по окрестностям Ленинграда“ (авторы – Н.Х. Виленская и В.Н. Клычин). – В полукилометре от станции расположено селение Токсово, вблизи которого, по направлению к Ленинграду, находится деревня Хуттузи. Дорога лыжника проходит по холмистой местности, мимо небольшого по величине озера Веро-ярви, соединенного каналом, проведенным еще в Петровские времена, с Хепо-ярви.

Во всей местности масса финских деревушек и хуторов, население которых живет вывозом в Ленинград молока и разными дачными промыслами. Здесь турист может познакомиться с жизнью и бытом местного населения, а попутно провести беседу на общественно-политическую тему, прочесть доклад о туризме, разъяснить его цели, задачи, а то и просто помочь жителям в разрешении всякого рода вопросов. Но приходится отметить, что в этих местах очень важно знание финского языка и местных наречий, так как крестьяне почти не говорят по-русски».

Дмитрий Лихачев с родителями. Фото 1929 года

С Токсово 1920-х годов связан еще один примечательный факт: среди местных дачников был Дмитрий Сергеевич Лихачев, в ту пору студент Университета. Токсово и тогда было наполнено загадочным духом старины, недаром именно в этих краях стала серьезной юношеская тяга Дмитрия Сергеевича собирать местные предания.

«Вся местность была полна историческими воспоминаниями, – вспоминал Дмитрий Лихачев, – о них нам рассказывала хозяйка дачи – дочь местного учителя-финна, знавшая финский язык, и ее муж – Дмитрий Александрович Нецветаев, отдаленный родственник Дениса Давыдова, хранивший миниатюру с портретом поэта.

…Ходил я на старинное шведское кладбище по старой дороге. Кладбище было отгорожено валом, на котором росли необыкновенной красоты старые березы. На самом кладбище сохранялись шведские надгробные плиты. Я старался разобрать надписи и даты, среди которых были и относящиеся к XVII веку… Впоследствии, как я узнал, шведские плиты на кладбище разбили; само кладбище было превращено в картофельное поле, шведов и финнов выселили. История „исчезла“…».

С удовольствием вспоминал Дмитрий Лихачев, как в Токсово, за два года до того, как попал в печально знаменитый Соловецкий лагерь, он набирался здоровья: «Родители наняли мне на все лето лодку, небольшую финского образца с острым носом, и я особенно любил плавать в ней в непогоду навстречу волнам… Когда в Соловках я болел сыпным тифом, врач спрашивал меня: „Откуда у вас загар? Вы ведь все лето провели в тюрьме?“ А это был загар двухлетней давности». Тот самый, токсовский!..

«В тихом омуте» Тихвина

«В тихом омуте черти водятся», – век назад не без иронии замечали современники о тихвинской жизни. Уникальные подробности жизни города Тихвина вековой давности удалось отыскать на страницах газеты «Новгородская жизнь». Напомним, в ту пору Тихвин с уездом входил в состав не Петербургской, а Новгородской губернии.

Жизнь в Тихвине, как и в любом провинциальном городке, шла размеренно, неторопливо, и события, которые можно было назвать из ряда вон выходящими, случались здесь крайне редко. Но уж если они происходили, то, естественно, сразу же становились сенсациями и попадали на страницы прессы. Местные обозреватели не щадили самомнения местных обывателей: они без обиняков называли Тихвин «городом, погрязшем в тине мелких помыслов и мелких страстей».

Итак, какие же события взволновали Тихвин, к примеру, летом и осенью 1911 года? «Начало лета ознаменовалось у нас… снегом, – сообщалось в середине июня 1911 года о тихвинской диковинке в газете „Новгородская жизнь“. – Пушистые хлопья падали 5 июня с 4 до 7 часов утра. Конечно, снег немедленно же таял, но все же характерно и оригинально: зелень покрылась белой фатой!».

В июле газета сообщала о непорядках в местном лесном хозяйстве. «Городу Тихвину принадлежит в уезде свыше 13 тысяч десятин леса. Площадь изрядная. Но взгляните только, как эксплуатируется этот лес, и вы ужаснетесь. Вы не поверите, что здесь хозяйничают люди, а будете убеждены, что тут живут или варвары, или какие-то чудовища, ломающие деревья, засоряющие землю сучьями, вершинами, оставляющие всюду аршинные и двухаршинные, а то и саженные пни».

