Вокруг Петербурга. Заметки наблюдателя — страница 4 из 9

В нейвольском пансионе мадам Ланг

Имя писателя и общественного деятеля Василия Васильевича Брусянина (1867–1919) сегодня известно, главным образом, историкам литературы, а в эпоху «серебряного века» оно было на слуху у читающей публики. Знаменитый в ту пору крестьянский поэт Спиридон Дрожжин называл Василия Брусянина «товарищем по оружию», а писатель Леонид Андреев на дарственной фотографии, адресованной Брусянину, подписал: «С искренней приязнью»…

Родом Василий Брусянин был из Башкирии, затем прочно обосновался в Петербурге. Судьба сложилась так, что несколько лет, очень важных в творческом отношении, Брусянин провел в деревне Нейволе под Мустамяками – ныне это поселок Горьковское в Выборгском районе Ленинградской области. Впрочем, обо всем по порядку.

Брусянин был необычайно плодовитым литератором. За тридцать лет писательской деятельности (увы, именно столько отмерила ему судьба!) из-под его пера вышло огромное множество повестей, рассказов, очерков, несколько романов, статей, рецензий, неопубликованных работ эпистолярного жанра. Большим успехом пользовался исторический роман-дилогия Брусянина «Трагедия Михайловского замка», посвященная судьбе Павла I (1914–1915 гг.). Кроме него, известность писателю принесли его сборники повестей и рассказов «Ни живые, ни мертвые» (1904 г.), «Час смертный» (1912 г.), «Корабль мертвых» (1915 г.), «Дом на костях» (1916 г.), романы «Молодежь» (1911 г.), «Темный лик» (1916 г.) и многие другие.

«Его уважали собратья-писатели, именно ему предложил стать своим секретарем Леонид Николаевич Андреев, – рассказывает внук Василия Брусянина – известный петербургский журналист, киновед, лауреат „Золотого пера-2003“ Вадим Олегович Брусянин. – Сколько помню себя, всегда жил с ощущением причастности к литературной семье. На стенах комнаты висели портреты деда с необузданной шевелюрой, написанные им акварелью пейзажи Финляндии, подаренные ему фотографии Ивана Бунина, Леонида Андреева, Александра Куприна с дружескими надписями…».

Как это всегда бывает в России, литератор – больше чем просто автор книг. Не удивительно, что в переломную историческую эпоху Брусянин активно выступал как общественный деятель. Будучи сторонником радикальных перемен, принимал участие в политической борьбе – естественно, антиправительственного характера.

Еще с конца 1890-х годов В.В. Брусянин публиковал рассказы и очерки, посвященные, в основном, современной деревне, в петербургских журналах легальных марксистов «Новое слово» и «Жизнь». В начале 1900-х годов участвовал в журнале «Звезда», выступал в «Русской газете» со статьями по рабочему и крестьянскому вопросам, о народном образовании.

Годы, наступившие после первой русской революции, стали серьезным испытанием для Василия Брусянина. Власти припомнили писателю его свободомыслие. В 1908 году Брусянина привлекли к суду по делу издававшейся им еще в 1905 году общедоступной «Московской газеты». Тогда вышло всего десять номеров этого издания: накануне вооруженного восстания в Москве его закрыли с мотивировкой «за возбуждение к учинению бунтовщического деяния и к ниспровержению существующего в России общественного строя».

Московская судебная палата приговорила Василия Брусянина к двум годам заключения в крепости. С момента подачи кассационной жалобы его взяли под арест, но через две недели освободили под залог, внесенный сестрой жены писателя. Понимая, что приговор может вступить в законную силу, Брусянин принял решение бежать за границу.

В.В. Брусянин. Фото середины 1910-х годов. Фото из архива В.О. Брусянина

В.В. Брусянин с семьей. Фото середины 1910-х годов. Фото из архива В.О. Брусянина

«Муж бесповоротно решил эмигрировать, а меня с детьми поселить где-нибудь на даче поблизости, квартиру ликвидировать и мебель поставить в склад, – вспоминала жена писателя, Мария Ивановна Брусянина. – Предполагалось, что он выпишет нас за границу, когда ему удастся устроиться». По ее признанию, впоследствии эта идея казалась ей наивной и фантастической, однако тогда она без всякой критики отнеслась к „проекту“ мужа, и семья стала готовиться к его осуществлению…

Муж решил бежать за границу через Финляндию. Разумеется, план этот мы держали от всех в тайне. И вот однажды утром мой муж, крепко поцеловав меня и детей, ушел от нас… Помню, как с балкона я смотрела ему вслед, и у меня было странное ощущение: мне казалось, что с каждым его удаляющимся шагом кто-то с такой же быстротой поднимает надо мной стеклянный колпак, защищавший меня до сих пор от непогоды, и я осталась стоять на открытом месте».

Через некоторое время семья перебралась к Василию Брусянину за российско-финскую границу – в деревню Нейвола (Неувола) под Мустамяками. Здесь писатель органично влился в писательскую «колонию», возглавляемую А.М. Горьким. Здесь жили известные в ту пору литераторы Евгений Чириков, Демьян Бедный, Владимир Бонч-Бруевич, Федор Фальковский. А неподалеку от Нейволы, в Ваммельсуу, жил Леонид Андреев, с которым у Брусянина сложились тесные дружеские отношения.

Брусянин жил в пансионе мадам Ланг (или Ланге), принадлежавшем Александре Карловне Горбик-Ланге. Это место служило пристанищем для многих писателей, вынужденных из-за своих политических убеждений скрываться от правительственных преследований. Хозяева пансиона сочувствовали революционным настроениям и даже не брали от своих постояльцев денег.

Брусянина снабдили фальшивым паспортом на имя некоего господина Базилева – именно этой фамилией писатель подписывался все годы эмиграции. Ему даже пришлось изменить внешность: по словам Марии Ивановны Брусяниной, муж «снял свою густую, чуть ли не единственную в Петербурге шевелюру, подстриг свою характерную бородку и надел пенснэ». Детям велели, из соображений конспирации, называть отца дядей Федей.

«…Началась „новая эра“ в нашей жизни с мужем: для него нелегальное положение со всеми вытекающими отсюда неудобствами, для меня – фальшивое положение „незаконной“ жены, – вспоминала Мария Брусянина. – Материальное положение наше в это время тоже было не из завидных».

Мария Ивановна взяла на себя роль литературного агента мужа. Поскольку появление за пределами русской административной границы грозило ему неминуемым арестом, то все отношения с издательствами взяла на себя Мария Брусянина. В своих воспоминаниях она описывала поздние возвращения из Петербурга: «Доехав до Мустамяк, я брала извозчика. До Нейволы от станции три-четыре километра. Едешь, бывало, в санях, а с обеих сторон – темный лес да белый снег, и под скрип полозьев о чем только не подумаешь…».

Любопытный факт: хотя Брусянин фактически являлся для тогдашних властей России «персоной нон грата», частным издательствам не возбранялось печатать его книги, причем именно те, что создавались им в эмиграции. «Отсутствие шумных городских впечатлений и постоянная близость к природе благотворно действовала на развитие художественного дарования мужа, – вспоминала Мария Брусянина, – и он написал в Финляндии свои первые крупные вещи – роман „Молодежь“, „Белые ночи“, закончил ранее начатый роман „Художник“, которому дал новое название – „Мужчина“, и ряд рассказов из жизни финских крестьян, которые были потом изданы отдельной книжкой под названием „В стране озер“».

Среди книг Брусянина, изданных в России в начале 1910-х годов, кроме вышеупомянутых, были «Час смертный. Рассказы о голодных людях», «Дом на костях», а итоговым его произведением стал роман о деревне после столыпинских реформ – «Темный лик». Кроме того, выходили многочисленные газетные и журнальные публикации, рецензии и репортажи.

Конечно, не все было просто. Как признавалась Мария Ивановна, она «с горечью убеждалась в том, что пристраивать рукописи становилось все труднее и труднее… Все это давало мало денег, так как большие вещи писались долго и потом требовалось время, чтобы их пристроить, а деньги на жизнь нужны были каждый день. Хорошо еще, что мы пользовались кредитом и в лавке, и у мясника Карла, который развозил мясо по домам».

Через какое-то время семья Брусяниных перебралась чуть ближе к столице – в Куоккалу (ныне Репино). Здесь литератор тоже попал в уникальную атмосферу писательского братства: в Куоккале обитали Александр Свирский, Корней Чуковский, Александр Богданов, а в знаменитых «Пенатах» жил художник Илья Репин.

Концом нелегальной жизни Василия Брусянина и его семьи в Финляндии стала амнистия 1913 года в честь 300-летия царствования Дома Романовых. Осенью семейство Брусяниных вернулось в Петербург. И вновь продолжилась активная литературная и общественная деятельность Василия Брусянина.

В 1917 году интеллигенция Петрограда торжественно отметила 25-летие творческой деятельности писателя Брусянина. «Муж работал в двух газетах и зарабатывал очень хорошо, так что и материальное положение было удовлетворительное, – вспоминала Мария Брусянина. – Дети учились в Коммерческом училище в Лесном. Я принимала близкое участие в родительских комитетах. Так что жизнь была полна и интересна…».

К сожалению, идиллия брусянинского семейства оказалась недолгой. Когда в 1918 году в Петрограде начался голод, Брусянины попытались искать спасения в деревне – сначала в Псковской губернии, а потом в Орловской. При этом писатель вовсе не отошел от общественной деятельности, наоборот, изо всех сил бросился в опасный водоворот жизни.

Благодаря содействию наркома продовольствия А.Д. Цюрупы, Брусянина назначили инспектором ревизионной комиссии по снабжению Петрограда. Писатель не раз выезжал в центральные губернии России для организации помощи голодающей столице, что не помешало ему самому жить впроголодь. Увы, все это подорвало его здоровье, и деревня Нетрубеж стала последним пристанищем Брусянина. Здесь писатель заболел сыпным тифом и скончался летом 1919 года.

После смерти мужа Мария Ивановна сделала все, чтобы достойно воспитать детей и сохранить для потомков и для истории память о В.В. Брусянине. «Все последующие годы она занималась приведением в порядок уцелевшей части архива мужа, который в тридцатые годы был передан ею в ЦГАЛИ и в Пушкинский дом, – рассказывает ее внук Олег Брусянин. – Она работала над своими воспоминаниями, много занималась переводами, неоднократно предпринимала попытки к переизданию произведений В.В. Брусянина, вела переписку с литераторами, знавшими его и помнившими. Она воспитала в своих детях любовь и уважение к памяти их отца. И они стали достойными людьми, подлинными интеллигентами, впитавшими лучшие традиции дореволюционной русской культуры»…

«Совершенно как в раю»

Немало петербургских аристократов проводили северное лето, короткое, но порой знойное и душное, в окрестностях Петербурга. К их числу относился и Иван Иванович Толстой – его «пенатами» был полуостров Ниттюсаари в нынешнем Выборгском районе Ленинградской области.

Уникальным источником информации о жизни И.И. Толстого служит его дневник, записи в котором он вел каждый день, год за годом, скрупулезно и подробно. В 2011 году дневник опубликовали – он был подготовлен к печати в Санкт-Петербургском институте истории Российской Академии наук под научной редакцией академика Б.В. Ананьича. Записи Толстого охватывают период с сентября 1906 года по апрель 1916 года. Сохранились они в домашнем архиве его внучки – Людмилы Ивановны Толстой.

«Иван Иванович Толстой, несомненно, принадлежал к лучшей части петербургской интеллигенции начала прошлого века», – уверен Борис Васильевич Ананьич. – Главное в понимании интеллигенции – порядочность, в том числе и политическая. И любовь, и преданность тому делу, которым занимаешься. И, конечно, патриотизм, только не в его крайнем выражении. Сейчас таких людей единицы».

Иван Иванович Толстой принадлежал как раз к их числу. Занятия его были в высшей степени многообразны. Известный нумизмат и археолог, почетный член Академии наук и Академии художеств, вице-президент Академии художеств с 1893 по 1905 год, министр народного просвещения в 1905–1906 годах и городской голова Петербурга в 1914–1915 годах.

Как явствует из дневника, он был человеком явно прогрессивных взглядов, хотя и никогда не покушался на основы тогдашнего государства. Готовил проект введения для всех местностей России всеобщего начального обучения. Боролся за отмену процентной нормы евреев при поступлении в вузы. Был убежденным сторонником совместного обучения мужчин и женщин и расширения всеобщих избирательных прав. Выступал последовательным противником смертной казни и считал, что ее использование в ответ на революционный террор вовсе не спасет ситуацию. Для Толстого существовал «культ справедливости», вне зависимости от ее партийной окраски.

Будучи аристократом в самом изысканном смысле этого слова, граф Иван Иванович Толстой в обыденной, домашней, семейной жизни был человеком, далеким от барских замашек. Что и подтверждал характер его летнего отдыха.

«Наше милое Niittysaari» – так называл свои любимые «пенаты» Иван Иванович Толстой. «Воздух и тишина совершенно как в раю!» – восклицал он в первый день пребывания здесь в летнем сезоне 1907 года.

Из чего складывался дачный отдых видного общественного деятеля? Конечно, каждое утро начиналось с новостей из Петербурга. Главным средством информации служили столичные газеты, а их отсутствие (что порой случалось) приводило к настоящему информационному голоду. «Сегодня не получал газет, а потому не знаем, что делается на белом свете», – сокрушался Иван Иванович Толстой (запись от 31 мая 1907 года).

Газеты не доставлялись в воскресенье: в Финляндии строго соблюдалось правило воскресного отдыха, в том числе и для почтовых служащих. Поэтому воскресные газеты Толстой получал только в понедельник. Не приходили газеты и в праздники. «Газет мы из-за финского Троицына дня не получали, а потому о происходящем на белом свете ничего не знаем», – огорчался Толстой (запись от 22 мая 1911 года).

Непременным атрибутом жизни на Ниттюсаари было купание в море. Но самое главное – почти каждый день здесь был связан с активной физической работой, приносившей Толстому истинное удовольствие и наслаждение. Речь шла о работе в лесу на территории имения, которой он занимался и сам, и вместе с домочадцами. «…Занимаюсь чисткой леса по утрам: пилю сучья и целые деревья: здоровая и приятная работа», – отмечал Иван Иванович Толстой.

Иногда знойная жара не давала работать в лесу. «Утром я поработал в лесу, обливаясь потом более часа, но должен был бросить работу из-за мух и слепней, носившихся вокруг меня целою тучей и кусавшихся ужасно больно» (запись от 19 июня 1907 года). Спустя неделю Толстой записывал в дневнике: «Сегодня в 2 час. дня уехали в Петербург Гиль и Жебелев после четырехдневного пребывания здесь. Последний каждое утро работал вместе со мной в лесу, очищая деревья от сухих веток, спиливая можжевельники и выкорчевывая старые, гнилые пни. Много вместе потели».

Но главным помощником Ивана Ивановича Толстого по работе в лесу был его сын Иван – будущий филолог, профессор кафедры классической филологии Петроградского (Ленинградского) университета.

