— Ишь ты, чистый, — недовольно проворчал Бамбай.
— Помолчи, — грозно сказал Савва, и Бамбай замолк.
Один за другим цыгане стали выходить из комнаты. Остались только Савва, Гога и Митя.
— Как дальше жить думаешь? — спросил Савва у Мити.
— Хотел с ними сходить, глянуть на их работу.
— Не советую, — тихо сказал Савва, — это не для тебя.
— А ты откуда знаешь?
— Вижу по тебе.
— И все же я схожу…
— Твоя жизнь — твои заботы, — невесело усмехнулся Савва, — только не пожалей потом.
— Пусть идет, — сказал Гога, — чего ему терять?
— Ну и дураки же вы! — проговорил Савва. — Его менты ищут, у него за плечами мокруха, а вы с собой тянете.
— Это Паук хочет!
— Ладно, твое дело.
Не говоря больше ни слова, Митя вышел.
— Порешат они его, — сказал Гога, — в случае чего — обязательно порешат. Да и Витьке достанется за то, что привел.
— Кто это — Витька?
— Знакомый один, с нами связан.
— Да ты, видно, не в себе, — сказал Савва, — пойди и присмотри за всем этим.
— Зачем торопиться? — ответил Гога. — Знаю я, куда они поехали. Еще рано — поспею я туда. А ты чего из табора приехал? Случилось чего?
— Многое случилось, и все по вине этого гаджё. Как появился он среди нас, так и началось. Михай погиб. Васю убили. Да и сами цыгане порешили одного — выдавал он своих.
Гога молча слушал, потом, словно очнувшись от сна, тихо сказал:
— Моя вина, Савва, я когда-то случайно сказал, что цыгане не выдают никого, вот он и кинулся в табор искать защиты.
— При чем здесь ты? — Савва на мгновение замолчал и снова продолжил: — Человек в такие минуты за любую соломинку хватается, жизнь ему надо спасти. Ты — сказал, он — сделал. Вижу я, человек он хороший, не способен на подлые дела. И предать не способен, а вот его предавали. Защити его, прошу тебя.
— Сделаю, — сказал Гога, — не сомневайся. — И он быстро вышел из комнаты.
Дождь лил не переставая. Было такое чувство, что природа собиралась выплеснуть на провинившийся в чем-то город всю накопившуюся у нее влагу. И заодно вымыть его, убрав с улиц огромное количество грязи. Дома как-то съежились и даже посерели.
Цыгане почему-то приехали на набережную, и это удивило Митю. Конечно, он подозревал, что Бамбай приглашал его не на благотворительный вечер, но все еще не мог взять в толк, какая же роль ему отведена и что, собственно говоря, предстоит сделать. Остановили машины неподалеку от плавно покачивавшегося на маленьких волнах двухэтажного теплохода, из окон которого доносилась громкая музыка.
«Как это я не догадался? — подумал Митя. — Ведь в этих теплоходах сейчас рестораны. Наверное, они взяли меня на гулянку».
Но он ошибся. В этом теплоходе было казино.
— Добрались, — сказал Бамбай и, приоткрыв дверь, выскочил наружу.
Все стали вылезать следом за ним. Дождь полил еще сильнее. Место было открытым, и спрятаться было некуда.
— Давайте живее в кабак, — крикнул Бамбай и побежал к теплоходу.
Цыгане кинулись за ним. Митя замешкался.
— Чего возишься? — поторопил Бамбай, — побыстрее…
— Чего не предупредил? — отчего-то повеселел Митя. — Я бы получше оделся.
— Хватит болтать, делай что говорю, — крикнул Бамбай и через минуту уже спускался по сходням, ведущим на нижнюю палубу. Митя не отставал.
Ресторанный зал был полон. Публика сразу же обратила внимание на вошедших цыган, но, решив, что это, конечно же, артисты, вернулась к прежним своим занятиям: вновь звучали тосты, возбужденно разговаривали женщины, обнимали своих приятельниц мужчины. Все были навеселе. Только метрдотель сразу же почуял неладное и кинулся к телефону, но был перехвачен одним из цыган:
— Ты куда?
— Да надо мне…
— Постоишь здесь, а шевельнешься, голову снесу.
И метр притих.
— Вот что, господа уважаемые, — начал Бамбай, — отвлекитесь ненадолго от гульбы, потом допьете и догуляете. Деньги на стол, да поживей, и не балуйте, если хотите живыми остаться.