Тихвинская городская дума, разумеется, бросилась искать виновных всего этого безобразия. «Крайними» оказались два лесных техника и один лесовод. Правда, о том, стали ли после этого лучше и чище в тихвинских лесах, в прессе не сообщалось.

Беспокоило местных жителей также и такое явление, как рост хулиганства в окрестных деревнях. Повсеместное распространение получали всевозможные виды преступлений, начиная от воровства и кончая драками, поножовщиной, убийствами. Причины роста криминала на селе проанализировал на страницах «Новгородской жизни» журналист, назвавший себя интеллигентом, пожившим год в деревне и вращавшимся исключительно в крестьянской среде. По его словам, «наиболее безнравственным элементом деревни являются так называемые „питерцы“, то есть пожившие в Петербурге или вообще в каком-нибудь городе».

Ничего удивительного: город всегда разлагающе влиял на пришлый «крестьянский элемент». Попадая в город, деревенский житель нередко терял ориентиры и поддавался всевозможным соблазнам, неведомым прежде. По мнению автора «Новгородской жизни», именно крестьяне-«питерцы» служили рассадником пороков в деревне, а поскольку дурной пример всегда заразителен, то от них зло распространялось и на постоянных жителей. А главная причина – в пьянстве. «90 % преступлений и хулиганств совершено здоровым, не врожденно-преступным элементом в пьяном виде. Ну, а пить народ будет до тех пор, пока у него не явятся духовные запросы и пока эти запросы не будут удовлетворены»…

Впрочем, если жизнь в окрестных деревнях оставляла желать лучшего, то в деле народного образования в Тихвине в том же 1911 году произошло серьезные и весьма положительные изменения. Произошло то, о чем долгое время приходилось только мечтать: в начале сентября в Тихвине открылось реальное училище.

Предвкушая радость тихвинцев, «Новгородская жизнь» писала: «Облегченно вздохнут как мелкие служащие и небогатые горожане, так и сельские учителя, которым приходилось обучать своих детей в Новгороде и других городах, где жизнь дороже, чем в таком маленьком городке, как Тихвин. Со временем будет, конечно, наплыв в училище и крестьянских детей, если земство придет также на помощь, как пришло оно на помощь женской гимназии, ассигновав триста рублей на интернат крестьянских дочерей, который, по слухам, и будет открыт в начале учебного года».

И, действительно, надежды тихвинцев вполне оправдались. Уже в конце октября газета писала, что открытое на средства города и земства реальное училище сразу приобрело симпатию и доверие населения. Более того, уездное земское собрание на своей сессии ассигновало на будущий, 1912-й, год дополнительную тысячу рублей на содержание училища.

«Местное пожарное общество заарендовало у г. Пагальского большой запущенный сад, который был обществом расчищен и приспособлен для гуляний, – сообщалось в „Новгородской жизни“ в начале сентября 1911 года. – Устроена сцена, на которой ныне идут представления, по преимуществу комедии. Публика во время спектаклей сидит под открытым небом на скамейках. Вход в сад платный, места также платные».

Впрочем, в хронике тихвинской жизни лета-осени 1911 года среди событий, вызвавших огромный резонанс в обществе, было не только открытие реального училища и общественного сада, но и громкое убийство, произошедшее в Петербурге и аукнувшееся в Тихвине. Жертвой злоумышленников стал известный столичный архитектор 63-летний Николай Алексеевич Мельников. Зодчего задушили в собственной квартире. Сыщикам почти сразу удалось напасть на след убийц, который и привел их в Тихвин. Убийцы прибыли в город на дачном поезде и расположились на вокзале закусить. Их поведение сразу обращало на себя внимание: они явно нервничали и постоянно оглядывались вокруг себя. Подозрения подтвердила и телеграмма из Петербурга.