«Несмотря на дождь, работали утром втроем, и за одно утро соорудили дорожку на поляне к дубу, под которым поставили скамейку», – сообщал Толстой 6 августа 1908 года. Через три дня, 9 августа, в дневнике появилась следующая запись: «В 11 час. приехал к нам инженер из Выборга осмотреть наше водоснабжение. Он застал нас троих в лесу за работою. Показали ему наш ключ и колодец и условились, что он во вторник приедет для изысканий относительно возможности устроить артезианский колодец. Только что он уехал, как приехала г-жа Буттенгоф с „фотографистом“ снимать виды Niittysaari для открыток». (Госпожа Буттенгоф была супругой соседа Толстых Эмиля Буттенгофа, владельца усадьбы на Коркеасаари).

И.И. Толстой. Фото начала ХХ века

Кроме работы в лесу, были еще занятие в саду. «Купили насос для поливки газона и новых посадок, а то все грозит засохнуть», – записал Толстой 29 мая 1910 года.

Важные события дачной жизни – визиты гостей из Петербурга. У Толстого на Ниттюсаари бывали государственные деятели и люди из мира искусства. Чаще других в дневниках Толстого упоминаются филолог Сергей Александрович Жебелев – историк античности и археолог, профессор Петербургского университета, а также нумизмат и коллекционер Христиан Христианович Гиль, внештатный сотрудник Эрмитажа.

Нередким гостем Толстых был художник Петр Иванович Филатов. «Работали утром с Ваней вдвоем: Филатов писал этюд. Он сегодня уехал на очередном пароходе в 6 час. вечера» (запись от 12 июня 1910 года).

Однажды Толстого навестил Илья Ефимович Репин. «В 1 час без предупреждения на экстренном пароходе к нам приехал Репин, как раз к обеду, – сообщал Иван Иванович Толстой 30 мая 1910 года. – Рассказал, что он, по поручению Саратовского земства, исполнил портрет Столыпина… После обеда повели Репина в лес и поднялись с ним на башню. Жара невероятная: в тени почти 23 градуса! Уехал Р[епин] с очередным пароходом в 6 час. Так как мы сегодня, из-за воскресенья, сидим без газет, то Р[епин] передал свой экземпляр „Речи“».

Случалось, бывали и непрошенные гости. «Ко мне приезжали двое, – записал Толстой в дневнике 17 июня 1907 года, – какой-то студент, живущий на даче поблизости; просил позволения охотиться у нас на тетеревей; я решительно отказал, так как мы принципиально и сами не охотимся, и другим запрещаем убивать дичь у нас… Студент рассказывал, что они сняли дачу всемером (три студента, две консерваторки, медичка и бестужевка) и живут коммуною; им обходится жизнь по 8 руб. в месяц на брата! А все же стрелять я запретил!».

А однажды, гуляя в окрестностях дачи, Иван Иванович наткнулся на… военный отряд. Вот как это произошло. «Из-за дождя не работали в лесу, – отмечал Толстой 21 августа 1911 года, – но я сделал небольшую прогулку и наткнулся у нашей башни на эскадрон драгун, присланных, по словам спрошенного мною солдата, для обследования всей местности вокруг „вышки“ и осмотра всех дорожек. Очевидно, этот наезд находится в связи с укреплением и защитой Финского побережья…».

И.И. Толстой. Портрет работы И.Е. Репина. 1893 год

Приятными событиями на Ниттюсаари были семейные праздники. Среди них – 25 июня, день рождения супруги Ивана Ивановича Толстого. «Много гуляли, ездили на лодках и ловили щук „на дорожку“; жена поймала двух ½ фунтовых, в полчаса времени», – так провели этот день в 1907 году.

Довольно часто совершались поездки «для закупок» в расположенный недалеко Выборг. «Поразительно, как город за последнее время развивается и украшается новыми красивыми зданиями и хорошими магазинами», – отметил Толстой 29 мая 1908 года.

В июне 1910 года Толстым довелось наблюдать торжества по случаю 200-летия взятия Выборга русскими войсками. «Из города до нас доносится целый день грохот салютационных выстрелов. К торжеству готовились уже года два и ожидался сам государь. Он не приехал…».

Немало место на страницах дневника отведено жалобам на капризное непостоянство северной погоды. То африканский, тропический зной, то осенний холод, и так все время! «Положительно, мы переселились в итальянский климат! – восклицал Толстой 2 июля 1907 года. – Вот уже 10 дней подряд температура напоминает Неаполь или Палермо!». Но уже спустя день все переменилось: «С утра льет дождь, как из лейки. Ничто не напоминает середины лета: после недавних жаров наступил какой-то сентябрь или даже октябрь!».

Печальным событием жизни на Ниттюсаари стала смерть летом 1907 года любимой собаки по кличке Аккорд. «Целый день возились с Аккордом, который медленно умирает, по-видимому, от болезни сердца, – записал Иван Иванович Толстой 12 июля. – Бедная собака постепенно слабеет, но умирает довольно спокойно. Лиля трогательно за ним ухаживает и всеми мерами старается облегчить его страдания». На следующий день любимая собака скончалась. Горю домочадцев не было предела, однако даже в такой ситуации Толстой не терял ясности ума.

«Сегодня хоронили Аккорда, – сообщал от 15 июля. – Я вырыл в лесу могилу, и его принесли туда Ваня и Лиля в деревянном ящике, специально заказанном Лилею Маатикайнену. Я должен сознаться, что вся эта церемония (Лиля ужасно убивалась, целовала мертвую собаку, заказала шелковый тюфяк и шелковую подушку, на которые Аккорд и был уложен) меня расстроила в том отношении, что не только Лиличка, но и моя жена проявили чрезмерную чувствительность и трактовали собачку (которую я лично, признаться, очень любил и которой мне жаль) как какого-то умершего ребенка. Мне это кажется очень уж неподходящим и оскорбительным для человеческого чувства»…

И, напоследок, небольшая справка о полуострове. По данным исследователей, еще в начале XIX века в этих местах было образовано крупное имение Хотакка, земельные угодья которого занимали в том числе и Ниттюсаари. Большая деревянная вилла графа Толстого до наших дней не сохранилась – она погибла во время «зимней войны» 1939–1940 годов. Представляла она собой двухэтажный особняк с мансардой и двумя открытыми верандами, с которых открывался вид на море. После отделения Финляндии Толстые навсегда покинули имение, а земли перешли в собственность государства. С 1927 года имением владел юрист Лаури Метсялампи, который перестроил дом и разбил красивый парк с липовой аллеей, серебристыми ивами и шиповником. До нашего времени от «толстовских времен» сохранился только гостевой домик, да и то в несколько перестроенном виде…

«В отставку без мундира и пенсии»

Среди русских военачальников, связанных с древним Выборгским замком, достойное место занимает Нестор Никифорович Кайгородов. Первые годы ХХ века, с 1900 по 1903 год, именно он занимал пост коменданта Выборгской крепости.

Нестор (Нестер) Никифорович был родом из Полоцка. Его отцом был генерал-майор Никифор Иванович Кайгородов (1810–1882), происходивший из дворян Санкт-Петербургской губернии. Воспитывался он в Первом Петербургском кадетском корпусе, в 1828 году в возрасте восемнадцати лет поступил на службу прапорщиком. В двадцать лет, в 1830 году, участвовал в Польском походе. Отличился в боях под Колью и Новоградом, участвовал во взятии Варшавы. В 1832 году за храбрость Н.И. Кайгородов был удостоен орденом Святой Анны. В 1833 году его приписали к артиллерийской учебной бригаде, а в следующем году направили в распоряжение вновь организуемого кадетского корпуса в Полоцке, куда он прибыл в 1835 году к началу занятий.

В семействе Никифора Ивановича Кайгородова было четверо сыновей. Один из них, Дмитрий Никифорович Кайгородов, стал впоследствии знаменитым ученым, профессором Лесного института, выдающимся лесоводом, специалистом в области лесной технологии, орнитологии, педагогом и популяризатором естествознания, основателем фенологии – новой для России науки о сезонных явлениях природы.

Другой сын Никифора Ивановича, Михаил Никифорович Кайгородов, закончил Михайловское артиллерийское училище и Николаевскую академию Генерального штаба. Он прошел военную карьеру от подпоручика до генерала от инфантерии. Был кавалером многих наград, в том числе – Св. Станислава I, II, III степеней, Св. Анны I, II, III степеней, Св. Владимира III и IV степеней. Среди его должностей – старший адъютант штаба войск гвардии и Петербургского военного округа (1890–1892 гг.), начальник штаба 37-й пехотной дивизии (1893–1900 гг.), нюландский губернатор (1901–1905 гг.), иркутский губернатор (1905–1906 гг.), начальник 26-й пехотной дивизии (1907–1913 гг.). Последнюю должность, комендант Гродненской крепости, он занимал с августа 1913 года. После революции, в 1918 году, М.Н. Кайгородов был расстрелян в Москве.

Что же касается Нестора Никифоровича Кайгородова, то он окончил Полоцкий кадетский корпус, где его отец был преподавателем математики, затем – Константиновский кадетский корпус и Михайловскую артиллерийскую академию. В 1875 году Н.Н. Кайгородов получил чин капитана гвардии, в 1878 году стал полковником, в 1891 году – генерал-майором, в 1901 году – генерал-лейтенантом. С 1875 года он был членом Артиллерийского комитета Главного артиллерийского управления, с 1882 года – помощником начальника Охтинского порохового завода, с 1884 года – командиром 4-й морской батареи в Кронштадте, с 1886 года – командир Севастопольской, а с 1891 года – Свеаборгской крепостной артиллерии.

В 1900 году Нестор Никифорович получил должность коменданта Выборгской крепости. Любопытно, что именно он в 1901 году выдвинул идею постройки к 200-летию юбилею взятия Выборга, который предстояло отметить в 1910 году, право славного собора напротив крепости – на легендарном месте ставки Петра Великого, где сохранялась буква «П» с крестом, высеченная, по преданию, в скале самим царем.

Этим местом был старый редут Петра Великого на вершине скалы на Терваниеми. Выбитые рядом в скале вензель и крест были к тому времени обнесены металлической решеткой. Собор во имя Христа Спасителя предлагалось построить трехпрестольным в «византийско-русском стиле», но осуществлению планов помешала начавшаяся Русско-японская война 1904–1905 годов. Храм заложили гораздо позже – в день празднования 200-летия юбилея взятия русскими войсками Выборга, 14 июня 1910 года. Проект разработал петербургский архитектор Василий Антонович Косяков.

Возведение собора началось только весной 1914 года. За короткое время успели соорудить мощный гранитный фундамент и построить стены. Когда началась Первая мировая война, строительство храма остановилось.

Почти два десятилетия недостроенные стены церкви высились на скале Терваниеми, пока в ноябре 1930 года Выборгская городская дума не приняла решение использовать их для сооружения здания губернского архива. Автором проекта здания архива стал известный финский архитектор Уно Вернер Ульберг. Стены недостроенного храма разобрали, а кирпич использовали для возведения нового здания. Торжественное открытие архива состоялось 29 сентября 1934 года. С тех пор здание никогда не меняло своего функционального назначения: с 1940 года, когда Выборг оказался в составе СССР, тут также находился архив. Ныне здесь – Ленинградский областной государственный архив (ЛОГАВ).

Кстати, еще одна любопытная деталь, связанная с «финляндским» периодом жизни Н.Н. Кайгородова. Когда в 1904 году его брат Дмитрий Никифорович задумал построить дом в Петербурге, то подрядчиком при сооружении особняка, по совету Нестора Никифоровича, пригласили строителя Голла, который хорошо зарекомендовал себя построенными виллами в Финляндии…

Нестор Никифорович Кайгородов недолго командовал Выборгской крепостью: в 1903 году он занял пост коменданта Свеаборгской крепости (ныне Суоменлинна в Хельсинки). Эта должность стала для Н.Н. Кайгородова роковой. В ноябре 1905 года он был разжалован и отправлен в отставку – за то, что недостаточно жестко боролся с революционным брожением солдат во вверенном ему гарнизоне.

Н.Н. Кайгородов (в центре) с женой Эрминой Августовной (слева) и детьми. Справа – дочь Мария, родившаяся в 1889 году. Фото начала ХХ века. Фото из семейного архива правнука Н.Н. Кайгородова – В.Г. Сперанского

Все началось с того, что солдаты, возмущенные задержкой демобилизации старослужащих, плохим качеством выдаваемой одежды и другими обстоятельствами, предъявили требования начальству гарнизона. Н.Н. Кайгородов разрешил офицерам собрать требования солдат, а затем, 1 ноября 1905 года, подписал приказ, содержавший около двадцати положений и облегчавший содержание солдат.

Через две недели после подписания злополучного приказа Кайгородова сместили с поста коменданта крепости. «Дедушку отправили в отставку без мундира и пенсии, – рассказывала внучка Нестора Никифоровича Татьяна Федоровна Сперанская. – Потом пенсию удалось все же получить. А мундир? Не знаю! Бог с ним… Может быть, судьба уберегла Нестора Никифоровича от еще больших бед. Неизвестно еще, что было бы с ним, если бы он оставался комендантом Свеаборга в 1906 году, когда там произошло вооруженное восстание».

Получив отставку, Нестор Никифорович лишился казенной квартиры, денщиков и слуг. Именно тогда он и нанял скромное жилье в одном из северных предместий Петербурга – в Лесном, совсем рядом с домом своего брата Дмитрия Никифоровича. Здесь он прожил десять лет, до смерти в 1916 году на 73-м году жизни.

Будучи очень энергичным человеком, Нестор Никифорович не выносил бездеятельности. Поселившись в Лесном, он нашел для себя новое занятие – стал председателем «Общества пособления ученикам Лесновских женских гимназий принца Ольденбургского». Впоследствии он принял на себя еще одну должность – председателя Лесновского земского попечительства по призрению семей призванных на действительную военную службу…

Будучи комендантом Выборгской крепости, Н.Н. Кайгородов занимал со своим семейством служебную квартиру рядом с замком. Впрочем, семейные перипетии Нестора Никифоровича достойны отдельного повествования.

Выборгская крепость. Фото начала ХХ века

Уникальными материалами из семейного архива поделился с автором этих строк правнук Нестора Никифоровича Кайгородова – инженер-строитель Владимир Георгиевич Сперанский. Речь идет о воспоминаниях его матери инженера-гидромеханика Татьяны Федоровны Сперанской (1915–2001) – внучки Н.Н. Кайгородова. Отрывок из них продолжает эту публикацию.

«Первая жена Нестора Никифоровича умерла рано. От этого брака у дедушки были сын Аркадий и дочь Парасковья (Пашенька). Аркадий окончил военное училище и затерялся. К сожалению, я о нем ничего не знаю. А жизнь Пашеньки оборвалась трагично: она застрелилась в 14 лет. Об этой трагедии в семье дедушки старались не упоминать, поэтому и я больше ничего об этом не знаю.

