Глава 1Рождение
Барон уехал. Он знал, что время тревожное и требует его присутствия здесь, но и там, куда он уехал, обойтись без него не могли. Цыган, не поладивший с бароном и со стариками, бежал из его табора в другой и теперь мутил воду там. Это влекло за собой вражду между цыганами, и надо было уладить дело: потребовать цыганского суда — криса и разобраться в том, может ли один человек стать причиной вражды между двумя таборами. Такие события бывали и прежде, и они всегда кончались большой кровью… Старики рассказывали, что когда-то вот так из-за одного человека таборы уничтожали друг друга. И это доставляло огромную радость окружающим — им было легче держать цыган в узде. Но чужим никогда нельзя давать слишком много воли, иначе могут пострадать твои интересы…
Этот Савва — самая сильная головная боль барона, с ним нет никакого сладу. Вечно среди самых заводных цыган, всегда им что-то нашептывает… До барона стали доходить слухи, что Савва подталкивает молодежь на бунт. Говорит, что, мол, жизнь изменилась: вон как гаджё живут, деньгами большими ворочают, а мы, мол, как дикари, все по рваным палаткам ютимся. И невдомек ему, паршивцу, что цыгане испокон веков не меняли своей свободы на каменные хоромы и что если они будут жить, как гаджё, то просто выродятся. Не будет такого племени. Так или иначе, но Савву пришлось вышвырнуть из табора. Жалко, конечно, но что поделаешь, если бы остался он, смута началась бы большая. И так цыгане ропщут, говорят, что надо было его простить, мол, много правды в его словах. Конечно, если взглянуть поглубже, есть и кое-что верное в Саввиных речах, но это надо держать глубоко в себе и не расслабляться. Как жили веками, так и будем жить!
Барон уехал в ночь, с ним отправились и два старика из ближайшего его окружения, которые обязаны были присутствовать на крисе. За хозяина в таборе остался семидесятилетний Михай, а на него можно было положиться. Правда, было одно обстоятельство, которое беспокоило барона: Михай любил Савву, он воспитал его. Родители парня умерли, когда он был еще совсем чяворо[1]. Но ведь законы племени сильнее, чем человеческая любовь, и Михай никогда не сделает того, что принесет вред табору. И все же многое передалось Савве от Михая, который был крут на расправу, своеволен и жесток. К тому же Михай очень переживал, что Саввы нет с ними, что он вынужден скрываться в другом таборе. Тем не менее барон оставил Михая вместо себя, потому что только он мог удержать в руках всегда готовую к бунту таборную молодежь.
Август был на исходе. Летние ночи по-прежнему радовали теплом, но к утру становилось прохладно. Небольшой табор готовился ко сну. Время было поздним, почти три часа ночи, и дети уже спали. Кое-где слышались разговоры сидящих у костров людей, но и они уже заканчивали свои ночные беседы. И только возле одного из костров, где сидело двое молодых цыган, едва слышно звучала гитара и вспыхивали, словно угли, резкие гортанные слова.
— Ты, мурэ, как хочешь думай, — отчаянно жестикулируя, произнес Тари, высокий чернокудрый цыган, — а я тебе вот что скажу: Савва прав. И я бы вернул его обратно в табор. Что он, зла нам хочет? Не можем мы отстраняться от всех, должны наконец выйти к остальным. Не дикари же?! А ты что скажешь?
Его собеседник, тихонько перебиравший гитарные струны, на фоне постоянно вспыхивавшего Тари выглядел абсолютно спокойным.
— Не надо нам ни к кому выходить, — чуть помедлив, ответил Вася, — не примут нас. Как были чужаками, так и останемся. По правде сказать, морэ[2], не нравятся мне законы гаджё, много в них лжи. Слова они говорят правильные, а делают все наоборот. Чем больше говорят, тем меньше я им верю.
— Я хочу спросить, — горячился Тари, — чем они обидели тебя, эти самые гаджё?
— А я с ними дел не имел, — все так же спокойно отвечал Вася, — но вот не верю им, и все, что хочешь со мной делай, не верю!
— Что ж нам вечно скитаться, что ли?
— Зачем скитаться? Если надоело ходить по земле, можно и осесть, но только чтобы одни цыгане рядом были и никаких чужаков.
Подошедший к костру Михай услышал только последние слова: «никаких чужаков».
— Можно посидеть с вами, ромалэ? спросил Михай. Он знал, что молодые цыгане никогда не ответят отказом, однако закон требовал именно такого обращения.
— Всегда рады тебе, Михай, — ответили оба парня.
— О чем спор у вас? — спросил Михай. — О чем так громко беседуете?
— Рассуди нас, дадо[3], — сказал Тари, — я говорю, что пора перестать считать гаджё за врагов и относиться к ним по-другому: если человек враждебен, значит с ним надо поступать как с врагом, но, если он не несет зла, зачем же от него отстраняться?
Михай на мгновение задумался.
— Земля с каждым днем все меньше, ромалэ, — сказал он, — мир надвигается на нас, становится зримым, и мы можем его хорошо рассмотреть. Чужаки, конечно, разные и не все несут беду. Чаще всего беду несет то, чего не знаешь. Если же у тебя хорошее зрение, то всегда можно увидеть, кто перед тобой!