Преступники пытались бежать, но их тут же схватили, несмотря на оказанное отчаянное сопротивление. При обыске у них нашли похищенные у архитектора драгоценности – четыре бриллиантовых кулона и много золотых вещей. После недолгого запирательства они сознались в убийстве архитектора Мельникова. О цинизме хладнокровных убийц – Константина Кирсанова и Николая Журавова – говорило подобие договора, заключенного ими между собой и обнаруженного полицией. «Если в случае я, К. Кирсанов, буду замечен полицией, – говорилось в нем, – то я должен, согласно условию, покончить свою жизнь. В этом случае деньги должны остаться у Журавова и из них он должен по двести рублей дать братьям Кирсанова. Остальные деньги, которые окажутся у Мельникова, предназначаются на пропой».

Весть о поимке злодеев сразу же распространилась по всему Тихвину, взбудоражив население. Один из убийц архитектора Мельника оказался коренным тихвинцем, а другой – его родственником, имевшим в Тихвине родную сестру. В ожидании этапа в Петербург злоумышленников посадили под замок в местную тихвинскую тюрьму. Многие горожане, падкие до сенсаций, тотчас бросились к стенам тюрьмы: очень хотелось поглазеть, как преступников поведут под конвоем. В толпе только и слышно было: «Скорее, скорее бы посмотреть на них! Какие у них глаза? Как они пойдут?».

«Нас, тихвинцев, не удивишь преступлениями, мы ко многому привыкли, – замечал обозреватель „Новгородской жизни“. – Нам нипочем узнать, что такая-то мещанка облила такую-то соперницу кислотой; не удивишь также известием, что такая-то дамочка бальзаковского возраста подкупила прислуг, чтобы отравить свою мнимую соперницу; не ужаснемся от того, что один субъект надел другому на голову мешок, пропитанный керосином, и поджег его. Нет, нам это нипочем. Вот, что-нибудь попикантнее, тогда мы полюбопытствуем с удовольствием и посудачим вовсю».

Кстати, чуть ли не в тот же день, когда в Тихвине поймали убийц зодчего Мельникова, по городу распространилась еще одна новость: как оказалось, почтенного тихвинца Красильникова арестовали в Петербурге с порядочным количеством поддельных денег – золотых и серебряных. «Правду говорят – в тихом омуте черти водятся», – резюмировали в «Новгородской жизни»…

Упорный труд переселенца

Как известно, население и Петербургской губернии, и соседних земель всегда отличалось многонациональным характером, причем процесс взаимодействия и взаимопроникновения различных культур происходил постоянно и естественным образом. На протяжении многих лет Северо-Запад был и остается и поныне местом мирного сосуществования представителей десятков народов и национальностей.

Причины передвижения с место на место значительных национальных групп, конечно, различные. К примеру, массовое переселение эстонцев в пределы нынешней Ленинградской области, происходившее в последние десятилетия XIX века, имело ярко выраженный экономический характер. Поиск заработка и крайняя нужда заставляли многих выходцев из Эстляндии оставлять родные места и подыскивать возможность прокормить семью в ближайших губерниях. К концу XIX столетия на территории Петербургской губернии и Петербурга проживало около сорока тысяч эстонцев.

В соседней Новгородской губернии эстонцев-переселенцев насчитывалось к тому времени больше трех тысяч. В их число входило и жители эстонского компактного поселения в Тихвинском уезде, относившемся в ту пору к Новгородской губернии. О том, как оно появилось, и о взаимоотношениях местного населения с «колонистами», подробно рассказывалось в одной из публикаций газеты «Новгородская жизнь» в 1911 году.

Все началось с того, что в начале 1870-х годах в эстонских газетах в прибалтийском крае появились объявления о благодатных землях, а также льготах и благах, которые и не снились безземельному или малоземельному эстонцу на своей родине. И все это за ничтожную, по сравнению с прибалтийской, плату в 1 рубль за десятину, предлагалось тем эстонцам, кои пожелали бы переселиться в Тихвинский уезд на земли графа Менгдена в Жуковской волости. Переселенцам обещали построить дома и хозяйственные постройки, а также выдать ссуду и даже оплатить переезд.