Гувернанткой детей Нестора Никифоровича была Вера Ивановна Бадибелова (1865–1941). Между ней и дедушкой возникли чувства, и в результате этой встречи в 1889 году родилась дочь Мария – моя мать. Сколько лет они жили вместе и жили ли они вообще вместе – об этом мне мама не рассказывала…

Первые четыре годы жизни мамы были не очень благополучными. Очевидно, бабушку Веру с дочкой удалили из семьи дедушки. Как узнал дедушка Нестор, о „прохладном“ отношении матери к своему ребенку мне неизвестно, но точно знаю, что когда он уже жил во втором браке, то забрал свою незаконнорожденную дочь у бабушки Веры и привез ее в свою семью, где уже воспитывались дети от его первой жены. В то время дедушка был комендантом крепости Свеаборг…

Со своей второй женой, швейцарской подданной француженкой Эрминой Августовной, Нестор Никифорович оставался до самой смерти и прожил, я думаю, счастливую жизнь. Она была намного моложе мужа. Родилась Эрмина Августовна в 1867 году в старинном городке Ношатель в Швейцарии в семье часовщика. О своем детстве она никогда не рассказывала. Трудно сказать, как дочь швейцарского часовщика смогла покорить сердце русского генерала? Объяснить это можно, наверное, ее красотой и добротой.

Приехав в Россию, Эрмина Августовна почти не говорила по-русски. Прожив на своей новой родине более тридцати лет, она все равно продолжала говорить по-русски плохо, с сильным акцентом. Помню, что с мамой она всегда говорила по-французски.

Эрмина Августовна воспитывала двух детей от первого брака Нестора Никифоровича, мою мать (от Веры Ивановны Бадибеловой) и свою дочку – Сашеньку, родившуюся в 1895 году. Сашенька родилась, когда Нестору Никифоровичу было 52 года.

Я и моя сестра очень любили Эрмину Августовну. В моей памяти она осталась высокой, дородной, красивой, доброй и очень приветливой. Я хорошо помню последние семь-восемь лет ее жизни в России. Она со своей дочкой Сашенькой, которую мы все знали как тетя Шушу, приезжала к нам в гости, и бабушка всегда привозила нам что-то вкусное, а главное – игрушки, которые сохранились с детских лет ее Сашеньки. Помню детский кукольный сервиз, кукольную маленькую мебель и куклу с фарфоровой головкой.

Почему я так хорошо помню эти игрушки? Да потому, что мое раннее детство пришлось на Гражданскую войну, голод и разруху. Игрушки, которые привозила бабушка, сохранились с далекого мирного царского времени и казались мне чудесными.

Когда должна была приехать к нам в гости бабушка и тетя Шушу, мама готовила особый обед. Я даже помню, что иногда готовился жареный гусь с яблоками и рассольник с потрохами. Так было до 1925 года, когда случилась беда: неожиданно после пустяковой операции умерла тетя Шушу – молодая, веселая и приветливая…

В 1928 году Эрмина Августовна, будучи иностранной подданной, уехала из России к себе домой в Швейцарию. Там у нее оставались родная сестра и еще какие-то родственники. Говорили, что у бабушки был денежный вклад в швейцарском банке. Последний период своей жизни она провела в пансионе для одиноких, в покое и достатке. Вклад в банке позволил бабушке выбрать себе жилье по желанию. Умерла бабушка в 85 лет. До последних дней она переписывалась с мамой, хотя переписка с заграницей в Советском Союзе, мягко говоря, не поощрялась. Письма бабушки были написаны по-французски. К сожалению, ни одно из них не сохранилось…».

Дело было в Потоке…

Село Поток расположено почти на самом краю Бокситогорского района, близ границы Вологодской области. Место это старинное, с уникальной интереснейшей историей. Любопытные страницы прошлого этого села связаны с семьей Крымзенковых. В столице они занимались булочным и кондитерским делом, а селе Поток обосновались в 1910 году. Здесь пережили тяжелое время революции и Гражданской войны…

Сведениями из семейного архива с автором этих строк поделилась Наталья Васильевна Крымзенкова. «Мои предки происходили из крестьян южной России, – рассказала она. – Какое-то время они жили в Калужской губернии, именно там родился мой дед Василий Федорович Крымзенков. В конце XIX века Крымзенковы приехали в Петербург и стали заниматься выпечкой булок и кондитерской сдобы».

Прадед Натальи Васильевны, Федор Кондратьевич Крымзенков, основал знаменитую кондитерскую на Невском проспекте в Петербурге, которая сегодня хорошо известна всем под названием «Север». Предшествовало этому открытие булочной на том же Невском проспекте, на углу Садовой улицы.

Как человек состоятельный, купец первой гильдии, он занимался благотворительностью, что в то время было нормой для людей его круга. В 1898 году в Казанской губернии в селе Ямашево на его средства и деньги прихожан была построена церковь Рождества Христова.

«С божьей помощью булочное производство развивалось успешно, – продолжила рассказ Наталья Васильевна, – и Федор Кондратьевич решил перейти на производство пирожных и тортов. В 1900 году его сын Василий Федорович отправился в Европу за опытом. Побывал на Всемирной выставке в Париже, познакомился с кондитерским производством во Франции и Германии. В семейном архиве была фотография, которую мой папа называл „Я в Париже“. На ней были изображены Василий Федорович с женой Ольгой Константиновной, стоящие на балконе парижской гостиницы, незадолго до рождения моего отца».

Владелец кофейни В.Ф. Крымзенков, купивший в 1910 году усадьбу в Потоке. Фото около 1915 года. Из семейного архива Н.В. Крымзенковой

Когда в начале ХХ века на Невском проспекте построили здание Сибирского торгового банка, Федор Кондратьевич открыл в цокольном этаже кофейню под названием «Централь». Впоследствии она именовалась «Норд», а сегодня – «Север». Кафе пользовалось популярностью всегда – со всего города сюда ехали за лакомством, даже на улице стояла очередь. Оно прошло через все перипетии нашей истории, и сегодня является одним из брендов Петербурга…

С начала 1910-х годов семья Крымзенковых каждое лето выезжала в свой загородный дом в селе Поток нынешнего Бокситогорского района. В те времена Поток относился к Устюжскому уезду Новгородской губернии.

Участок земли в 148 десятин Василий Федорович Крымзенков купил в 1910 году у Аделаиды Михайловны фон Поппен – вдовы инженер-полковника Эдуарда Фромхольда Рудольфа Поппена. В состав участка входили сенокосы, леса (сосновые, еловые и смешанные), вырубки, дороги, часть реки Лидь.

В домашнем архиве Натальи Васильевны Крымзенковой сохранились письма правнучки Эдуарда Поппена (по материнской линии) – Елены Владимировны Климовой. В них она много и подробно рассказывала об усадьбе и окрестных местах, поскольку сама родилась (в 1890 году) и выросла в соседней усадьбе – Горки. К этим местам она относилась очень трепетно.

Прадед Елены Владимировны по отцовской линии, Ушаков, купил когда-то три усадьбы по соседству – Поток, Никольское (Верховье) и Подборовье (Горка). Вместе с братом они были видными русскими военачальниками, героями Отечественной войны 1812 года – их портреты (Павла Николаевича и Сергея Николаевича Ушаковых) можно видеть в Военной галерее Зимнего дворца.

Впоследствии усадьбы переходили из рук в руки, и Поток оказался в собственности прадеда Елены Владимировны по материнской линии – Эдуарда Поппена. Такое вот переплетение семейств и родов…

Елена Владимировна обучалась до революции в Ксениинском институте благородных девиц в Петербурге. В этом учебном заведении, помимо языков, рисования, естественных наук, танцев, рукоделия воспитанницам преподавали бухгалтерию и товароведение, так что кроме привычных мест домашней учительницы или профессиональной швеи девушки могли искать службу на промышленных предприятиях.

«Мой отец, юрист по образованию, окончил Петербургский университет, разделял передовые взгляды студенчества своего времени, – рассказывала Елена Владимировна. – Эти же взгляды он привил и своей жене, которая была студенткой Варшавской консерватории.

Дед служил в Западном крае в акцизном ведомстве. В Ковно он заведовал сборами, разъезжал всегда по участкам на прекрасных лошадях, покупал их на Хреновском конном заводе. Получив в наследство Подборовье, дед с братом продали имение. Поток от них и вовсе ушел в руки авантюристов. Вырученные деньги дед с бабушкой потратили на путешествие по западным странам, потом обосновались в Риге, ездили на зиму в Крым. Когда пришла пора учить внуков в средних школах, то переехали в Петербург и всех у себя объединили, чтобы учились в столице. Усадьбу Горку на клочке земли в 70 десятин, уцелевшем от Подборовья, дед стал строить только в 1904 году.

Инженер Эдуард фон Поппен купил Поток у какого-то разорившегося помещика ушаковских времен, завел хороших лошадей и скот, механизировал сельскохозяйственные работы, купив молотилку и веялку, предоставлял их в пользование трудолюбивым потоцким крестьянам.

По семейной легенде, после смерти первой жены Поппена местный исправник внушил 85-летнему старцу, что тот молод и полон сил, и за три тысячи рублей какой-то поп обвенчал старца с любовницей исправника – Аделаидой Михайловной. Новая владелица начала веселую жизнь, «пускала на ветер» золото, деньги, меха и все, что можно, пока не перезаложила Поток в банках.

Дети Эдуарда фон Поппена (один из них был дедом Елены Владимировны Климовой) не сразу узнали, что их отец женился второй раз. Когда они приехали к нему в Поток, то нашли отца совсем больным. «Мадам» заявила детям, что она хозяйка всего по завещанию мужа. Сыновьям удалось взять из Потока лишь несколько памятных фамильных реликвий. Дед Елены Владимировны взял чучело головы оленя, которое помнил с детства, когда еще в Архангельске, где отец его строил канал к Белому морю, этот предмет висел в прихожей, весь увешанный шапками инженеров-путейцев, бывавших в доме родителей.

После второй женитьбы старец Эдуард фон Поппен вскоре умер, и спустя еще какое-то время Аделаида Михайловна продала Поток в 1910 году Василию Федоровичу Крымзенкову.

Деревня Поток была небольшая. В ней была церковь, в которую приходили за восемь – десять верст, кладбище. В центре находилось волостное правление, были писари и курьеры. Бытовавшее название Погост-Поток указывало, что место старинное. Здесь когда-то шла уплата налога удельному князю, здесь бывали гости-купцы, происходили небольшие ярмарки. Само же наименование Поток шло от того, что по реке Лидь можно было легко попасть в Чагоду, а далее в Мологу и в Волгу. Говорили, что от Лиди вода течет в Волгу своим ходом – потоком.

На территории усадьбы стояло очень большое гумно с ригой. Прежняя хозяйка Поппен сдавала это гумно театральному кружку из местной и приезжей интеллигенции. Там бывали спектакли, концерты, танцы. Традиция сохранялась и при Крымзенковых.

Для большой семьи Крымзенковых усадебный дом был тесен, но все они полюбили это имение и жили очень дружно. Находилось оно за деревней, с большака к нему шла еловая аллея».

В результате революции и последовавшей национализации купец Василий Федорович Крымзенков стал буквально нищим. У него к тому времени было восемь детей: трое мальчиков и пять девочек. Младшей дочери было три года. Выживать помогали бывшие служащие, потому что уважали и любили своего бывшего хозяина. В конце 1917-го или в начале 1918-го Крымзенковы переехали из Петрограда в Поток, где и жили на протяжении четырех лет.

«Мой отец, которому тогда было уже шестнадцать лет, никогда не рассказывал мне, как и при каких обстоятельствах семья покинула Петроград, – рассказывает Наталья Васильевна. – Это было семейной тайной. Известно, что в Потоке после революции Крымзенковы выживали натуральным хозяйством, пока новые власти не отобрали скот, землю, лошадей, птицу. Оставили только одну лошадь. Ухаживала за ней дочь Василия Федоровича Ольга. Она умела пахать землю, вести хозяйство, и вскоре вышла замуж за крестьянина-колесника Федоровского из деревни Внезапное, хотя семья и не одобряла ее выбора».

На заднем плане – усадьба Крымзенковых (бывшая фон Поппена) в Потоке. Фото 1910-х годов. Из семейного архива Н.В. Крымзенковой

В 1922 году, вскоре после начала НЭПа, когда многое стало возвращаться в привычную колею, семья Крымзенковых вернулась в Петроград. Василий Федорович Крымзенков, бывший владелец кофейни, служил кооператором, экспертом в торговом порту, агентом на железной дороге. Умер он 24 марта 1929 года. «В семейном архиве сохранилась его трудовая книжка, полученная в 1922 году, – поясняет Наталья Васильевна. – По Конституции 1918 года она полагалась вместо паспорта. Так было в Петрограде и в Москве. Трудовая книжка свидетельствовала об участии ее владельца в трудовой деятельности, служила удостоверением личности и документом на получение продовольственных карточек».

Из всей семьи Крымзенковых в деревне осталась только вышедшая замуж Ольга. В 1923 году у нее родился сын – Вячеслав Иванович Федоровский, ставший впоследствии гордостью семьи.

Очерк о жизни В.И. Федоровского вошел в книгу «200 вы – дающихся деятелей современности – участники войны». «Родился 28 марта 1923 года в деревне Внезапное Ефимского района Ленинградской области, в семье крестьянина, – говорится в очерке. – Детство Вячеслава Ивановича протекало далеко не безоблачно. В семье было четверо детей, он – старший. Жили бедно. Школы поблизости не было. Приходилось ходить за 10 километров в село Скнятино и там снимать в избе угол. Тем не менее он с отличием окончил Скнятинскую семилетку и поступил в Московский строительный техникум…».

Потом была война, битва под Москвой, тяжелое ранение подо Ржевом, госпиталя, затем – офицерские курсы, участие в разгроме Японии. Среди его военных наград – орден Отечественной войны I степени, медали «За боевые заслуги», «За оборону Москвы», «За оборону Сталинграда», «За победу над Германией», «За победу над Японией».

В 1946 году Федоровский уволился из армии, вернулся в Москву, защитил диплом в строительном техникуме и поступил в Московский институт строительных материалов. Именно там он и получил предложение перейти на работу в органы госбезопасности. В 1955 году после окончания разведшколы Вячеслава Федоровского командировали в Голландию, в советское посольство. Здесь он проработал пять лет. Ему удалось внедрить агента в одну из американских спецслужб в Брюсселе, завербовать несколько ценных агентов и провести ряд ответственных операций. После Голландии последовала работа в Японии и центральном аппарате КГБ, позднее Федоровский заведовал протокольным отделом в Комитете по науке и технике Совмина СССР.

В те же годы В.И. Федоровский начал заниматься переводами зарубежных детективов. Это занятие пришлось ему по душе. Литературное увлечение постепенно переросло в профессию. Затем он перешел на работу в Литфонд Союза писателей СССР. В 1983 году Федоровского приняли в члены Союза писателей СССР. В 1989 году он основал издательство «Ветеран МП» (МП – московские писатели). 9 мая 2000 года Президент России В.В. Путин наградил Вячеслава Ивановича часами и присвоил ему звание полковника.

Форель к царскому столу

Век назад старинное село Большой Наволок Лужского уезда, что на Череменецком озере, было настоящим семейным родовым гнездом большого семейства Максимовых. Они происходили родом из казенных крепостных крестьян, но постепенно, трудами истинно праведными, некоторые из них перешли в купеческое сословие. О страницах семейных истории рассказала потомок Максимовых – Надежда Васильевна Сидорова.

