Вид кладбища меня поразил. Когда-то там росли большие сосны, заметные издалека, с Красного холма на Днепре за Немыкарями. Но весенняя забава соотечественников – палы – свалили в конце концов эти деревья, и сейчас они серели и чернели тушами вокруг крестов, а некоторые высокие пни стояли, топорщили черные руки в каком-то предельном отчаянии. И только одна сосна уцелела. Серые кресты, словно братья, теснились, хватались друг за друга, пытаясь устоять среди огня и бурьяна, снегов и дождей. Последнее пристанище воскресенских, их унылая «деревня». А настоящей деревни уже и след простыл. Нет, еще там растут яблони, плодоносят.
На кладбище я решил подняться следующим днем.
Ну, а пока наладился спать под елью, радуясь, что выбрал такую удобную, хотя и мрачноватую, стоянку в низине. Всю предыдущую ночь по вершинам Черного леса и по Воскресенским черным полям гулял ветер, обдирая микенское золото с берез. Ветерлистригон все разорял и пожирал. Обрушился он на Черный лес и на все окрестности и этой ночью.
И мне под океанский шум приснился странный человек. Не Заратустра. Но у него тоже были свои звери.
Это был укротитель или владелец тигров. У него были резкий восточный профиль, пронзительные глаза, черные волосы. Тигра он выгуливал в обычном дворе советских хрущевок. Тут же резвился тигренок. Я испугался было, но увидел, что тигра этот человек держит на толстом канате. И он сказал мне, что нечего бояться.
Оправившись от испуга, я вспомнил о своих обязанностях и, осмелев, спросил, нельзя ли сфотографировать его и тигров. «Ни в коем случае!» – воскликнул он. Я смутился и пробормотал, что просто хотел бы подготовить материал, написать заметку в газету. «Написать?! – вскричал он и отрубил, сверкнув глазами: – Никогда! Хватит. Уже писали».
Я вовсе приуныл и застегнул сумку, собираясь пойти дальше.
Но укротитель внезапно пригласил меня в гости.
Так я оказался в его доме. Кроме меня здесь были еще какие-то гости, они прохаживались по большой гостиной, переговариваясь и пригубливая вино из бокалов. Появился и укротитель. Но сейчас он был в черном одеянии служителя, кажется, армянской церкви. Он приблизился ко мне, доверительно взял за руку и начал говорить. В это время показался еще один священник в таком же облачении; проходя мимо, он приостановился и, наклонившись, пронзительно посмотрел мне в лицо, глаза у него были черные и сверкучие. И он подарил мне маленькое распятие. Я увидел, что у этого распятия глаза как-то странно подвижны.
А «укротитель тигров» гипнотизирующим голосом читал мне свою проповедь. Вот она: «Ты реален и нереален, ты реален и ирреален!» И это он повторял на разные лады, а закончил туманным восклицанием: «Ллалаум! Вечная битва!»
Хмурым ветреным утром, разводя костер под выворотнем, я пытался припомнить, какие отличия у армянской церкви от православной. Кажется, армяне – монофизиты. То есть видят в Христе только Божественную природу. Тогда как остальные христиане верят в двойную природу Христа: это Бог и человек. Хотя монофизитство – ересь. И сами армяне утверждают, что никакие они не монофизиты, а жертвы имперской православной пропаганды. Какая-то абсурдная ситуация.
Да и сон мой абсурден, думал я, засыпая в кипящую воду из Воскресенского ручья соль, гречневую крупу. Тигры, укротитель… Что это? К чему? Интересно, как растолковал бы этот сон Юнг? Ведь сон явно магического, сиречь архетипического, характера. Почему он вдруг поднялся из глубины бессознательного? Что ему предшествовало? Стрельба охотников, фотографирование калины?
Проповедь укротителя главным образом была о двойственной природе вообще человека. Если я правильно это понял.
Здесь меня обращать нет надобности. Реальное и ирреальное в себе я всегда ощущал. Хотя не скажу, что это избавляет меня от сомнений и колебаний. Колебания свойственны обычному человеку. Но безоговорочная мысль о безбожном мире слепа. От нее сразу слепнешь.
«Самое страшное, когда нет ничего выше человека, нет Божественной тайны и Божественной бесконечности. Тогда наступает скука небытия». В истинности этого высказывания Бердяева я не раз убеждался. И со временем это свидетельство и моей жизни, моего опыта стало для меня едва ли не главным аргументом. Скука, о которой говорит Бердяев, это безвоздушное пространство, мне в нем нечем дышать.
Но вопросы остаются. И в путешествиях по местности всегда есть тайное желание, надежда главные вопросы разрешить.
В сердце странника прибывает с каждым безмолвным днем ощущение священного, оно накапливается, как глубинная вода в чаше родника, и ведет, будто этот родниковый ручей. И сны тоже наполняют эту копилку. По лестнице снов и предчувствий странник мечтает высоко подняться и наконец увидеть все как есть.
Размышляя о странном сне, я мыл котелок, ложку, кружку в подогретой воде, чистил зубы и собирал палатку. Над Черным лесом пролетели три ворона, что-то крикнули. Тигриная символика сна была мне непонятна.
Приходил мне на ум даже и «Тигр» Блейка. Зверь у Блейка является во всем космическом слепящем сиянии. «Гневный мозг», «плоти яростный металл», «уголья бездумных глаз». Тигр предстал Блейку преображенным, очищенным, комом ярких метафор. И это сияние дело рук не Афины. Эта жуткая красота создана истинной силой. Какой? Ошеломленный Блейк и пытается найти ответы. Но в итоге лишь вопрошает.
Ошеломляющая красота присуща и многим природным катастрофам, тайфунам, наводнениям, пожарам.
Ее можно внезапно увидеть даже в бою. У Александра Твардовского в записках о финской кампании есть эпизод сокрушения строевого леса вражеской артиллерией, автор зачарованно смотрит на это.
Осветительные бомбы современной войны, горящие в ночи над ущельями и горами, похожи на жуткие солнца.
Эти ассоциации и порождает архаический тигр Блейка. Или, точнее, архетипический. Хотя различие очевидно, тигр Блейка творение высшей силы, осветительные бомбы – дело рук человеческих. Но можно сказать, человек здесь просто копирует «тигра».
Я читал Флоренского «Столп и утверждение истины». Такую же убедительную теодицею после Второй мировой войны написать много труднее.
Проблема зла Николаем Лосским разрешается в преодолении эгоцентрического своеволия. Зло – свободный жест человека. А мир только и мог быть сотворен свободным, в противном случае это была бы богадельня или желтый дом, где пациенты ходят в смирительных рубашках или под действием сильнодействующих лекарств – с блаженными добрыми улыбками.
Осветительные и прочие бомбы – свободное творение человека.
И здесь приходит на ум крамольная мысль: но и тигр, о котором пишет Блейк, свободное творение. Как, впрочем, и землетрясение или наводнение.
Проблему зла в человеческом мире, наверное, можно пытаться разрешать с помощью рецептов Лосского и Флоренского, возложив все на человека. Но что делать с тигром? Именно об этом и вопрошает Блейк. И он допускает мысль, что тигр вообще исчадие ада.
Хотя непонятно, можно ли говорить о зле природы. Тигр – часть природы. И злым он может быть только с человеческой точки зрения. Но, правда, лишь эта точка зрения нам вполне и доступна. С человеческой точки зрения землетрясение – зло.
День наступил ненастный, по небу волокло серые облака и тучи, того и гляди посыплется дождь, а то и снег, ведь уже конец октября. Пришлось доставать и напяливать серую плотную шерстяную шапку. Пожалел, что не взял перчатки. Вспоминался первый снег на Байкале, заставший меня еще в середине сентября на горе с лесопожарной вышкой и крепкой бревенчатой избушкой. Впечатление чего-то необыкновенного и чистого осталось на всю жизнь. И теперь я мечтал сфотографировать первый снег здесь.
Уложив рюкзак, махнул на прощание мертвому ужу, перешел ручей и побрел вверх по рыхлому влажному склону среди ржавых стволов черной ольхи.
На воскресенском кладбище меня встретили давешние кресты. Бродя среди них, неожиданно увидел второй обелиск, не замеченный вчера. И только на нем сохранилась и надпись, и даже фотография. Приблизившись, я отвел в сторону жесткую траву… С овального снимка, облупленного по краям и привинченного двумя поржавевшими шурупами, на меня взирал приснившийся человек, укротитель, только был он уже седой и, кажется, в милицейской, а не в священнической форме. Хорошо были различимы годы рождения и смерти: 1921–1985.
Этот человек мог воевать, подумал я, справившись с изумлением. В начале войны ему как раз исполнилось двадцать лет. С его «восточной» внешностью не вязались имя и отчество: Егор Карпович.
Довольно странное совпадение. Или это уже и не совпадение, а что-то другое, не знаю. Я пытался отыскать в этом какой-нибудь смысл. И в конце концов предположил, что если Егор Карпович воевал, то мог участвовать в боях против «тигров». Так? Все остальные подробности – одеяние священника, распятие – уже никак нельзя было объяснить.
Как же все-таки этот Егор Карпович, о котором я слыхом не слыхивал, не то что не видел, приснился мне? Ну, то есть не он, а тот человек с его лицом? Видеть вчера портрет на обелиске я не мог, так как не заметил и самого обелиска.
Но если так, значит, во сне произошло какое-то предвосхищение этого дня, этой «встречи»?
И даже распятие я вскоре нашел на этом позабытом кладбище. Это было распятие величиной с ладонь на поржавевшем и обмотанном стилизованной колючей проволокой кресте, по цвету оловянное. Среди осенних трав и кустов, старых могил с кустом калины и черно-серых остовов сосен этот оловянный Христос воспринимался неким аккордом, завершающим всю осеннюю пьесу. Изображение Христа нигде не встречалось мне в местности. И увидеть его довелось на кладбище, где похоронены жители деревни Воскресенск.
Когда-то я, вероятно, вдохновленный эпизодом русской Голгофы из «Андрея Рублева», пытался вообразить, как все могло происходить здесь, как могла разворачиваться евангельская история в этих родниковых краях. И сейчас внезапно мне открылся по крайней мере цвет этой истории: пепельное небо, обгоревшее дерево, оловянная фигурка, красные кисти калины. И снова летящие вместе с ветром и облаками в