Вслед за объявлениями в город Юрьев (ныне Тарту) приехал управляющий графа Менгдена – эстонец по имени Юлиус. В памяти эстонцев-переселенцев осталось только одно имя этого человека, сыгравшего в их судьбе не самую благовидную роль. Но все это будет потом, а пока Юлиус, обещавший едва ни не молочные реки в кисельных берегах, стал набирать партию переселенцев. Его речи возымели действие: желающих ехать оказалось даже больше, чем требовалось. По всей видимости, не очень сладко жилось им в своем родном краю: от хорошей жизни ведь не убегают…

Начинать новую жизнь на новых местах отправилось более сорока семей из самых разных уголков тогдашней Эстляндии. Большинство из них, как говорится, «сожгли за собой все мосты»: бросили свои хозяйства, продали инвентарь и скот, сложили на телеги самые необходимые пожитки и тронулись в путь – на чужбину за счастьем. В далекий тихвинский край!

В дороге они натерпелись немало трудностей и лишений. Часто болели дети, не было сил у стариков, а у тех, кто все-таки решил брать с собой скот, начался его падеж. Сложности испытывали переселенцы еще и потому, что не владели русским языком.

Тем не менее, назад дороги уже не было, а впереди их ждали, судя по обещаниям, чуть ли не райские кущи. Но не тут-то было! В тихвинском крае переселенцев ожидало жестокое разочарование. Вместо земель, годных для возделывания, им отвели лесные делянки вдали от жилья и воды. Вместо отдельных домов переселенцам предоставили бараки на десять семей. Ни о каких ссудах на первоначальное обзаведение и устройство не было и речи, не вспоминал никто и об обещании возместить дорожные расходы.

Говорили, что виной всему был тот самый управляющий графа по имени Юлиус: он оказался обычным авантюристом и мошенником. Граф выдал ему десять тысяч рублей на обустройство переселенцев, а тот, получив их, тотчас же сбежал вместе с деньгами.

Положение переселенцев оказалось отчаянным. Некоторые не располагали вообще никакими средствами к существованию. Тем не менее, приходилось хоть как-то устраиваться. На расчищенных в течение первого лета от леса и вспаханных полянках посеяли рожь, с весны следующего года начали строиться на своих участках. Однако аномально холодная весна погубила все надежды: погибли посевы, впереди вставал страшный призрак голодной осени.

Переселенцы потянулись куда глаза глядят. Несколько семей, впрочем, вернулись через несколько лет на свои прежние участки, не найдя и в других краях ничего лучшего. А некоторые так и пропали – от них потом не было никаких известий. Остается надеяться, что где-то им улыбнулось счастье, и дела их наладились…

Как отмечалось в 1911 году, автор публикации в «Новгородской жизни», в самом начале 1900-х годов на землях Менгдена жило около десятка эстонских семей, а за десять лет осталось только четыре: три семьи из первых переселенцев и одна позднейшая, приехавшая в 1890-х годах. Причем из трех самых «старых» семей только одна не покидала свой участок, дабы попытать счастья в других краях.

Две из четырех эстонских семей жили хорошо, а хозяйства двух других приходили в упадок. Семьи были велики, расходов много, а доходы малы. Но вот парадокс: несмотря на все эти обстоятельства, эстонские переселенцы жили более зажиточно, чем большинство окрестных русских крестьян. По этому поводу окрестные крестьяне без всякой зависти и не без уважения говорили: «Дивья им жить. Ены чухны. Ены умеют». Напомним, «чухнами», или «чухонцами», с давних пор жители Петербурга и губернии беззлобно называли карело-финское и эстонское население, проживавшее в этих краях.

С участков, величиной от 15 до 25 десятин, они собирали хлеба столько, что им хватало и аренду заплатить, и самим прожить. Арендную плату они вносили деньгами, вырученными от продажи овса и молочных продуктов. В лучшие годы некоторые эстонские семьи имели по три лошадей и четыре коровы, остальные – по две лошади, но зато одна из них – пять коров. Держали переселенцы и овец, из их шерсти женщины пряли материю на платье, а также они изготовляли холст из льна.

В Тихвинский уезд эстонцы перенесли приемы крестьянского хозяйства со своей родины. Здесь были те же четыре поля: одно под паром, другое засеяно рожью, третье – овсом, а четвертое – частью житом, а частью льном. Постройки переселенцев тоже были эстонского типа, только с непременной русской печью в избе. Ко двору примыкал огород, где выращивали картофель, капусту и другие овощи. Сельскохозяйственными машинами эстонские колонисты не пользовались – работали старым дедовским способом: пахали, сеяли, молотили так, как это делали на их родине, откуда они уехали, почти полвека назад.