Все разом стихло. Посетители стали испуганно выкладывать деньги, кольца, драгоценности.
Митя вошел в зал последним и, увидев эту сцену, понял, что назад дороги уже нет, и теперь он стал соучастником самого что ни на есть обычного ограбления. В это мгновение Бамбай и передал ему пистолет, крикнув:
— Постереги, я пойду по столам! — И отправился собирать деньги.
Сразу же возникла накладка. Едва державшийся на ногах важный господин стал возмущаться:
— Нет, позволь, ты что это здесь командуешь, я тебе…
Бамбай ударил его наотмашь ребром ладони, и господин тотчас затих. Публика просто оцепенела от страха. Никто и не собирался противиться нападению. Все, может быть, и окончилось бы обычным грабежом, если бы в дверях не возник странный субъект. Это был нелепо одетый, развязный парень. Возник он как хозяин, и все, кто еще совсем недавно испуганно притих, начали оживать. Казалось, вот появился этот парень в вызывающем оранжевом пиджаке и уж он-то поставит все на свои места: и веселье будет продолжаться, и нападение окажется всего лишь сном.
— Что тут происходит? — спросил парень.
Ему никто не ответил, и тогда «хозяин» обратился к Бамбаю.
— Ты чего здесь болтаешься, цыган, кто тебя звал?
Если бы не прозвучало это оскорбительное «цыган», все, может, еще и кончилось бы миром. Но Бамбай просто не мог этого вынести.
— Вали отсюда… — крикнул он, — хотя нет, погоди, выкладывай бабки, а потом пойдешь.
Парень в оранжевом пиджаке сделал обманное движение, и, когда Бамбай приблизился к нему, вышиб у него пистолет. Потом, подхватив оружие с пола, скомандовал:
— А ну, черные, ложись на пол!
Все дальнейшее происходило как в тумане. Митя просто не понимал, откуда у него взялась эта ярость. Оскорбление «черные» подействовало на Митю как катализатор: он почувствовал полную свою отрешенность от времени, в котором находился. Митя кинулся на парня, сбил его на пол, потом начал избивать, да так, что цыгане еле оторвали его. Парень в оранжевом пиджаке перестал стонать и затих.
— Сука, — сказал Митя, — я таких часто встречал, за людей нас не считают.
И тут Бамбай впервые улыбнулся.
— Я не ошибся в тебе, — крикнул он, — я не ошибся в тебе, морэ, ты — наш!
Митя ничего ему не ответил, неожиданно повернулся и снова кинулся к лежащему на полу парню в оранжевом пиджаке. Цыгане перехватили его на полпути. Митю вдруг охватила жажда убийства. Ему хотелось растерзать этого червяка, втоптать его в пол, чтобы он мучился и корчился от боли.
— Хватит, уходим, — крикнул Бамбай, и цыгане, подхватив Митю, кинулись к выходу на лестницу.
Опомнился Митя только в машине. Бамбай обнимал его за плечи и тихо говорил по-цыгански. Слов Митя не понимал, но чувствовал, что это что-то ласковое, успокаивающее. Тепло разливалось по всему его телу. И еще Митя инстинктивно ощущал, что, видно, не зря судьба столкнула его с цыганами, и если один раз они спасли ему жизнь, не выдали, то сейчас, после этого происшествия в кабаке, он уже не может их оставить.
Проснулся Митя в той же квартире, откуда они уехали несколько часов назад. Он лежал в большой комнате на диване, заботливо укрытый старым одеялом. За столом сидели цыгане и вели неторопливый разговор:
— Видишь, Бамбай, — послышалось Мите, — а ты говорил…
— Да, ошибся я, ромалэ, не понял человека.
— Гниды эти, гаджё… Как сказал он «черные», так мне сразу и захотелось его пристрелить.
— Что же ты не сделал этого?
— Не успел я, Бамбай. Тут этот новенький вмешался, и все так быстро случилось.
В ответе Бамбая послышалась угроза:
— Смотри, морэ, мог и опоздать, тогда нам пришлось бы весь кабак залить кровью.
— Прости, Бамбай, виноват!
— Глядите, ромалэ, он проснулся! — сказал кто-то из цыган.
— Ну, как ты, морэ? — спросил Бамбай у Мити.
— Все в порядке, — ответил Митя и улыбнулся.
Глава 3Седой
Седой жил в деревянном доме, затерявшемся в глубине замоскворецких переулков. Вся местная шпана побаивалась его. И не только потому, что он был очень силен, а это всегда ценилось среди блатных… