[3] из камки, застегивавшуюся впереди дорогими пуговицами. На голове у ней была высокая шапка, кика, с рясами[4] и наброшенной на неё фатой. Она набожно глядела на раскинувшееся над ней голубым куполом небо и шептала молитву. Смуглое лицо боярышни, небольшие чёрные глаза и полураскрытые уста — всё было проникнуто кротким, спокойным умилением. Меньшая сестра, ещё более изменившаяся за последние годы, стояла у самого борта дощаника, вглядываясь в зелёные берега и вслушиваясь в разносившуюся по реке песню ветлужских рыбаков, то тянувшуюся уныло, то оживавшую в коротких и удалых вскрикиваниях. Меньшая боярышня также стояла с полуоткрытыми устами, но она повторяла про себя слова песни и силилась запомнить её напев. Её по-прежнему оживлённое лицо казалось теперь много крупнее, полнее прежнего; глаза её смотрели осмысленнее, стройная фигура её изменилась; вместо шаловливого ребёнка в ней каждый признал бы теперь развернувшуюся девушку-боярышню. Она стояла у борта дощаника, спустив с своего округлившегося плеча чреватую шубку[5] с бобровым ожерельем у ворота, причём открывалась её полная шея, украшенная жемчугом; веявший от воды ветер развевал лёгкую фату, накинутую сверх головной, выложенной жемчугом повязки. Она следила за улетавшей песней, не замечая беспорядка в своей одежде. Нежданно послышался на берегу лошадиный топот, и по дороге, проходившей над берегом Ветлуги, прокатила боярская колымага и за ней несколько повозок служителей. Боярышня Паша не бросилась, как в былые годы, разглядывать колымагу и бояр, но быстро опустилась на скамью, закрываясь фатой и отвернув лицо в другую сторону. С возрастом в боярышне умерилась её живость и прежняя бойкость. Только на минуту бросила она взгляд вослед проехавшим, когда они были уже далеко и повёртывали к лесу от берега Ветлуги.
— Ведь, кажись, то проехал боярин Стародубский, — взволнованно проговорила Ирина Полуектовна, — из Москвы, знать, вернулся в свою вотчину!..
— Беды тут нет, что хороший сосед заведётся! — успокаивала Ирину Полуектовну сидевшая подле неё старуха мамушка Игнатьевна.
— Пошли Господи всего хорошего! — прибавила Ирина Полуектовна, всегда опасавшаяся всякой перемены. — А повернула колымага к Стародубским боярам. Вот мы скоро будем плыть мимо их вотчины.
— Тогда покажи мне усадьбу, родимая! — просила Паша, наклонясь через борт дощаника над водой, отразившей её фигуру и цветной наряд в своих серых волнах; она всё ещё следила за песней.
Песня была новым жизненным явлением для боярышни Паши; она заменяла ей прежнее беганье по окрестности, и ей казалось, что с песней сама она улетала вдаль и на простор. Но дощаник поравнялся с усадьбой Стародубских, стоявшей на широкой поляне между лесами. Вся усадьба обнесена была оградой, то узорной точёной решёткой, то частоколом со стороны леса. Всё было поновлено, как видно, в ожидании боярина. Крутая крыша боярского дома была окрашена красной краской, бока крыши книзу закруглялись на манер бочек, и всё обнесено было щитом, узорно вырезанным из дерева. На переднем фасаде были стекольчатые окна в железной оправе, с приделанными к ним, расписанными красками, наружными ставнями. Бревенчатые стены дома были ровно стёсаны. Наверху дома виднелись терема, пристроенные к его заднему фасаду, с красивыми башенками, с острыми крышами в виде шатров, покрытых гонтом под чешую. Вокруг дома шёл сад с чистыми прямыми дорожками: всё было в величайшем порядке.
— Больно хороша усадьба! — говорила Игнатьевна. — Сады подле дома, службы, конюшни, хорошо выстроено!
— Как бы не быть тут хорошему, у Стародубских много всего, в добрый час сказать! — заметила Ирина Полуектовна.
— И церковь близко от дома, — сказала старшая боярышня.
— Башенки хороши, — сказала Паша, — чай, далеко с них всё видно.
— И ко двору нам недалеко от их усадьбы, по берегу по дороге вёрст десять, а водой много ближе, — говорила Ирина Полуектовна, плотнее укутываясь суконной червчатой распашницей[6], застёгивая её на серебряные с золотом пуговицы и крепче завязывая у подбородка фату, спускавшуюся с её высокой кики.
— По дороге от них сюда вёрст десять всего, а никогда мы здесь не бывали! И близко, да не достанешь! Нам из терема всюду далеко! — вполголоса говорила Паша сестре, а грустный взгляд её жадно оглядывал окрестность: лес и сиявший около него крест на высокой колокольне, поле, мягко освещённое солнцем, и серенькие, мягкие волны реки, с игравшими на них блестками света. Всё сливалось для её непривычного взгляда в одну прекрасную картину Божьего мира, всегда отделённого от них стенами терема, в который они должны были теперь вернуться!
Вдали показался дощаник, плывший им навстречу; на него боярышни перенесли теперь всё внимание; поместье Стародубских осталось уже далеко позади них и едва виднелось из-за леса. Дощаник шёл быстро по течению реки и плыл, направляясь прямо на них.
— Помилуй нас Боже! — вполголоса молила испуганная Ирина Полуектовна. — Ведь прямо на нас плывут!