«Я посетил колониста-одиночку в той же Жуковской волости Тихвинского уезда, верстах в пятнадцати от колонии Менгдена, – сообщал обозреватель „Новгородской жизни“. – Когда-то он тоже был арендатором на землях графа Менгдена, потом переехал оттуда. На своем веку он три раза начинал все сначала на новом месте: вырубал лес, расчищал землю, строился, но владелец земли взвинчивал до невозможности арендную плату, и приходилось бросать старое место и идти искать новое. Теперь ему уже за пятьдесят лет, у него трое взрослых сыновей, он купил через Крестьянский банк 42 с половиной десятины леса по 38 руб. за десятину с рассрочкой платежа на 55 лет. Теперь он, наконец-то, на своей земле, и никто его не погонит прочь.

Уже выстроены и покрыты крышей жилой дом и хлев. Когда я посетил эту семью колонистов, отец и трое сыновей покрывали потолком ригу. Пока не достроен дом, семья живет в маленькой избенке, построенной на скорую руку. Надеется, что на Рождество можно будет перейти уже в новый дом. Еще остается построить конюшню, баню, гумно и амбар. Все это будет закончено в будущем году».

Что же касается окрестного русского населения, то оно с пониманием и сочувствием относилось к переселенцам, а нередко и брало пример пример с упорных, экономных и бережливых эстонцев. Над колонистом-одиночкой, который, как медведь, забрался в лесную чащу и ломал там деревья, они добродушно посмеивались, и вместе с тем, мало кто сомневался, что он выполнит задуманное.

«Из-под этого „медведя“ выйдут поля и нивы, станет колоситься рожь и другие хлеба, – с уверенностью замечал автор «Новгородской жизни». – Пройдут десятки лет, а среди леса будет существовать и расширяться культурный островок, созданный упорным трудом переселенца, нашедшего свой уголок, где он может преклонить голову, когда устанет от и непрерывного труда, и тяжелых усилий на протяжении десятков лет. Невелика награда, но хорошо, что хоть и она-то есть».

«С новым счастьем и с глаголом и с причастьем!»

Признаюсь, среди увлечений автора этих строк есть маленькая слабость – собирать старинные почтовые открытки. Причем в довольно странной манере, поскольку критерием отбора служит не изображение на лицевой стороне открытки, а… текст на обратной. О чем идет речь? В первую очередь, об адресах получателей, которые служат настоящей энциклопедией старого Петербурга и Петербургской губернии.

Среди адресов, обозначенных на открытках из моей коллекции, – Зимний дворец и Сиротский институт, Вдовий дом и Гаванская аптека, петербургское отделение Варшавского банка и Дом милосердия в Лесном. Не менее интересны и сообщения: встречаются и романтические послания в стихах, и деловые заметки. Но чаще всего – поздравления с именинами, Рождеством и Пасхой.

Источником пополнения коллекции служат многочисленные букинистические лавки Петербурга. Всякий раз там можно найти что-то интересное, причем за чисто символическую плату. Вот так, совершенно случайно, в моем собрании оказалась очередная потрепанная временем новогодняя почтовая открытка, которую можно назвать зашифрованным посланием из прошлого, содержащим огромное количество исторической информации. Надо только обращать внимание на самые мелкие детали…

Итак, на лицевой стороне – изображение очаровательной цыганки и четверостишие:

В ясный день иль в темны ночи,

И во сне, и на яву, —

Слезы мне туманят очи,

Все б хотела я к нему.

А ведь это не просто какие-то стихи, а фрагмент из популярного в ту пору романса «Не брани меня, родная» (музыку на слова поэта Алексея Ермиловича Разоренова написал еще в 1857 году композитор и пианист Александр Иванович Дюбюк). Однако нас больше интересует обратная сторона открытки.

«Старица. 29-го дек.

С Новым годом, с новым счастьем и с глаголом, и с причастьем! Желаю встретить и провести как можно лучше. Ура!!! За хорошее будущее! Целую Зою и тебя, Ивану Степановичу сердечный привет. Нюта. 1912 г.».