Рассказы «старой барыни»

Для моей бабушки Марии Александровны село Большой Наволок всегда было самым дорогим воспоминанием о детстве. Меня всегда удивляло и восхищало бабушкино трепетное отношение к ее малой родине, и свою любовь она постаралась передать мне.

Увы, долгое время история нашей семьи была для меня тайной за семью печатями, ведь в те времена рабоче-крестьянское происхождение служило едва ли не главным мерилом благонадежности, а вот потомки выходцев из других, «нетрудовых», сословий могли столкнуться с самыми серьезными неприятностями. Наверное, поэтому, бабушка очень не любила разговоров о прошлом. Часто, начав было что-то вспоминать, она вдруг замолкала, и дальше рассказывать категорически отказывалась. Одним словом, что-либо «вытянуть» из бабушки было очень трудно, но я была очень любопытной, и мои старания не проходили даром.

Помню, как бабушка считала своим долгом обязательно посещать могилы своих родителей, и пока была физически способна, бывала там каждый год. Похоронены они были на территории Иоанно-Богословского монастыря – тогда бывшего. Когда я была маленькой, в монастыре находилась турбаза, а кладбища просто-напросто не было: еще в безбожных 1930-х годах его сровняли с землей. Но бабушка по одной только ей ведомым приметам знала, где именно находились могилы ее родителей, и всегда безошибочно находила это место…

Помню, в 1971 году мне довелось сопровождать бабушку в такой поездке. Именно тогда, гуляя по центральной улице села Наволок, бабушка поведала многое из своего прошлого. Рассказала о подаренной ей на день рождения дядей Алексеем Андреевичем Максимовым даче, обставленной очень дорогой мебелью.

В продолжение этой истории бабушка рассказала легенду о том, как тот же дядя когда-то «бросил соху», отправился в Петербург, нашел там себе благодетеля-покровителя, получил техническое образование и занялся строительством дорог и домов. Быстро продвигался по служебной лестнице, женился на младшей дочери очень богатого человека Апполинарии Сергеевне и переехал вместе с ней в Крым. У них родилось пятнадцать детей, а моя бабушка очень часто и подолгу гостила у них в Севастополе.

Все дети Алексея и Апполинарии во время Гражданской войны покинули Россию и оказались в эмиграции, а их мать доживала свой век у моей бабушки в Ленинграде. Будучи во Франции, сестры не раз пытались установить связь с теми Максимовыми, которые остались в Советской России. Увы, контакты установить не удалось: в ту пору это было слишком опасно…

Про своего отца, Александра Андреевича Максимова, бабушка говорила, что он был крестьянином. Но не бедным – мог позволить себе заграничные поездки. После одной из них он привез дочери на день рождения швейцарские часы на золотой цепочке.

Мария Александровна Максимова и ее брат Иван Александрович. Фото 20 декабря 1915 года

Пока бабушка ходила к соседям за липовым медом, ее подруга, у которой мы остановились, пыталась рассказать мне о бесконечном количестве «безответственных» поступков моей бабушки в подростковом возрасте. Например, о том, что она могла напрямую пронестись на своем белом коне через чужие огороды, перескакивая через плетни, или в бурю выйти на лодке в Череменецкое озеро, чтобы отвезти весточку с фронта – тогда шла Первая мировая война – в деревню на другом берегу. Однако беседа была прервана вернувшейся бабушкой, и ее подруге сильно попало за «распускание языка».

А когда вечером мы пошли посетить часовню, расположенную на центральной улице деревни, я услышала от старушек, сидевших на лавочке: «Вон старая барыня пошла с внучкой». Я с удивлением обернулась, рассчитывая увидеть какую-то барыню, но кроме нас с бабушкой, на дороге никого не было. Разъяснений по этому поводу от бабушки получить не удалось. Она молчала до самой часовни.

Старинным ключом она открыла замок (ключ бабушке доверяли в любое время суток) и, зайдя внутрь, высветила фонариком икону Георгия Победоносца в алтаре. И сказала, что эта икона всегда особо почитаема в семье Максимовых, а старшего сына, по традиции, у них в семье принято называть Георгием. Я тогда думала, что Максимовы были просто каменщиками на строительстве часовни, – у меня не было и мыслей, что мои предки были «непростыми крестьянами».

Еще запомнился бабушкин рассказ о том, как во время революции один из местных жителей прострелил купол часовни. И бабушка очень сожалела, что нет денег на его ремонт. Но в ее словах не было никаких интонаций или слов, осуждавших «революционера». Она вообще никогда и никого не осуждала и не критиковала, держалась всегда с большим достоинством и самоуважением, очень дорожила своей репутацией.

Часовня в селе Наволок, построенная в конце XIX века усердием купца 1-й гильдии А.А. Максимова и ставшая семейной святыней

Поэтому я верю в правдивость бабушкиного рассказа о том, что ее родной брат Иван с двоюродным братом еще до революции отправились кататься на яхте по Черному морю; они попали в шторм, заблудились и оказались на турецком берегу. Затем по юношеской жажде приключений они отправились в путешествие по Северной Африке и Европе, а вернулись в Россию только в 1923 году. Изредка они присылали бабушке открытки из своего «турне». Пять таких посланий по сей день хранится в нашем семейном альбоме.

К сожалению, бабушки уже давно нет в живых, и многое из того, что хотелось бы узнать, спросить не у кого. Однако только теперь у меня, наконец, появилась возможность по-настоящему заняться историей семьи. В первую очередь – искать материалы в архивах. Обнаруженное мной очень точно подтвердило то, о чем бабушка говорила лишь намеками, о чем мне приходилось лишь смутно догадываться. Открывающиеся для меня, шаг за шагом, страницы истории нашего рода оказалась настоящим откровением.

Дореволюционные фотографии почти всех Максимовых сохранились в нашем семейном архиве, но только теперь образы этих давно уже ушедших из жизни людей наполнились историческим содержанием. Оказалось, что нам, потомкам Максимовых из Наволока, есть чем гордиться, причем заслуги Максимовых были признаны еще до революции.

Выяснилось то, что мои предки до революции за свою общественную деятельность были награждены множеством орденов и медалей. Сыновья бывшего волостного писаря – Михаил и Федор Андреевичи были гласными Городской думы и членами Городской управы города Николаева, а их младший брат Алексей Андреевич дважды избирался головой Севастополя.

Прапрадеду улыбалась удача

Когда-то, в первой половине XIX века, моему далекому предку Андрею Максимовичу Максимову столь по сердцу пришлось живописное сельцо Наволок, раскинувшееся на берегу Череменецкого озера, противоположном от монастыря, что зародилась в его сердце мечта обосноваться на постоянное место жительства в этом дивном месте. Он стал первым купцом в роде Максимовых.

Чем больше удавалось мне найти документов в архивах о своем далеком прапрадеде, Андрее Максимовиче, тем более я удивлялась тому, как часто ему в жизни улыбалась удача. Прежде всего, ему повезло родиться в той деревне, в которой на момент его рождения находилась Лужская вотчинная контора. Это деревня Дубровка, что близ села Городня.

Повезло в том, что как раз ко времени вступления его в отроческие годы, в 1832 году, в Петербургской губернии по указанию Николая I при всех вотчинных конторах открывались школы для обучения детей селян грамоте – с целью выучить их на писарей. Немного повезло и в том, что к тому моменту, когда Андрею Максимову исполнилось двенадцать лет, спился вотчинный писарь, а потому потребовался новый.

Затем повезло с управляющим вотчинной конторой – Горгестом Гудчайльдом, который постоянно хлопотал перед вышестоящим начальством в лице великой княгини Елены Павловны то о денежной премии для молодого и не в меру активного писаря, то об отмене рекрутской повинности сперва для Андрея, а после для всех его братьев, то о награждении моего предка медалью «За усердие».

В 1841 году Андрею Максимову повезло с женитьбой. За него, крепостного писаря, согласились отдать вольноотпущенную красавицу-девицу Февронию Яковлеву. В семейном архиве есть ее фото в зрелых годах, сделанное архитектором, художником и фотографом Валентином Фельдманом, сыном агронома Ораниенбаумского дворцового правления.

Подтверждением того, что брак был заключен по любви, является история спасения жизни Андрею Максимову его женою Февронией, подробно описанная в рапорте хозяйственного заседателя вотчиной конторы Иваном Сысоевым. Описал этот конторский служащий историю, произошедшую в конце декабря 1855 года.

Отправился тогда писарь Андрей навестить своих четверых братьев, сестру и мать в родную деревню Дубровку, а ехать до нее было более трех с половиной верст. Лошадь он одолжил у богатого односельчанина. Через два дня лошадь вернулась в два часа ночи на свой двор без Максимова. Сообщили незамедлительно его жене. Тот же час направилась Феврония, невзирая на темноту и холод, на поиски своего мужа, на лошади того же односельчанина Филатова, как сказано в отчете, «напротив пути» запропавшего супруга.

Филатов отправился вслед за нею и был свидетелем того, как примерно в полутора верстах от Наволока нашла Феврония мужа «почти при смерти от холода». По возвращении в Наволок, находился Андрей в состоянии «весьма опасном». Вызван был к нему из Луги лекарь. Врач зафиксировал обморожение обоих ног и велел немедля отправить больного в городскую больницу. Но не доверила Феврония лечение своего супруга посторонним лицам – сама взялась излечить его, и через два месяца, в прямом смысле слова, поставила супруга на ноги. Был составлен подробный рапорт о случившемся, сохранившийся в бумагах Ораниенбаумского дворцового правления…

Повезло моему предку и в том, что он вовремя уволился из писарей, буквально перед отменой крепостного права, так же еще и в том, что тесть хозяина соседнего имения Репьи, инженер-полковник Морской строительной части, посоветовал Андрею отправиться на заработки в город Николаев, служивший в то время колыбелью русского судостроения и сильно нуждавшийся в кадрах.

Даже в том повезло, что прожил Андрей Максимович Максимов долгую жизнь (74 года) и успел увидеть успехи своих детей и, наконец, в том что умер он в своем любимом сельце Большой Наволок, будучи в гостях у сына, и упокоен был не как другие селяне на приходском кладбище, а на кладбище Иоанно-Богословского Череменецкого монастыря, – как, кстати, и позднее его сыновья Николай и Александр Андреевичи…

У Андрея Максимовича Максимова и жены его Февронии были сыновья Федор (1843 г. р.), Александр (1845 г. р.), Михаил (1847 г. р.) Николай (1850 г. р.), Алексей (1853 г. р.) и дочь Александра (1849 г. р.). Все они родились в деревне Наволок, крещены были в Воскресенской церкви Петровского погоста, расположенной на другом берегу Череменецкого озера, и всем им посчастливилось получить очень основательное образование в Наволокской школе, открытой в 1844 году по указанию великой княгини Елены Павловны. После отмены крепостного права бо́льшая часть братьев уехали из родного села в города Николаев и Севастополь, где им суждено было стать купцами и потомственными почетными гражданами.

Один из братьев, Александр Андреевич Максимов, оставшийся в родном селе (теперь Наволок называют деревней, а в документах XIX века можно встретить разные варианты: 1840 год – сельцо, 1844 – село), сделал основным источником дохода своего семейства разведение и продажу форели. Ее подавали к царскому столу – по рублю за штуку. Благодаря доходам с продажи рыбы в Петербургской губернии и доходам от подрядов на строительство доков, дорог и домов на юге страны Максимовы могли позволить себе быть щедрыми благотворителями.

Александр Андреевич непосредственно занимался строительством запруд, созданием новых искусственных водоемов и помощью агроному Августу Ивановичу Фельдману в благоустройстве старинного Наволокского сада и парка. Над одним из вновь созданных водоемов Александр Андреевич построил небольшой, отапливаемый в зимнее время дом, который использовался для выращивания мальков различных рыб. В семье потомков его старшего сына Георгия хранится медаль «За землеустройство»…

Младший брат Александра Андреевича, Николай Андреевич, занимался там же разведением форели и других рыб, был до революции директором рыбоводного завода. В конце XIX века он постоянно жил в селе Большой Наволок, был крестным отцом очень многих младенцам, родившимся в этом сельце. Кстати, в метрических книгах он значился как мещанин, сын купца 2-й гильдии города Николаева Херсонской губернии Андрея Максимовича Максимова.

Н.А. Максимов, директор рыбоводческого завода в селе Большой Наволок. Фото 5 августа 1908 года

О жизни самого старшего из сыновей Андрея Максимовича – Федора Андреевича – известно немного. Сохранился документ о том, что после переезда в Николаев он одновременно с младшим братом Алексеем в 1881-м году становится николаевским 2-й гильдии купцом. В том же году его женой оказывается дочь потомственного гражданина Феодосия Ивановна Пикина. Кроме того, о нем известно, что с 1888 по 1902 год он избирался на должность гласного Николаевской думы.

О Михаиле Андреевиче, родившимся в семье третьим по счету, известно значительно больше, чем о его брате Федоре. Именно в его многодетной семье в городе Николаеве долгое время жили родители – бывший волостной писарь Андрей и его жена Феврония.

Из дела, хранящегося в Николаевском областном архиве, о представлении Михаила Андреевича награждению орденом Святого Станислава 3-й степени в 1914 году, можно узнать, что он был на то время гласным Николаевской городской думы (с 3 февраля 1893 года), членом Городской управы, членом попечительского совета гимназии С.Г. Зиновьевой, старостой Свято-Алексеевской церкви, членом правления Российского общества спасения на водах, директором Николаевского попечительного о тюрьмах комитета, а 11 августа 1911 года получил звание потомственного почетного гражданина. Награждался он двумя золотыми медалями для ношения на шее на Станиславской и Анненской лентах; двумя медалями светло-бронзовыми для ношения на груди на Владимирской и Романовской лентах, а также золотой медалью с надписью «За усердие» для ношения на шее на Александровской ленте. Женат он был на дочери купца Петра Васильевича Болотова, родилось у них семеро детей. По семейной легенде, все они покинули Россию с первой волной русской эмиграции…

Севастопольский городской голова

Что же касается младшего из всех братьев – Алексея Андреевича Максимова, то именно он выделил деньги на строительство часовни во имя св. Апостола Евангелиста Иоанна Богослова в селе Большой Наволок. Возведенная в начале 1890-х годов по проекту архитектора Валентина Августовича Фельдмана, она никогда не закрывалась в годы безбожия и сохранилась до сегодняшнего дня. Ее и по сей день используют для отпевания умерших.

Судьба Алексея Андреевича была яркой и драматичной. Мальчик с детства отличался активностью и смышленостью. Хорошая память и любовь к чтению, привитая в семье, позволили ему окончить Наволокскую школу с отличным аттестатом. Дальнейшее обучение он совмещал с работой на Адмиралтейских верфях в Петербурге. Начинал свою трудовую деятельность чернорабочим, был десятником. Затем работал секретарем у строительного подрядчика, купца 1-й гильдии, почетного гражданина и крупного мецената-миллионера Сергея Лупповича Кундышева-Володина.