Но дощаник вовремя свернул в сторону, и они поравнялись с ним; при встрече Талочановы могли подробно разглядеть всех плывших на новом дощанике. Они увидели несколько цветных одежд бояр, верно плывших куда-нибудь на службу по указанию царскому; было много и торговых людей, и крестьян, и среди них зоркий глаз Степаниды Кирилловны рассмотрел двух черниц, теснившихся между старым людом.
— Нефилла! — громко проговорила боярышня Степанида, и одна из черниц, быстро повернув голову в её сторону, послала ей поклон, на который Степанида ответила радостным кивком головы.
— К нам, в Горки! — громко проговорила боярышня, рукой указывая в сторону усадьбы деда. И на слова её одна из черниц сделала условный знак, чуть заметно махнув рукой, и снова всем им поклонилась. Дощаник поплыл дальше в противоположную сторону, а боярышня Степанида долго провожала его глазами, озарёнными радостью.
— Боярышня! — окликнула её Игнатьевна, подёргивая длинный рукав её телогреи. — И что ты это затеяла? Разве можно так на чужом народе перекликаться с черницами? Кто знает, с каким она там народом повелася, и все смекают, что ты, боярышня, её знаешь! Это ведь опасливо!
— Опасливо! — уныло повторила Ирина Полуектовна. — Нам до дома бы скорее!
— Не опасайся, родимая! Нефилла уж не выдаст, не скажет, кто мы, коли негоже то сказывать! — успокаивала Степанида.
— Вот тайница какая! Таиться тоже выучилась! — корила её Игнатьевна.
— Оборони, Боже! — перекрестилась Ирина Полуектовна.
Они поплыли дальше, и никто не встречался им больше на реке.
Степанида всё ещё смотрела вдоль реки, вослед проехавшей Нефилле; Паша смотрела по сторонам такими глазами, будто не могла наглядеться на всё вокруг, а старушки притихли, словно на них нашла дремота, под тихий плеск волн около дощаника. Так достигли они берега собственной усадьбы и пристали к помосту, у которого привязывали всегда лодки их рыбаки. Недалеко от реки, на зелёном берегу, их ждала повозка с парой коней, нетерпеливо стучавших подковами о землю; казалось, им наскучило каждый день поджидать у Ветлуги боярышень, а Захар выезжал на них каждый день, готовый встретить их и забрать все их укладки.
— Здорово, Захар! — проговорила ему Ирина Полуектовна. — Как бережёт Господь?
— Благодаря Богу все целёхоньки! — отвечал Захар, низко кланяясь и стараясь подойти к руке боярыни; боярыня, передавая ему ларец, милостиво допустила его приложиться к руке. Степанида Кирилловна степенно кивнула ему головой, но Паша была ещё на реке возле лодок. Вся укутанная фатой, из-под которой виднелись только два бойких глаза, полные любопытства, она очутилась около рыбаков. Разглядывая снасти, сачки и крючки для ловли рыбы, она шёпотом спросила их, не поучат ли они её ловить рыбу?
— Опасливо, боярышня, — ответил ей старый рыбак, — за тебя в ответе будешь, неравно утонешь.
— Не бойсь, — сказал другой рыбак, ещё молодой малый, — не бойсь, авось выплывет. Коли охота есть, приходи, посмотри, — говорил он, часто мигая от лучей солнца и от смущенья перед боярышней. Паша улыбнулась, довольная его приглашением; она уже надеялась прийти когда-нибудь на рыбную ловлю и как ни в чём не бывало подошла к повозке и поздоровалась с Захаром. Она просила его не растерять ларцы их.
— Побереги. Здесь у нас образки, чётки и склянки со святой водой, — говорила она так разумно, что Игнатьевна поддакивала ей, кивая одобрительно головой. Повозка тронулась к лесу, которым надо было проехать до усадьбы, и за ней побрели боярыня и боярышни, завершая пешком своё богомолье. В лесу встретила их Феклуша с детьми боярина Савёлова. Феклуша принарядилась в алый сарафан из ситца, с кикой на голове и чистой, белой фатой. Поверх сарафана надет был синий кафтан с застёжками. Так одевались все девушки, живущие около города, в посадах, а Феклуша не отставала от них в нарядах. Извиваясь и обегая всех проворно бегавшими глазками, она протягивала губы к ручкам боярышень и боярыни, умилённой встречей детей.
— Насилу дождался вас! — сказал старый боярин Савёлов, встречая их в сенях своего дома.
Так вернулась в своё гнездо Ирина Полуектовна, которую ожидали тут новости и перемены.
Боярин Савёлов был пасмурен, несмотря на то что вернулись домой его любимые внучки.
— Феклуша! Не было ли у вас чего, не приключалось ли что? — спросила Ирина Полуектовна, когда они остались одни в тереме. — Пасмурен, невесел показался мне боярин!
— Да, приключилось дело бывалое, — дело, боярыня моя, небольшое, только боярин больно опечалился! Собрались наши люди на работы в дальнем поле, что подходит к полям боярина Стародубского, и работали там до вечера. Вечером прибегают из Волковской усадьбы крестьяне, значит от Стародубских, с дубьём и вилами. Вы, говорят, за свою межу перешли, по нашему полю бороните… гречу-то, вишь! И бросились на наших с дубьём; наши на них бросились, прибежал и приказчик наш да боярской пищалью одного из стародубских крестьян и изувечил! Боярин наш-от и опечалился! Ещё сказывают, ждут и боярина Стародубского; скоро вернётся в свою вотчину, — как бы не осерчал…