Итак, приступим к изучению. Что такое Старица? Это старинный русский городок, ныне – административный центр Старицкого района Тверской области. В XVIII–XIX веках это была крупная пристань на Волге на водном пути в Петербург. На открытке стоит почтовый штамп – Лихославль. А это – город на железнодорожной линии Москва – Петербург между Тверью и Вышним Волочком. От Лихославля до Старицы – 120 километров. Можно предположить, что открытка, написанная в Старицах, была проштампована в Лихославле и отправлена вместе с другой корреспонденцией в почтовом вагоне в Петербург. И в послании, и на штемпеле – одно и то же число: 29 декабря.

Куда и кому адресовано послание? «Петербург. Званка. Е.В.Б. Ивану Степанову Стецурину (машинисту)». Кстати, Е.В.Б. – это сокращенно «Его высокоблагородие». Не много ли чести для машиниста?

А точно ли он машинист? Да никаких сомнений. Ведь Званка – это железнодорожная станция, появившаяся в 1904 году на левом берегу реки Волхов. Свое имя она получила по находившейся рядом одноименной деревне. Через Званку прошла железная дорога от станции Обухово Николаевской железной дороги до Вологды. Годом позже в Званке появилось депо.

«Три пути, одноэтажное деревянное здание неказистого вокзала, несколько построек – вот и все хозяйство, – так описывал Званку начала ХХ века современный волховский краевед Юрий Сяков. – За два года до ее появления, в сентябре 1902 года, на берегу Волхова рядом с деревней Дубовики началось грандиозное по тем временам строительство. Железнодорожный мост-красавец, который стоит до сих пор, стальными пролетами соединил два берега, открыл путь на север. В январе 1906 года по нему прошел первый поезд на Вологду.

Станция Званка развивалась и вскоре превратилась в крепкий рабочий поселок, где в паровозном депо, в пути, на самой станции работало более четырехсот железнодорожников. Они заложили первый камень в строительство будущего города».

По воспоминаниям старожилов, население поселка Званка дало ему иное, более характерное для рабочих окраин прозвище: «Обитай». Вплотную к домам подходил лес. До самой революции поселок имел единственную улицу, на которой только в 1913 году построили первый каменный дом. Большинство рабочих ютилось по углам, в окрестных деревнях: Борисовой Горке, Лисичках, селе Михаила Архангела и других…

«В 1913 году общество Олонецкой железной дороги начало проводить дорогу Званка – Петрозаводск, – говорилось в историко-краеведческом очерке ленинградского писателя Захара Дичарова „Волхов“. – Однако характер крупнейшего железнодорожного строительства России это сооружение приобрело лишь с началом войны. Морскому транспорту, снабжавшему русскую армию через Балтийское море, непрестанно угрожали немецкие подводные лодки; путь этот был закрыт. Нужно было установить связь с союзниками через Северный Ледовитый океан. Отрезанное немцами на Балтике от Европы, царское правительство спешно принялось строить Мурманскую магистраль; участок Званка – Петрозаводск стал ее составной частью…

Новогодняя открытка, отправленная машинисту Стецурину в Званку 29 декабря 1912 года. Из коллекции автора

Осенью 1914 года были закончены работы по прокладке вторых путей от Званки до Петрограда. С 1915 года начал эксплуатироваться участок дороги Званка – Петрозаводск протяжением 280 километров. В 1917 году было закончено строительство Мурманской железной дороги протяжением 1328 километров, связавшей между собой ряд разобщенных районов России.

С этого времени захолустная станция Званка приобрела значение важного железнодорожного узла, усилившего связь Европейской России с Беломорьем и Уралом…».

После революции на берегах Волхова возник поселок строителей Волховской ГЭС (Волховстрой) – она строилась с 1918 по 1926 год и была первой крупной ГЭС в России. В 1925 году Волховстрой получил статус рабочего поселка, а в следующем году был включен в черту Званки, одновременно также получившей статус рабочего поселка. В конце декабря 1933 года рабочий поселок Званка получил статус города, и ему было присвоено наименование Волховстрой. Наконец, в апреле 1940 года город Волховстрой переименовали в Волхов.

Впрочем, обратим внимание еще на одну деталь на изучаемой нами открытке – штемпель почтового отделения, куда она пришла. Надпись гласит: «Михаил Архангел С.П.Б.».