Все старшие дети Сергея Лупповича на тот момент жили уже своими семьями, старшая дочь Надежда ушла в монастырь. В семье, при родителях, оставалась лишь младшая – 16-летняя Апполинария. Имея возможность частого общения, молодые люди полюбили друг друга. Сказать о своих чувствах родителям они не решились, поскольку девушке уже был подобран соответствующий ее статусу жених, а Алексей на то время был всего лишь сыном купца 2-й гильдии города Николаева. В 1878 году молодые втайне от родителей обвенчались в церкви, располагавшейся в здании Адмиралтейства в Петербурге.

После свадьбы молодая чета приняла решение жить в Николаеве у родителей Алексея до той поры, пока родители не простят самоволия дочери. Первой смирилась со сложившейся ситуацией мать – Анна Сергеевна. Ей удалось уговорить супруга сменить гнев на милость. С.Л. Кундышев-Володин вслед за любимой дочерью переезжает в Николаев, где берется за осуществление нескольких строительных подрядов, одним из которых стало возведение церкви св. Елизаветы и Захария при новом морском госпитале. Практически параллельно с этим он занимается строительством казарм в Севастополе, выигрывает там же подряд на строительство первого Алексеевского сухого дока. Успешно справляется с этим подрядом, восстанавливает разрушенный в войне 1855 года храм Петра и Павла, пожертвовав на это восстановление 45 тыс. руб., а также начинает строительство собственного судостроительного завода в Николаеве.

Алексей Андреевич Максимов активно помогает свекру во всех его начинаниях, набирая постепенно опыт в строительстве. В семье Алексея и Апполинарии один за другим рождаются дети. Двое сыновей – Андрей (1885 г. р.) и Сергей (1888 г. р.) умирают в младенческом возрасте, дочь Ольга (1893 г. р.) умирает в три года; первенец Анна (1880 г. р.) умирает в 13 лет, двое дочерей – Евгения и Пульхерия уходят из жизни в юношеском возрасте (15–16 лет).

Остальные: Марина (1882 г. р.), Надежда (1883 г. р.); Алексей (1884 г. р.); Александра (1890 г. р.); Николай (1888 г. р.), дочери Любовь, Ксения и Поля и самая младшая, Вера (1907 г. р.) по степенно становятся взрослыми, принося родителям поводы и для радости, и для печали.

Купец 1-й гильдии А.А. Максимов, городской голова Севастополя в 1901–1908 годы. Почетный потомственный гражданин. Именно «на его счет» строилась часовня в селе Большой Наволок

Алексей еще до революции уезжает на учебу в Швейцарию, а оттуда на постоянное место жительства в Канаду. Любовь и Александра покидают родину с первой волной русской эмиграции. Вера выходит замуж за военного и сперва сопровождает его в бесконечных переездах по стране, а затем живет полной лишений и мытарств жизнью жены врага народа, реабилитированного через некоторое время после расстрела.

С Надеждой случилось непоправимое несчастье в 1916 году. На ее глазах взорвался стоящий на рейде линкор «Императрица Мария», на котором находился в тот момент ее возлюбленный и отец ее будущего ребенка – Николай. Прямо на пристани у нее случаются преждевременные роды единственной ее дочери, после чего ее разбивает паралич, и она проводит остаток своей жизни прикованной к больничной койке. 7 мая 1929 года она умирает.

Марина, вернувшись на родину уже после революции, проживет сравнительно благополучную жизнь, удачно выйдя замуж сперва за врача-инфекциониста, а позднее за известного театрального критика и директора исторического музея П.С. Сухотина. Умереть Марине будет суждено в своей квартире в Москве 13 июня 1941 года…

Но все это произойдет нескоро, а пока, в 1884 году, счастливая чета Максимовых с тремя дочкам – Анной, Мариной и Надеждой переезжают из Николаева в Севастополь. Там рождается в семье первый сын – Алексей.

Алексей Андреевич Максимов уже отдельно от свекра осуществляет выполнение различных строительных подрядов в Севастополе. Строит дома-дворцы для высокого ранга чиновников Военно-морского флота и общественные здания. 6 мая 1886 года Максимов награждается Морским министерством орденом Св. Станислава III степени «За отличную распорядительность при производстве работ по сооружению Алексеевского дока в г. Севастополь». В 1894 году Алексей Андреевич выигрывает подряд на строительство второго сухого Севастопольского дока, впоследствии названного Александровским. Главной заслугой Алексея Андреевича при строительстве дока, который используется и по сей день, стало то, что он не нанес ущерба окружающей среде и не оставил в бывшем месте добычи камня безобразного карьера.

По заранее составленному вместе с архитектором Валентином Августовичем Фельдманом проекту, камень доставали особым способом, формируя по мере изъятия материала пологие террасы, на которые насыпался привозной грунт и подводилась по трубам, изготовленным из цветного металла, вода из естественных источников. Таким образом, место разработки камня в Хомутовой балке превратилось со временем в роскошный парк, украшенный множеством искусственных водоемов, парковых архитектурных сооружений и построек.

Кроме того, в этой местности были разбиты виноградники, построена значительных размеров пасека, высажены многочисленные фруктовые и редких пород декоративные деревья, привезенные из Италии. Всего высадили около полутора тысяч видов растений, в том числе реликтов. По всей территории ланшафтного парка были устроены многочисленные малые архитектурные формы: мостики, беседки, фонтаны, каменные лестницы, искусственные руины, а также сооружены подпорные стены, укрепляющие пологие стенки балки. Парк значительно пострадал за годы войны и «безхозности», но тем не менее до сих пор является излюбленным местом отдыха севастопольцев и называется ими «Максимкой», или официально «Максимовой дачей».

А.А. Максимов с семьей в Севастополе. Фото начала ХХ века

К появлению этого парка-сада, кроме его непосредственных создателей, в значительной степени причастна и великая княгиня Елена Павловна. Ведь именно она прививала жителям Наволока, в котором выросли А.А. Максимов и В.А. Фельдман, любовь к разведению садов. В хранящемся в РГИА архивном деле «О предоставлении агроному А.И. Фельдману Наволокского сада в полное и исключительное распоряжение»[3] сохраняется текст указания, данного великой княгиней Августу Ивановичу, в котором ему поручается разводить саженцы фруктовых деревьев и снабжать ими жителей Наволока. И есть ответный рапорт Фельдмана, объясняющий, как скоро он сможет выполнить данное ему поручение.

В другом документе того же ведомства Ораниенбаумского дворцового правления, но уже за 1864 год[4], есть запись о том, как инспектор Шафранов был сильно удивлен обилием фруктовых садов, принадлежащих крестьянам села Наволок и тем, что причиной своей зажиточности последние, в частности, считают доход с продажи яблок. Нетрудно предположить, что агроном А. Фельдман принимал самое непосредственное участие в создании при Наволокской школе фруктового сада, в котором учащиеся имели возможность получать навыки в посадке фруктовых деревьев и в уходе за ними.

Старания великой княгини Елены Павловны не прошли даром. Заложенная с ее помощью у выпускников Наволокской школы любовь к садоводству стала основанием для создания парка-сада под Севастополем, а принадлежавшую ей некогда деревню Наволок до сих пор окружают обширные по площади старинные яблоневые сады. Когда плодовые деревья на усадьбе Максимовых в Хомутовой балке стали давать урожай, хозяйка имения Апполинария Сергеевна завела для себя правило регулярно, загрузив тележку фруктами и медом со своей пасеки, лично докатывать этот груз до города и раздавать нуждающимся.

Благотворительность всегда была жизненным правилом в семье Алексея Андреевича и Апполинарии Сергеевны. Если где-либо проводился сбор денег на оказание помощи, то фамилия Максимовых всегда стояла в начале списков пожертвовавших средства. Алексей Андреевич Максимов был действительным членом попечительства детских приютов Ведомства учреждений императрицы Марии Федоровны, почетным попечителем Севастопольского реального училища, членом правления Общества вспомоществования недостаточным ученикам, почетным попечителем Севастопольской мужской гимназии. Кроме того, в городской больнице Севастополя существовало специальное койко-место, занимая которое любой малоимущий человек мог получать лечение за счет Максимова.

По мере увеличения материального достатка, Алексей Андреевич все бо́льшие и бо́льшие суммы вкладывал в строительство и ремонт храмов В 1888 году он пожертвовал 15 тыс. руб. на восстановление разрушенного в годы войны 1855 года севастопольского храма св. апостолов Петра и Павла. На средства А.А. Максимова по проекту В.А. Фельдмана была построена церковь во имя Рождества Христова в Георгиевском монастыре, расположенном недалеко от Хомутовой балки, а также церковь во имя Христа Спасителя при городской больнице.

26 ноября 1890 года Алексей Андреевич Максимов с семейством по указу Правительственного сената был возведен в потомственное почетное гражданство. Когда в 1901 году Алексей Андреевич принял решение баллотироваться на должность головы города Севастополь, он имел устойчивую репутацию щедрого благотворителя и строителя храмов. Работая в должности городского головы, он всегда принимал решения, способствовавшие улучшению жизни, в первую очередь, малоимущей части горожан.

Алексей Андреевич не оставался в стороне от общественной жизни, по всей видимости, ощущал необходимость перемен в стране. Во время революционного противостояния севастопольцев в октябре 1903 года Алексей Андреевич полностью разделял позицию горожан, возмущенных расстрелом мирной демонстрации. Ему удалось, с целью предотвращения дальнейших жертв, договориться с комендантом крепости В.С. Неплюевым об устранении с улиц Севастополя военных патрулей, казаков и полицейских нарядов с заменою их на «народную охрану» из рабочих.

Во время восстания на крейсере «Очаков» в 1905 году он сочувствовал мятежникам и после подавления бунта дал возможность скрыться на своей даче нескольким морякам. Если добавить к этому крестьянское происхождение городского головы, участие его взрослых детей в революционной деятельности, явное «благоволение» к малоимущим, то ясно, почему начали появляться анонимки и доносы в его адрес.

В 1908 году Максимова временно отстранили от своих обязанностей. Он пытался попасть на прием к Николаю II, чтобы прояснить сложившуюся ситуацию, но получил отказ. Сложившаяся ситуация негативно отражается на его здоровье. В августе 1908 года он умирает от инсульта. Как отмечалось в газетах, «более торжественных похорон Севастополь давно не видел. Все то уважение и почет, которым пользовался почивший среди широких кругов городского населения, сказались, когда севастопольцам пришлось отдать Алексею Андреевичу свой последний долг».

Выше уже говорилось о судьбе детей Алексея Андреевича. С приходом большевиков в 1920 году Апполинарию Алексеевну, естественно, выселяют из собственного дома, оставшиеся деньги и драгоценности, как и дачу тоже конфискуют. Она остается в нищете. Со временем ей удается собрать деньги, достаточные для того, чтобы доехать до деревни Наволок – родины мужа. Оттуда она переезжает в Ленинград и до 1935 года живет вместе в семье племянницы – Марии Александровны Владимировой (урожд. Максимовой). Умереть ей будет суждено в Москве «на руках» любимой дочери Марины – жены известного театрального критика Павла Сергеевича Сухотина…

А.А. Максимов, один из организаторов рыбоводческого завода в селе Большой Наволок

И еще одна печальная страница: после установления в конце 1920 года советской власти в Крыму территория Максимовой дачи служит одним из мест массовых расстрелов белогвардейцев и вообще политически неблагонадежных жителей Севастополя. Именно здесь вместе с группой офицеров расстреляли второго сына Алексея Андреевича Максимова – Николая…

Рыбоводный завод в Наволоке

Севастопольский городской голова Алексей Андреевич Максимов приходился родным братом моему родному прадеду – Александру Андреевичу Максимову. Выше уже упоминалось о том, что он занимался разведением и продажей форели, сделав это занятие основным источником дохода своего семейства.

В Наволоке он с женою Акилиной Федоровной прожил всю жизнь. Здесь родились их дети: моя будущая бабушка Мария Александровна и ее братья – Георгий, Николай и Иван Александровичи.

Бабушка рассказывала мне, что ее семья еще с дореволюционных времен жила в старинном барском доме. На мой вопрос о том, на каком основании они там жили, я не получила в свое время вразумительного ответа. Бабушка сказала мне лишь то, что и дом с садом, и парк были в полном распоряжении семьи Максимовых благодаря доброте одинокого, бездетного человека, относящегося к семье моей бабушки как к своей собственной семье.

Бывший барский дом в селе Наволок. Фото 1990-х годов

Тогда меня такой ответ полностью устроил, и я с интересом продолжала слушать воспоминания вдруг разговорившейся бабушки о том, что Максимовы жили в барском доме на широкую ногу, ни в чем себе не отказывали. Постоянно принимали многочисленных странников – православных паломников, которые «столовались» у них. И всегда стол накрывался не менее чем на полтора десятка человек.

В полном распоряжении Максимовых был приусадебный парк. За барским домом, в сторону Череменецкого озера, росло большое количество кустов смородины и крыжовника. Для сбора урожая нанимали жителей деревни, а для ухода за парком – садовника. Он регулярно высаживал в парке кедры, но они приживались ненадолго. Перед домом всегда был разбит красивый цветник…

Рыбоводный пруд в селе Наволок. Фото 1990-х годов

Рыбоводный завод Максимовых в селе Большой Наволок был известен на всю губернию. На Лужскую сельско хозяйственную, заводско-промышленную и кустарную выставку, состоявшуюся в августе 1910 года, завод представил коллекцию заспиртованной форели и аппараты рыбоводства.

За хозяйством тщательно следили. Через село протекает ручей, в котором с помощью запруд устроили искусственные водоемы. Воду регулярно спускали в Череменецкое озеро, дно чистили, цветения воды не допускали. Кормили форель особым кормом. Чтобы рыба приплыла на кормежку, стучали по опущенному в воду куску металла.

Из бабушкиных рассказов мне запомнилось то, что комбикорм состоял из большого числа компонентов. Иногда в него добавляли мелкопромолотую шкуру лошади, закупленную у Карла Яковлевича Паля. Когда мы с бабушкой в 1971 году были в Большом Наволоке, она очень сожалела, что вода в прудах цветет, а колхоз не использует эти водоемы для разведения рыбы. Ведь плотины оставались в рабочем состоянии и колхоз мог бы иметь неплохой доход…

Кстати, по воспоминаниям местных жителей, к семье мануфактур-советника Карла Яковлевича Паля все жители села Большой Наволок относились с большим теплом и уважением, ведь они на православные праздники, особенно на Рождество, одаривали деревенскую ребятню подарками. Наряжали большую елку, приглашали на праздник всех детишек из окрестных деревень. Своих детей в их семье не было. Память о последнем владельце Карле Пале по сей день хранит посаженная им липовая аллея, соединившая все приобретенные им здесь имения – Репьи, Средний, Малый и Большой Наволоки… За последние сто лет деревья сильно разрослись и представляют собой длинный, тенистый и очень живописный «туннель».

После революции семейное рыбоводное предприятие продолжил один из братьев Марии Александровны, Георгий, – в семье его звали Жоржем. Он в начале 1920-х годов стал в Наволоке директором Второго всероссийского рыбоводного завода. Однако продолжалось это недолго: его арестовали и сослали в Новгородскую губернию, где он скончался в 1924 году.