— Это так, — сказал Вася, — ты хорошо говоришь, дадо.
— Нет, — вскричал Тари, — я с этим не согласен. Они все нас ненавидят.
— В тебе таборная кровь перекипает, — ответил ему старик. — Это хорошо, что ты все чужое от себя отстраняешь, так сердцу спокойнее, но жизнь разная, как и люди. А потому надо к ней приглядываться.
— Пока будешь приглядываться, смерть тебя настигнет. — Тари ухмыльнулся. — Сколько наших погибло от того, что вовремя за нож не взялись. Будто вы и не знаете, ромалэ?
Михай кивнул.
— Это так, — сказал он, — но не всегда. Самозащита — удел слабого человека, иногда это его ответ на то, что он не в состоянии был раньше понять. Сильный раньше осознает, что ему надо делать. Конечно, подобное прозрение может притупить его чувства, но это совсем не значит, что он проиграл.
— Я тебя уважаю, Михай, — сказал Тари, — за тобой опыт, но война с чужаками — война без победителей. Это — взаимоуничтожение! Все начинается с нуля: кто-то не так сказал, не так понял, а в результате — тот же путь к смерти. Только в каждом случае он разный. Очертания его другие. А результат от этого не меняется.
Их разговор был прерван громким криком:
— Гаджё в таборе! Гаджё в таборе!
— Что там еще случилось? — спокойно сказал Михай и не торопясь двинулся в ту сторону, откуда раздавались крики…
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу, окруженный толпой кричащих цыганок, и, опустив голову, упрямо смотрел себе под ноги. Это был высокий сухощавый блондин с длинными и, как видно, сильными руками, в которых он держал кепку, постоянно перебирая ее, словно четки. Когда он изредка поднимал голову, все видели, что в лице его нет испуга, только любопытство, вызванное той необычной обстановкой, в которую он попал. И еще глаза его выражали удивление: вот, мол, пришел в гости, а тут такой шум!
Михай подходил все ближе, и цыгане расступались. Он шел напряженно раздумывая: «Что нужно этому чужаку в таборе? Зачем он явился к нам в столь неурочный час? К добру ли это?»
Но не пристало тому, кто должен вынести решение, делиться своими мыслями с остальными, он должен все обдумать наедине с собой и только потом что-то сказать.
«А может, его послали разузнать о том, что случилось в таборе, почему смута идет? Нет, не похоже. Какая-то растерянность в нем и одновременно спокойствие. Наверное, это беглец!»
Михай остановился в двух шагах от пришельца. В наступившей тишине резко прозвучали его слова:
— Кто ты, чужак, и что тебе надо от нас?
— Заблудился я, — ответил пришелец.
— Что ж, — сказал Михай, — гостям мы всегда рады, погрейся у костра, поешь и отдохни, а завтра мы поговорим.
И он кивнул двум старым цыганкам, которые провели чужака к ближайшему костру, усадили возле огня и подали ему пищу. Чужак ел жадно, не отвлекаясь, было видно, что он голоден. Свет костра освещал фигуру и лицо пришельца, его разорванную в нескольких местах рубаху, помятые брюки и седину, как ни странно, хорошо различимую в густых светлых волосах.
— Дайте ему бравинты[4], — приказал Михай, и старухи послушно выполнили его волю.
Чужак с благодарностью принял кружку с водкой и залпом выпил ее.
Рассвет надвигался на лес, стирая с деревьев последние остатки темных красок. Михай присел рядом с чужаком.
— Смотрю, крест носишь? Православный?
— Верую, — ответил чужак. — Да ты, старик, не бойся, не со злом я явился. Сам от беды ухожу. Ищут меня!
— Душу загубил? — Михай смотрел на чужака в упор, но тот не дрогнул и не отвел взгляда.
— Душу? — Чужак помедлил немного, словно примеряясь к тому, что сказал Михай, и повторил: — Душу? Как тебе сказать, старик, души, они ведь разные бывают: за одну загубленную потом весь век молиться будешь, а другую и вспомнить не захочется. Ты же говорил мне, чтобы я отдохнул… Что же сразу с вопросами лезешь? Дай мне прийти в себя.
— Значит, убил все-таки? — спросил Михай.
— Убил, — ответил ему чужак, — потому и ищут меня, что убил. А разбираться они не будут, разве ты не знаешь — какой суд? Неправый у нас суд!
— У цыган свой суд, — сказал Михай. — Крис называется. Мы никого из своих чужим судить не позволяем. А тебя кто ищет-то, власть или человек?
— Человек, но такой человек, который может обратиться к власти за подмогой.
— В чем же его выгода, что он тебя преследует? Покойный ему кто?
— Друг он ему, — ответил чужак.
— Что ж, это похвально, что он за друга… — Михай помолчал.
— Мстить хочет, — договорил за него чужак.
— Да, — сказал Михай. — Ладно, еще наговоримся, иди отдыхай. Как зовут-то тебя?
— Митей меня зовут, старик…
На рассвете Михай созвал стариков. Собственно, на этот раз за ними даже и не нужно было посылать; все знали: в табор пришел чужой, и всем хотелось послушать, что скажет по этому поводу Михай в отсутствие барон