Село Михаила Архангела уже упоминалось выше – это было одно из ближайших поселений, где жили железнодорожники со станции Званка. Впоследствии село вошло в состав Волховстроя. А напоминает о существовании села старинная церковь Михаила Архангела, расположенная рядом с краеведческим музеем города Волхова, что напротив Волховской ГЭС.

Первое упоминание об этой церкви относится к 1500 году. «Неизвестно, каким по счету был тот деревянный храм, что сгорел от неисправной печи в ночь с 6 на 7 декабря 1812 года, – отмечает волховский краевед Виктор Астафьев. – На его месте «усердием прихожан и сторонних благотворителей» в 1820 году был сооружен каменный храм во имя Архистратига Михаила с каменной колокольней и приделом во имя св. великомученицы Екатерины. Постройку церкви производили путиловский крестьянин Иван Тюкин и тихвинский мещанин Агафон Кирпичников. За строительством вел наблюдение новоладожский предводитель дворянства и известный меценат Алексей Романович Томилов».

В приход церкви, кроме села Михаила Архангела, входили деревни Борисова Горка, Званка, Боргино, Морозово, Шкурина Горка, Пороги, Валим и Бороничево. После революции село Михаила Архангела переименовали в Октябрьское – религиозным названиям не должно было быть места в новой жизни. Тогда же село Ильинском стало деревней Плеханово, а село Петропавловское – Халтурино.

Храм Михаила Архангела закрыли в 1938 году. После войны в нем находился пункт приема и переработки молока, затем – филиал Волховского химического завода. С 1972 года храм стоял пустым, заброшенным, к началу 1990-х годов от него остались только одни стены. В годы новейшей истории он стал первым возродившимся храмом в городе Волхове и окрестностях. Первая служба в его стенах прошла 21 ноября 1994 года, в тот же день после долгих лет молчания зазвенели колокола…

Стоит обратить внимание на одну важную деталь – на скорость работы почтовой службы, и это при том, что она была особенно перегружена во время рождественских праздников и в канун Нового года (как известно, в дореволюционной России, жившей по старому стилю, Рождество предшествовало Новому году, а не наоборот, как теперь). Так вот, открытка, отправленная 29 декабря из Лихославля, 31 декабря была проштампована в селе Михаила Архангела близ Званки. Можно полагаться, что к адресату она поступила перед самым Новым годом.

И, наконец, еще одна подробность. Внимательный читатель, наверное, обратил внимание, что изучаемое нами послание 1912 года написано почти в современной русской орфографии, хотя реформа, отменившая «лишние» буквы, была проведена только в 1918 году, после революции. В частности, она отменила твердый знак («еръ») на конце слов, оканчивавшихся на согласную. Обратите внимание – в этом письме уже нет буквы «еръ». А вот «ять» в словах «встретить», «целую» и «привет» можно увидеть.

Подобное вольное обращение с правописанием – тоже знак времени. Ведь задолго до проведенной реформы проблема новых правил русской орфографии стала одним из животрепещущих вопросов, будоражащих общественное мнение. Сторонники и противники яростно отстаивали свою правоту. На состоявшемся в Петербурге в начале 1914 года съезде учителей начальных школ было принято единодушное постановление ходатайствовать об упрощении русской грамматики. «Долой букву „ять“!» – заявили народные учителя.

О необходимости реформы, в частности, об устранении «ненужных» букв – яти, фиты, ижицы и твердого знака на конце слов, заканчивающихся на согласную, говорили многие выступавшие. Громовую речь произнес народный учитель Ульянов, заявив, что буква «ять» висит как проклятие над школой и сушит мозги учащимся. «На этом собрании мы должны подвергнуть эту букву проклятию!» – провозгласил он.

Однако чиновники в основном выступили против любых изменений. «Ожидать орфографической реформы не следует, – заявил вице-директор Департамента народного просвещения Воронцовский. – Я с уверенностью могу сказать, что если выкинуть из русской азбуки пять букв, то читать по-русски без этих букв нам, привыкшим к существующей ныне орфографии, будет очень трудно».

Вот о скольких исторических эпизодах поведала простая новогодняя открытка!..

Семейный альбом