Вечером, накануне ареста, добрые люди успели предупредить Максимовых, и Георгий успел пристроить своего десятилетнего сына Александра в семью очень интеллигентных и образованных людей – Гусевых, живших тогда в селе Наволок (впоследствии они уехали в Ригу). Живя в приемной семье, он окончил семь классов, затем мореходный техникум, а потом, в 1930-х годах, продолжил дело отца – занимался искусственным разведением рыбы. Происходило это в Островках на Неве, за Ивановскими порогами.

Когда началась война, Александр ушел на фронт, служил на тральщике в Балтийском море. Дважды подрывался на мине и получал сильные контузии, после одной из них его даже по считали мертвым и готовились похоронить… После войны Александр окончил училище им. Макарова, служил на торговых судах. Последним местом его работы был радионавигационный отдел Ленинградского морского пароходства.

М.А. Максимова с братом Георгием (Жоржем) и дочерью

Георгий (Жорж) Александрович Максимов, занимавший во время НЭПа пост директора 2-го всероссийского рыбоводческого завода в селе Большой Наволок с женой Екатериной и сыном Александром

А. Максимов (сын Г.А. Максимова), выросший из-за ареста отца в приемной семье, и его жена Клавдия

Что же касается остального семейства Максимовых, то в довоенное время практически все они перебрались в Ленинград. Но вот любопытный факт: буквально перед самым рождением одной из своих дочерей, в декабре 1925 года, Мария Александровна Владимирова (урожд. Максимова) вдруг возвращается из города в Наволок. Вероятно, из-за того, что там была народная целительница, которой доверяли больше, чем городским врачам. Конечно, в ту пору в барском доме Максимовы уже не жили: его отняли во время ареста Георгия (Жоржа) Максимова.

Мария и приехавшая вместе с ней ее тетя Апполинария Сергеевна снимали жилье в крестьянских избах, местные жители очень по-доброму относились к Максимовым, вовсе не считая их «эксплуататорами трудового народа»…

Мария Александровна пережила блокаду и дожила до девяноста лет. Ее братья погибли во время блокады: Николай – в ноябре 1941 года от артобстрела на улице, а Иван – зимой 1942 года от истощения.

И.А. Максимов, погибший зимой 1942 года в блокадном Ленинграде. Фото 1940 года

Н.А. Максимов, погибший в ноябре 1941 года от артобстрела на Шкиперском протоке. Фото 1940 года

Конечно, с тех пор, как Максимовы трудились в Большом Наволоке, прошло уже почти сто лет. Многое стерлось, забылось, осталось лишь в архивных документах. Но цела часовня, возведенная стараниями Максимовых. А может быть, когда-то придет время возродить и рыбоводный завод, подававший в былые времена форель к царскому столу?

Все фотографии в этом очерке – из семейного архива Надежды Васильевны Сидоровой.

Крестьянин, ставший разведчиком

Маленькая деревня Волково на берегу реки Россонь в нынешнем Кингисеппском районе – почти на самом краю Ленинградской области, недалеко от эстонской границы. Здесь, в простой крестьянской семье, в 1894 году родился Дмитрий Тимофеевич Федулов – человек необычной судьбы, и в то же время один из многих выходцев из Петербургской губернии, ушедших в город, но не потерявших своей связи с родиной. Один из десятков тысяч, ушедших в первые дни Великой Отечественной в народное ополчение и «пропавших без вести», защищая Ленинград…

«Я, Федулов Дмитрий Тимофеевич, родился в крестьянской семье, – сообщал он в своей автобиографии. – Отец – крестьянин-безлошадник, умер в 1915 г., мать – крестьянка-батрачка. Окончил сельскую школу грамоты, с 13 лет начал работать в сельском хозяйстве и позднее на отхожих промыслах. В 1913–1915 годах с перерывами работал в сельском хозяйстве и в Петрограде на разноске афиш в «Палас-театре». В сентябре 1915 г. был мобилизован и служил рядовым в старой армии до февраля 1918 г., после демобилизации с 1918 по 1919 г. работал в сельском хозяйстве. С марта 1919 г. по сентябрь 1923 г. служил в Красной Армии при штабе ПВО (Петроградского военного округа. – С. Г.) сотрудником особых поручений…»

Стоп! На этом месте стоит остановиться подробнее. Конечно, в автобиографии, составленной для отдела кадров, Дмитрий Тимофеевич не хотел (да, наверное, и не имел права!) рассказывать о том, какого рода «особые поручения» приходилось ему выполнять при штабе Петроградского военного округа. Даже своим родным он потом мало рассказывал об этом эпизоде.

Д.Т. Федулов. Фото 1920-х годов

По словам его сына, Джона Дмитриевича Федулова, отец в ту пору являлся секретным агентом в одной из прибалтийских стран, проще говоря, – разведчиком. Был разоблачен и на два года оказался в тюрьме. На допросах подвергался пыткам. А потом, чудом освободившись, нелегально перешел границу и вернулся в Петроград. По его отрывочным рассказам, побег был сопряжен с огромным риском, и бежал из Прибалтики он не один, а с группой иностранцев, среди которых был англичанин по имени Джон. Дмитрий Федулов считал, что именно ему он обязан сохранением жизни. А потому, когда у него в марте 1929 года родился сын, то назвал его в память того самого англичанина – Джоном.

Впрочем, возможно, что история с англичанином, – просто семейная легенда, в которую очень хочется верить. А имя Джон дано ребенку в честь популярного тогда американского журналиста и писателя Джона Рида – автора знаменитой книги «Десять дней, которые потрясли мир». Свое необычное имя Джон Дмитриевич Федулов несет с гордостью: это и память об отце, погибшем в 1941-м, и память о легендарных временах Гражданской войны, о «комиссарах в пыльных шлемах», воспетых когда-то Булатом Окуджавой…

Впрочем, факт работы Дмитрия Федулова на советскую разведку – вовсе не выдумка. В семейном архиве Джона Дмитриевича есть документ, выданный разведывательным отделом штаба Петроградского военного округа 3 сентября 1923 года. И вот что в нем говорится (приводим в орфографии оригинала).

«Дано сие от Разведывательной Части Штаба Петроградского Военного Округа бывшему сотруднику таковой т. Федулову, Дмитрию Тимофеевичу в том, что во время службы в Разведорганах П.В.О. он исполнял возложенные на него обязанности честно и добросовестно и что исполняя секретные обязанности за рубежом в начале 1921 г. был арестован иностранной охраной за работу в пользу Советской России, содержался в иностранных тюрьмах до июня месяца сего года (1923. – С. Г.). По освобождении из тюрьмы бежал в Советскую Россию.

Тов. Федулов уволен со службы в Разведывательной Части как сотрудник известный иностранным властям, а поэтому и непригодный для дальнейшей работы по данной отрасли. Тов. Федулов, как честный и добросовестный сотрудник и как сильно пострадавший за работу в пользу Советской России, безусловно заслуживает внимательного к нему отношения как со стороны гражданских, так и военных учреждений и организаций в смысле предоставления ему как безработному какого-либо заработка вне очереди».

А дальше для бывшего разведчика началась новая жизнь – нормальная, обычная, без шпионского «двойного дна». С 1923 года он работал в Ленинграде в системе Главного управления хлопчатобумажной промышленности на разных должностях – коммерческим агентом, товароведом, заведующим складом, начальником транспортного отдела склада. В 1925 году вступил в ВКП(б), в том же году был избран депутатом Ленинградского городского совета десятого созыва. В 1930 году окончил Планово-экономические курсы по текстиль снабжению. «В белой армии не служил, ни родственников, ни переписки с заграницей не имею, судимостей нет», – этими словами завершал свою автобиографию Дмитрий Федулов.

Супруги Федуловы. Фото 1920-х годов

Отец и сын Федуловы – Джон и Дмитрий Тимофеевич – на даче в Володарской (Сергиево) под Ленинградом, близ Стрельны. Фото 1939 года

Несмотря на то, что Дмитрий Федулов обосновался в Ленинграде, связей с родной деревней Волково он не обрывал. Родственники приезжали в Ленинград, а Дмитрий Тимофеевич с родными часто гостил в деревне.

«В отпуск отец возил нас в деревню Волково к бабушке, – вспоминает Джон Дмитриевич. – Мы катались на лодке, переметом ловили рыбу. Ездили на мотоботе к старшему брату отца – дяде Ивану в Усть-Лугу, где он был директором рыбозавода. Любил отец поработать молотом в кузнице у брата. Когда бывали у дяди Ивана в Усть-Луге, его жена пекла пироги с рыбой. Очень хорошим кушаньем было «макание», когда сдобные булочки из русской печки макали в запеченные в той же печке сливки с яйцом и медом. А как отец любил свежие огурцы с грядки – с медом! В нашей ленинградской квартире всегда пахло копченой и вяленой рыбой. Дядя Иван присылал копчености, лососину, вяленую рыбу, маринованные миноги в бочонке, копченые угри. С тех пор любовь к рыбе у меня сохранилась на всю жизнь…».

Но не все было так безоблачно. В 1930-х годах родные Дмитрия Тимофеевича попали под жернова сталинских репрессий. Старший брат Иван, директор рыбозавода в Усть-Луге, был арестован в 1938 году и сгинул в ГУЛАГе. В том же году пострадала и старшая сестра Дмитрия Федулова. Ее муж, Николай Емельянов, имел родных по ту сторону границы с Эстонией, проходившей совсем рядом. Вероятно, они общались друг с другом, может быть, – нелегально. Потом – арест по доносу. Всю семью «за связь с родственниками за границей» в 1938 году на пятнадцать лет выслали в Сибирь. Так они оказались в селе Зырянка Томской области – местах глухих, таежных. Там прожили весь положенный срок, «от звонка до звонка», а потом уже не стали возвращаться обратно – остались в Сибири…

Когда началась война, Дмитрий Тимофеевич работал в системе Главленхлоппрома, его жена – в райисполкоме Дзержинского района Ленинграда. Сын Джон перед войной закончил пятый класс.

«Мы играли в лапту, в казаки-разбойники, но чаще в прятки и в войну, – вспоминает Джон Дмитриевич. – У многих из нас были пистолеты с пистонами, каски на голову из папье-маше, сабли, гранаты. Дома у меня было множество оловянных солдатиков. Было какое-то военное воспитание. В кино шли фильмы – „Если завтра война“, „На границе“, „Танкисты“, „Волочаевские дни“, „Суворов“, „Александр Невский“… В общем, в те годы каждый мальчишка мечтал стать летчиком, танкистом, артиллеристом. Я мечтал стать моряком, у меня была кличка „Боцман“.

Но 22 июня 1941 года сразу после объявления войны в нашей безмятежной жизни все круто изменилось. Вскоре началась мобилизация в Красную армию и запись добровольцев в народное ополчение. Записался и мой отец, хотя ему было уже 47 лет. Ему выдали военную форму – хлопчатобумажные галифе, гимнастерку, пилотку, а на ноги – ботинки и обмотки. Когда я увидел отца в этой форме, мне стало его жалко до слез. Все было ему мало по размеру, особенно эти обмотки на ногах.

Утром 5 июля мы с мамой проводили отца. В тот же день мама проводила меня в эвакуацию со школой. Уезжали мы с Витебского вокзала пассажирским поездом. Повезли нас, ленинградских детей, на юг от города в район Старой Руссы. Как оказалось потом – навстречу наступающим немцам. Конечно, тогда об этом не предполагали ни мы, дети, ни взрослые…».

Спустя месяц, 5 августа, Джон Федулов вернулся домой в Ленинград, испытав ужас войны в Лычково, где он оказался в разбомбленном эшелоне ленинградских детей. А 18 августа он виделся с отцом – его часть располагалась тогда в районе Красного Села.

«Отец рассказывал, что у них было мало винтовок – одна на пятерых, и было это вовсе не метафорой», – вспоминает Джон Дмитриевич. Как оказалась, эта встреча была последней. В конце сентября 1941 года пришло извещение, что «13 сентября при отходе нашего батальона на новый рубеж Федулов Д.Т. в свою часть не вернулся. Адрес воинской части, в которую перешел товарищ Федулов Д.Т., нам не известна».

Джон Федулов пережил с мамой в Ленинграде самую тяжелую, первую блокадную зиму. Выжили почти чудом, а в марте 1942 года были эвакуированы на Большую землю. Накануне отъезда состоялась встреча с бабушкой.

«Она жила в маленькой комнате коммунальной квартиры, – вспоминает Джон Дмитриевич. – В комнате было холодно и, как и везде, темно. Горела только лампада под иконой в дальнем углу. Мама хотела, чтобы бабушка поехала с нами, но бабушка отказалась. Она была очень слабенькая. Худая, совершенно седая и очень красивая, с благородным воспитанием. Бабушка нас благословила в дальнюю дорогу, поцеловала меня в голову, и мы ушли. Домой шли с тяжелым чувством расставания. Мама плакала. У нас пропал без вести отец, давно не было писем от брата, а теперь еще бабушка. Больше мы ее не видели…

Сначала нас эвакуировали в Вологодскую область, потом в начале лета 1942 года мама завербовалась работать на завод имени Сталина, и мы переехали в город Молотов (бывшую и нынешнюю Пермь), а оттуда глубокой осенью перебрались к старшей сестре отца, сосланной еще до войны с семьей на пятнадцать лет в Томскую область в тайгу. Там мы прожили два года».

За всю войну никаких вестей от отца не было. Но даже когда окончилась война, родные ждали и надеялись, ведь он же не числился погибшим, на него не приходила похоронка. Он был, как и многие, – «без вести пропавший». Чудеса случались, но здесь его не произошло. В апреле 1948 года пришло извещение из Дзержинского райвоенкомата Ленинграда: «Ваш муж рядовой Федулов Дмитрий Тимофеевич, уроженец Ленинградской области, деревня Волково, находясь на фронте, умер в германском плену 24 ноября 1941 года». Больше ждать и надеяться было уже не на что…

И, наконец, самая последняя информация – из Центрального архива Министерства обороны. Согласно ей, рядовой Дмитрий Тимофеевич Федулов попал в плен 14 сентября 1941 года под Гатчиной. Погиб в плену 24 ноября 1941 года, находясь в шталаге VIII E (308) – немецком концентрационном лагере для военнопленных в городке Нойхаммер (после Второй мировой город вошел в состав Польши и получил название Свентошув). Лагерь этот был создан еще в апреле 1941 года на территории VIII военного округа Германии и предназначался для приема советских военнопленных.

На памятном камне, установленном на месте лагеря, указано, что здесь погибло двадцать тысяч пленных советских солдат. Одним из них был и Дмитрий Федулов из деревни Волково ленинградской земли…

Каложицкие воспоминания

Нет ничего приятнее, чем получать добрые отклики от читателей. Один из них пришел автору этих строк от Лидии Анатольевны Деминой в ответ на публикацию о замечательном учителе Николае Павловиче Галицком – выпускнике педагогического техникума имени Ушинского, существовавшего в Петрограде – Ленинграде в 1920-х годах.

«Наша мама, Кузикова (Сотова) Татьяна Матвеевна, заслуженный учитель РСФСР, окончила тот же техникум имени Ушинского в 1927 году. Она много рассказывала об этом удивительном „сангаллийском братстве“, о своей юности, о деревне Каложицы, в которой она родилась и выросла. С 1940 года мама работала в Волосовской средней школе. Являлась передовым учителем, большим энтузиастом своего дела…

Когда мамы не стало, мы, разбирая ее архив, обнаружили рукописи ее воспоминаний. Читать их очень увлекательно. Написаны чудесным языком, очень живо и ярко.

Немного о себе. Я тоже учитель. Работаю в той же школе № 1 города Волосово, где много лет проработала моя мама. Занимаюсь краеведением. Руковожу музеем истории школы».

Ниже мы публикуем отрывки из этих уникальных воспоминаний.

Наша деревня

Я родилась 15 января 1907 года (по старому стилю) в деревне Каложицы Ямбургского уезда Яблоницкой волости Петербургской губернии. Отец – крестьянин Матвей Алексеев Иванов (тогда так писали). Алексеем звали моего деда, Иваном прадеда. Мать – крестьянка соседней деревни – Евфимия Егоровна. Предками моих родителей были тоже крестьяне, жившие на оброк. Оброк платили помещику-немцу, проживающему в имении Каложицы.

У отца был брат Филипп, летом они вели хозяйство в деревне, на зиму отец (мой дед) посылал их на заработки в Питер. В хозяйстве было две лошади – на них братья уезжали на заработки. Дома оставались две невестки (моя мама и жена дяди Филиппа), да дед с бабушкой. Деда не помню. Но говорят, это был очень властный, скупой и по-своему хозяйственный мужичок.

Машин в хозяйстве не было. Все приходилось делать руками (пахать землю, косить, убирать хлеб, молотить и прочее). В страду, то есть в пору уборки хлеба и до молотьбы дед ложился спать на голую скамейку, чтобы не проспать, будил всю семью в 3 часа утра идти на гумно обмолачивать хлеб. К 6 часам утра свекровь готовила завтрак. Приходили усталыми, ведь снопы надо было обмолачивать вручную. Снопы с зерном, высушенные в риге, били по так называемому козлу, зерно осыпалось, обрывались и колосья с зерном. Потом их молотили цепами, т. е. колотили деревянными колобашками, привязанными к длинным палкам. Колотить надо было в определенном ритме. Получалась очень веселая музыкальная дробь, под которую неунывающие ребятишки плясали.

Позавтракав, шли сразу в поле убирать хлеб. Перерыв на обед с 12 до 2, потом снова в поле до заката солнца. Мы, дети, рано приучались к этому тяжелому труду…

Весь уклад деревенской жизни был иной. Деревянные дома по большей части были покрыты соломой. Только у богатых – железом.

Помимо дома были амбары, куда складывали обмолоченное зерно, которые закрывались непомерно большим ключом. Он так и назвался – «амбарным». К дому (избе) вплотную примыкал двор, чаще всего сделанный из камня с маленькими окнами в конюшне и хлеву для коров, с очень толстыми стенами. Сарай для сена и соломы и гумно для обмолота хлеба. На речке, которая протекала посреди деревни – черная баня. Баня и гумна были не у всех крестьян. Обычно бедняки их не имели, и мыться, и обмолачивать хлеб договаривались у соседей.

У нас были все постройки. Семья не была богатой, но по-крестьянски трудовой, обеспеченной, что в годы советской власти называлось «середняцкой».

Дом состоял из двух половин (2 избы), соединенных сенями. В одной половине, большой и светлой, жили летом, в другой, меньшей, поэтому более теплой, зимой. Большая русская печь занимала почти четвертую часть всей площади избы. Деревянная кровать (перед революцией – железная с никелированными шариками) стояла у одной стены, вдоль другой – лавка. Она раньше приходила и около другой стены, но потом откуда-то появились стулья и одна лавка была снесена. Комод и зеркало над ним. Это уже признаки городского убранства. В углу иконы, перед которыми в праздники зажигалась лампада. Для освещения керосиновая лампа. Сначала помню совсем маленькие – семилинейные, потом и пятнадцати. Это уже была роскошь.

Детство

Отец умер рано. Ему было всего 32 года. Отчего умер – не знаем. «Что-то болело внутри» – так говорили. Думаю, что надорвался, ворочаясь с тяжелыми камнями, которые убирали с поля, свозили к дому и из них строили толстенные стены для двора, конюшни и хлева. Эти стены зимой покрывались инеем, в них всегда было темно и парно (окна были маленькими). Считалось, что скотине и этого достаточно.

Сестра родилась через два месяца после смерти отца. Горе матери было велико. Остаться крестьянке летом, в разгар полевых работ одной с маленькими девчонками, когда весь труд был ручной – это очень тяжело. Я помню, она говорила: «Иду с поля, в глазах темно от слез и усталости». Но надо было жить, работать, поднимать детей. Из восьми детей, бывших у матери, мы с сестрой остались две: я предпоследняя и сестра последняя…

После смерти отца у нас в доме появилась бабушка, сестра моего деда по матери. Бабушка приехала из Питера, где прожила в прислугах у купцов, торговавших рыбой, 20 лет. В это время деревенские девушки обычно на лето уезжали в город на заработки, поступали в прислуги к господам, конечно, не очень богатым. Эти господа на лето приезжали в деревню на дачу, снимая для этого свободную крестьянскую избу.

Бабушка была очень религиозна, она заставляла нас читать молитвы утром – перед завтраком, днем – перед обедом и вечером – перед сном. «Прочти молитву ангелу-хранителю, и он будет ночью летать около тебя, охранять твой сон»… Сумерки в избе, где перед иконой горит лампада, завывавшие часто вьюги за окном, создавали какое-то тревожное настроение. Мне очень часто мерещились необыкновенные чудовища в складках одежды, которая висела рядом, то мерещились чьи-то горящие глаза, то еще что-нибудь…

Евсеиха

Она с тремя дочерьми жила в деревне. Муж служил где-то в Питере дворником. По-видимому, был какой-то достаток, потому что в деревне был построен большой дом в три этажа. Правда, на третьем этаже была всего одна комната, в которой жила в теплую погоду старшая дочь. Весь второй этаж и часть комнат внизу на лето сдавали дачникам.

Евсеиха была маленькая кривоногая старуха, которая хромала на одну ногу, с кривым ртом. У нее была небольшая лошаденка, по кличке Осман, и тележка. Каждый день на своем Османе Евсеиха ездила в пекарню купца Алексеева, которая находилась где-то на станции Молосковицы, набирала там разных булок, баранок и саек и разъезжала по деревням. «Булаак! Булла-а-ак!» – кричала она тоненьким голоском. Осман останавливался, мама покупала еще теплые трехкопеечные сайки, посыпанные маком, и мы с удовольствием пили с ними чай или грызли мягковатые свежие баранки.

Нам нравилась эта Евсеиха. Она часто приходила в ветхий домишко моей подруги Нюры, которая жила напротив нашего дома через речку. Это была маленькая, вросшая в землю избушка, окна которой, казалось, лежали на земле. Бабка Анна была в деревне повитухой, принимала роды у всех женщин окружающих деревень. Изба была настолько маленькая, что даже нам, девчонкам было тесно. Придет туда Евсеиха, усядется с бабкой Анной за стол чай пить и начнет рассказывать всякие страшные истории. «Идет это он по полю, – говорит она о каком-нибудь мужике, – и вдруг перед ним стог сена. Он хочет обойти его, а стог все перед ним. Перекрестится мужик и скажет – Да воскреснет Бог! И тут…все вдруг пропадет, захохочет, закричит, точно рассыпается». Бабка крестится, а мы прижимаемся друг к другу, нам страшно. И такие истории о нечистой силе каждый раз, и побеждает ее только крестное знамение, да молитва «Да воскреснет Бог!».

Досидишь до сумерек у подружки, наслушаешься рассказов Евсеихи и страшно домой мимо бани идти (баня на речке стояла). Везде мерещится нечистая сила, страшно спать ложиться, бабушка молитву Ангелу-хранителю читает…

Зима

Неглубокая речушка, скорее ручей (Хревица) протекала среди деревни. Весной и осенью откуда-то в ней набиралось много воды (то ли ключи кипели у истоков, то ли спускалось барское озерко, которое находилось выше нашей деревни), но речушка сильно разливалась, заливая низкие луга нашего конца деревни. За это, верно, наш конец называли Голландией. Весной вода подбиралась под постройки, заливала картошку в подвалах, которую срочно надо было выгребать.

Зимой лужки покрывались гладким скользким льдом и превращались в отличный каток. Катайся, сколько хочешь. Кто на самодельных деревянных, подбитых железками, коньках, а кто и на покупных снегурочках. Придут на помощь маленьким ребятишкам ребята постарше. Вобьют толстенный столб, на железный штырь оденут длинную жердь, к которой привяжут обычно большие санки – и пошла крутить карусель. Кто на санках, кто за жердь толкает. Кричат, падают, визжат. Это называлось «Круглая горка».

Большие сугробы снега наметет около огородных заборов. Возишься в них до поздних сумерек, пока одежда не обледенеет. Встанем на верхнюю жердь, руки в стороны и «Ах!» – падаем спиной вниз прямо в сугроб. У кого лучше фигура получится! А как вкусно на морозце съесть кусок черного хлеба, посыпанного солью с вареной картофелиной, на которой при варке в русской печке зажарилась «пенка».

Елка

Елка дома и в школе. Какой-то особый запах хвои и воска горящих свечей, запах клееных игрушек и разноцветной бумаги. Новое платье. Стихи на елке в школе. Подарки. Так интересно пахли книги с разноцветными картинками издания Сытина. На елке в школе пели «Рождество твое, Христа, Боже наш». Не знаю кто, видимо какие-то попечители, бедным детям дарили валенки, сапоги, теплые платки. Домой придут подружки. Ряженые. Кто вывернет шубу мехом наружу, кто маску на лицо и какой-нибудь кафтан. Не узнаешь. Придут, шумят, танцуют, какие-то прибаутки говорят. Одарит хозяин гостинцами, идут в другой дом, на другую елку.

1919 год – елка невеселая. Заболела… Слезы, горе. Должна была участвовать в спектакле. Все сорвалось.

И вот добрый дядя – летчик из отряда, который стоял в деревне, Сережа Пузиков – собрал подружек, придвинул елку к кровати и все пошло как у всех. Какая радость! На следующий день чудесный настоящий доктор приносит исцелительную мазь. Все хорошо. Можно снова играть в «кони-воры» – своеобразные прятки, когда жутко стоять, спрятавшись в темноте где-нибудь в углу сарая или заулка и ждать, когда тебя найдут или выручат.

А потом отогреваешься на русской печке, и если есть кому, рассказываешь, или послушаешь сказку, или просто послушаешь, как завывает ветер в трубе. Немного жутко, но тепло. Пахнет кирпичами, разогретой одеждой, лицо горит, немного дремлется.

Каложицкая школа

Это было кирпичное здание, построенное земством. Она называлась двуклассная, в ней было шесть отделений, то есть можно было учиться шесть лет. Три классные комнаты, в каждой из них занимались два отделения: 1 и 3, 2 и 4, 5 и 6.

Ребята приходили в школу и из соседних деревень за 3–4 версты, эстонцы с хуторов. Но ребят в школе было немного. Учиться начали в первом классе с восьми до девяти лет.

Я пошла в школу в семь лет. Чтобы это случилось, маме пришлось идти с узелком к учительнице, просить за меня, а в узелочке – масло и яички. Я уже умела читать. Упросила. И вот в октябре (после праздника Покрова) в платочке, подвязанном как у старушки, с зеленой раскрашенной петухом сумке из мешковины, взяв за руку старшую подружку, пошла в школу. Ученье давалось легко. Весной в первый класс при ехал на экзамен помещик-барон с двумя дочерьми и инспектор. Уселся барон на стул перед классом, а его дочери рядом стояли. И вот я маленькая вышла отвечать стихотворение:

Вышел внук на пашню к деду

В рубашонке, босиком

Улыбнулся и промолвил:

– Здравствуй, дедушка Пахом!

Ты, я вижу, притомился —

Научи меня пахать

Как учил меня бывало

«Отче наш» с тобой читать…

Я до сих пор вижу эти первые книги, как-то особенно пахнувшие типографской краской.

Был в школе старый дед, сторож по фамилии Блинов. Старый, хромой. Все в деревне его звали просто «Дед Блин». Приходил на уроки священник, были уроки «Закона Божия». К эстонцам и финнам приходил их пастор, и они уходили заниматься в пустую учительскую. Учебный день начинался с молитвы «Царю небесный». Иногда ее читал дежурный, иногда ее пели все хором. В 12 часов отпускали на обед. Кто не приносил с собой еду, бежали обедать домой. У кого была еда с собой, усаживались за парты, доставали свои блины и лепешки, откупоривали бутылочки с молоком (а в пост с чаем) и обедали в школе. Пред обедом читали молитву «Отче наш». Обед длился долго. Ждали, когда все соберутся. Снова уроки и снова молитва перед уходом домой. «Достойно есть, яко воистину». Ее обычно все пели.

Во втором классе, почему то показалось, что учитель посмеялся надо мной, сказала, что в школу больше не пойду. И не ходила больше недели, пока мать с прутом не прогнала из дома. Интересными были занятия в пятом и шестом классах. Новая молодая учительница Ольга Ивановна Мошко оставила неизгладимый след в наших душах. Мы ходили за ней как тени, вместе с ней радовались, переживали ее огорчения. А ее, видимо, старые учителя обижали: она спрятавшись за дверку шкафа и уткнувшись в него плакала иногда. Она повлияла и на выбор профессии, я стала учительницей. И всю свою сознательную жизнь, работая в школе, я видела перед глазами ее и как бы сверяла свою работу с ее работой. Как много она дала нам, деревенским ребятишкам.

В классе появились интересные игры. Был организован день внешкольного кружка, где мы, собравшись после уроков, учились вырезать, клеить, плести, переплетать книги, шить. Мы ставили чудесные детские спектакли, такие как «Спящая красавица». Сами шили костюмы из гофрированной бумаги для гномов, принцев и королей. Делали короны, «золотую» посуду и пр. Тогда только при отблеске огня из печки в классе, рассевшись на полу около Ольги Ивановны, слушали, затаив дыхание ее рассказы и чтение книг. Я не помню, что она читала, но это было что-то удивительное, волшебное. Нас было в классе всего двенадцать человек. Это был удивительно дружный класс. Ольга Ивановна подготовила нас к вступительным экзаменам в учительскую семинарию в Петрограде, где училась раньше сама. Прожила там с нами две недели, пока мы не сдали все экзамены.

В годы Гражданской войны, когда начался голод, трудно пришлось ей. И вот мы, 12-, 13-летние ребятишки, собрали, кто что мог, дома (картошки, муки, масла, яичек, и прочее) и повезли на саночках Ольге Ивановне. Не знали, как отдать, что сказать, мы только знали, что она голодает, что денег у нее мало (на ее иждивении находились еще младшая сестра и брат). Как нам было трудно уговорить Ольгу Ивановну взять наш подарок. И если бы не ее подружка, такая же молоденькая девушка Женя Селезнева, нам не удалось бы уговорить взять продукты. И когда в деревню пришли белогвардейские солдаты, Ольга Ивановна уехала из деревни. Белогвардейцы секли розгами девиц, сочувствовавших коммунистам, она не выдержала и ушла.

Нам прислали новую учительницу, Анну Яковлевну Ганус. С ней учиться мы не захотели, потому что она отменила всю внеклассную работу, которую вели с Ольгой Ивановной. И в один прекрасный день мы написали коллективное письмо в Ямбургский отдел народного образования (может быть, тогда он так и не назывался, но по функциям, подобные УОНО он выполнял), а в классе крупно на доске к приходу учительницы написали: «Долой Анну Яковлевну, Да здравствует Ольга Ивановна!» Не знаю, что повлияло на уход от нас Анны Яковлевны, но она скоро от нас уехала.

А Ольга Ивановна ненадолго появилась у нас, когда ушли белогвардейцы, а потом уехала совсем. Ведь белые и красные сменялись у нас не раз. И только много лет спустя я узнала, что Ольга Ивановна работала где-то на Украине. Но это было уже перед ее смертью. А рассказал это мне чудесный наш «ухажер» Коля Трошкин. Однажды, уже в послевоенное время, когда у нас были свои взрослые дети, мы случайно встретились на дороге, идущей от станции в деревню. Оба приехали на одном поезде. Очень рады были друг другу, ведь дружили с раннего детства, вместе учились. Его мама когда-то говорила: «Уж если эти две девчонки (я и моя подружка) прошли мимо дома в школу, Колька уже не сидит, не евши убежит». Так вот, первый вопрос после обычных восклицаний и приветствий после необыкновенной встречи был: «А помнишь Ольгу Ивановну?». Боже мой, кто мог ее забыть? И так жалко, что мы не знали ее адреса, и не могли ничего ей написать. А сколько надо было сказать слов благодарности.

1918–1919 годы

Первые годы Советской власти, Гражданская война. Деревня жила мирной, как нам казалось, жизнью после свержения царя. Исчезли социалисты-революционеры. Расхаживал такой некто Максимов, уроженец деревни, с красным бантом на груди. Запретил попу в церкви читать молитву о здравии «Государя императора» и его семьи. Глухо пороптали и поохали старики и старухи, рассказывая, как он вошел во время службы в церковь и потребовал прекратить молитву. Уехал куда-то и он, или «увезли» его, потому что что-то не то мужичкам говорил. Мы, дети, еще не понимали. Мы ходили в школу. Ольга Ивановна организовала среди молодежи «Кружок просвещения». Там парни и девушки пели, ставили спектакли, занимались с ними учителя просветительской работой. Привлекали из соседней деревни старого артиста Андрианова. Школу превратили в клуб. На спектакли каложицкой молодежи сходились со всех окрестных деревень. Видимо, тяга к просвещению была большая, молодежь занималась с большой охотой. В 1919 году появился (расквартировался) первый авиационный отряд Красной армии. За деревней в поле был карьер, где добывался песок еще в дореволюционное время. В карьер была проложена от ж/д станции ж/д ветка. Мужики ходили грузить песок «на заработки в балласт». Песок шел на строительство железной дороги.

Вот там в этом «балласте» поставили несколько вагонов, видимо, с имуществом аэродрома и рядом на поле три маленьких самолета – «этажерки». Все это было для нас в диковинку. Помню, как однажды пошли смотреть, как взлетают и садятся самолеты. И как напугались, и я бежала от самолета, крича, как сумасшедшая. Бегу, оглянусь, а самолет за мной, уже по земле катит. Казалось, ни за что не убежать. Летчиков разместили в деревне по всем избам, где можно было жить. Собственно летчиков было трое: командир отряда (не помню его фамилию) и еще два – Сергей Пузиков и Сергей Лялин, остальные были обслуживающий персонал. Командир и Пузиков летали хорошо, а вот Лялин в воздухе мог делать чудеса, а садиться не умел. Как посадка, так либо на бок, либо хвостом вверх, переворот – говорили – «капот». Вся деревня подружилась с этими ребятами. Многие девицы записывались в «сочувствующие» партии. В то время была такая категория людей. И вот слухи – от Нарвы наступают белые. Отряду после нескольких боев приказано было отступить к Петрограду. Деревня опустела. Однажды услышали артиллерийскую стрельбу. В небе показался самолет. Мы все уже по «почерку полета» видели – летел командир отряда. И вот около его самолета – то недолетая, то перелетая, стали рваться снаряды. Он вынужден был повернуть обратно.

Несколько дней было тихо. И вот в конце деревни всеведающие ребятишки кричат: «Белые! Идут!» По дороге из соседней деревни шел отряд белогвардейцев. Высыпали все на улицу. Кажется, солдаты как солдаты, только на шапках, да на рукавах белые повязки. Остановились посреди деревни на площадке перед школой, где обычно собиралась на игры молодежь и старики на сходку. С поклонами вышел купец Малянов, пригласил офицеров на обед богач Белов. Сразу расспросы: «Коммунисты есть?» Пошли в школу, содрали какие-то неудобные для них портреты, накричали на учителей, поставили на площади пулемет. А потом пошло. Выловили всех девиц, записавшихся в «сочувствующие», расстелили на бугорке половик и… по 25 «горячих». Такая у них была норма. Ольга Ивановна и Женя куда-то скрылись, потом ушли, или уехали из деревни. Этот отряд долго в деревне не задержался, куда-то ушел вперед. А потом началось, то белые, то красные. Злобствовал какой-то отряд. Ночью ворвались в избу. Пьяные. Злые. Потребовали у матери топить печь, что-то варить, жарить, дать лошадям сена и овса… Всю ночь мы тряслись. Мама только шептала нам: «Девчонки, не выглядывайте». И мы, как мыши затаясь, прятались в кровати за занавеской. Утром уехали. На следующий день весь лужок у речки запрудили солдатами. Началась сортировка. Тех, которые не хотели служить у белых – раздевали, разували, куда отправляли, не знаю. Одежду их отдавали тем солдатам, которые оставались с белогвардейцами. Удалось одному солдатику как-то удрать с лужка. Прибежал в избу и маме: «Хозяйка, дай что-нибудь похуже одеть и обуть, а то отберут все!». Нашла что-то мама, хотя у нас и не было в доме тогда мужчин. Потом после сортировки пришел солдат, забрал свою одежду.

Важно разгуливали по деревне офицеры, сестры милосердия в белых косынках с красным крестом. Устраивали попойки и гулянки в доме Евсеихи: там много места было, да кресла мягкие стояли. Были в деревне две девицы, которые выделялись среди других девиц – одна своими чудесными косами и умением плясать «русского», вторая – своей красотой. Это была Зинка Окунева. У нее были чудесные глаза. Офицеры ее прозвали Зося и все наперебой ухаживали за ней. Зося после ухода отряда из деревни вышла замуж за сына хотынецкого богатея – Тимофеева, имевшего на станции Молосковицы свой магазин и пекарню, и куда-то уехала. В последствии узнала, что живет в Ленинграде, живет хорошо. Белогвардейцев снабжали продуктами капиталисты из-за границы. Разруха и голод царили в стране, а у них банки с американским шпиком, фасоль и прочее. Как сейчас вижу такую картину: разделили солдат на «белых» и «красных». Красным ничего не дали, а белые получили большущие банки с салом и тут же на лужках, на глазах у всех начали дележку. Нарезали кусками хлеб и сало. Один солдат отвернулся, а раздающие спрашивали, указывая на кусок: «Кому?» – «Телегину!». «Кому?» – «Потехину!». Надолго запомнились эти две фамилии.

Видимо, не отпустили солдат, не пожелавших воевать, по домам. Собрались у нас на крылечке человек десять солдат. Один из них так вдохновенно рассказывал о революции, о Красной армии. «Убегу, – говорил, – все равно не останусь здесь». И убежал, прихватив с собой пулемет. Но неудачно. Поймали бедного. Расстреляли. Два солдата сопровождали его до края леса. Там и могилка его была. Долго о ней вспоминали, но никто не знал, кто был этот солдат. Казнили в деревне еще несколько человек, захваченных в плен красноармейцев. Стоял за деревней сарай, так их повесили там. Сзывали всю деревню смотреть на эту казнь. И мы, глупые, с сестрой хотели тоже бежать туда. К счастью, мама, узнав об этом, не пустила нас.

Все было необычно. И стрельба из орудий (за деревней стояли трехдюймовки), и разведывательные полеты самолетов. Глупые – мы забирались на камни повыше, чтобы посмотреть, где и как стреляют. Отступление белых было паническое. Шли сплошной лавиной: и по дорогам, и по полям. Шла пехота, везли пушки, везли что-то еще – не знаю, но шли без всякого порядка. Следом за ними удирали в буржуазную Эстонию наши богачи, оставив свои дома, рассовав по знакомым кое-что из своего добра. На этот раз белые больше не вернулись.

Кулацкий мятеж 1919 года

Вспыхнул мятеж во Вруде. Мы были маленькими, очень мало в чем разбирались. Мы видели только факелы, а причины знать не могли. Ясный летний день. Вдруг откуда-то с поля, или из леса, что находился около железной дороги, послышались выстрелы. Интересно, что это?

Выбегаю на огороды, по полю, по направлению к деревне бегут солдаты. Мама схватила за руку: «Домой!» А солдаты в деревню: «Где мужики?» Начались обыски. Искали оружие, забирали мужиков. Сосед – дядя Иван Шилов – без лестницы забрался на чердак, спрятался под карниз. Страшно, – говорит, – было. Солдат уже собрался лезть туда же. Оказывается, уже не только во Вруде, но и в Молосковицах, где был какой-то совет, произошло восстание. Кулаки стали громить советы.

Появился с сумкой за плечами, на которой был санитарный крест, фельдшер Малянов, ранее служивший в царской армии в годы мировой войны. На его беду на нем была военная форма. Он ехал на велосипеде на станцию Молосковицы. Лишь выехал с деревенской улицы в поле, его задержали солдаты. О чем был разговор – неизвестно, но его убили выстрелом в голову. А на станции шла перестрелка. Оказались убитыми два брата одной каложицкой семьи и служащий какой-то организации Федя Жаринов. Его тело все было изрешечено пулями. Зачем он поехал на станцию – неизвестно. К кому приехал, тоже. Но, как сказали, попал под перекрестный огонь.

Через день в церкви отпевали шесть или семь покойников. Сыновья кулака Белова, два брата, участники кулацкой группы, куда-то сгинули. Так в деревне больше и не появились, хотя старики всю жизнь их ждали, копили для них добро, выстроили большой хороший дом. Ходили слухи, что они были расстреляны красными войсками. С уходом белых в деревне восстановился спокойный, размеренный, старый распорядок жизни. На какое-то время вернулась Ольга Ивановна и стала нас готовить к экзаменам.

1920 год. Петроград

Мы ходили заниматься к Ольге Ивановне на квартиру, четверо подруг: я, Тося Соболева, Нюра Тихомирова и Шура Малинова. Все из разных семей. Моя мама – крестьянка. Знала одну тяжелую, изнурительную крестьянскую работу, малограмотная (училась в школе только два месяца). Тося – хоть и жила теперь в деревне, но это городская жительница. Ее отец служил где-то в Питере в винном магазине у хозяина. Он со своими братьями даже в Каложицах открыл погребок красных вин. Водкой торговала эстонка баба Катя, которую звали «Кривиха», так как у нее не было одного глаза, а вот вина «сладкие» были у Соболевых в погребке. Мать Тоси кроме домашней работы ничего не умела делать. Мы завидовали девчонкам Соболевым (их было три сестры). Как они нарядно выглядели на карточках, сфотографированные с длинными распущенными волосами и белыми бантами на головах.

Шура Малянова – дочь купца, имевшего в деревне самую богатую лавку. В их дом заходить мне было жутковато. Везде фикусы до потолка, мягкая мебель, роскошный (как мне казалось) буфет, никелированные кровати – все это было для нас недосягаемым.

Нюра Тихомирова – внучка бабы Анны – повитухи и дочка горничной, служившей у какого-то графа. Там она и приобрела дочку. А уволившись от графа, жила в деревне, занималась шитьем. Несмотря на то, что мы все из разных семей, мы были дружны. Ведь мы все учились у Ольги Ивановны. Перед экзаменами Шура (вернее ее родители) отслужили в церкви молебен об успехах, но она перед самым отъездом в город заболела скарлатиной и умерла. Тогда не умели лечить эту болезнь.

Сан-Галли

Городок Сан-Галли (как его называли) был расположен на Петровском острове в Петрограде. Он действительно выглядел городком среди большого Питера. Петровский остров, омываемый с одной стороны Малой Невкой, а с другой рекой Ждановкой, был покрыт большим лесом – это был Петровский парк, где росли липы и клены. Наш городок, находящийся в середине острова, был окружен высокой деревянной оградой. В нем было около двадцати двухэтажных домиков, в которых размещались учащиеся и многие преподаватели. Посреди городка, на небольшой площади стоял чугунный бюст Сан-Галли. Как потом узнали, Сан-Галли – это была фамилия заводчика чугунно-литейного завода. Но сначала для нас эта необычная фамилия звучала романтически. На берегу Невки были водокачка и баня. Около нее стояли мастерские, где мы занимались впоследствии столярным делом. Добрый и строгий преподаватель труда – Георгий Абрамович, одевал двойные очки, когда проверял наши работы. Надо было тонко сострогать или вырезать фигурку на расточке, не ошибаясь ни на миллиметр. Улочки нашего городка были обсажены дикими каштанами и липами. Чудесный городок юности. К ночи закрывались ворота и калитка. Вход посторонним запрещен. А мы, особенно весной, в хорошую теплую погоду, все, или почти все, прогуливались по этим улочкам и пели. Пел весь городок. Семинария славилась своим хором. Наш учитель пения – Александр Яковлевич (мы звали его Саша-Яша), умел привить любовь к хоровому пению. Помимо обязательных уроков пения, которые стояли в расписании, два раза в неделю проводил он спевки общего хора, куда отбирал на уроках участников. Это было тоже «обязательно», хотя никто никогда этого слова не говорил. Хор был шестиголосый. Пели по нотам. Разучивали очень много и русских народных песен, и песен композиторов-классиков. «Что ты клонишь над водами ива, макушку свою, и дрожащими листами, словно жадными устами, ловишь беглую струю» – была одной из любимых песен. Хор был большой. Выступал даже на сцене Мариинского театра.

Нам повезло в учебе. Преподаватели нашего училища, которое переменило свое название после революции на «Государственный институт народного образования» – были очень хорошие. Это была передовая интеллигенция из дореволюционной России. Эти учителя были и известными в России методистами, по учебникам которых училось не одно поколение. У нас никогда не стоял вопрос о дисциплине, о неуспеваемости. Все учились с большим интересом, в полную меру своих сил…

Происшествия, курьезы и загадки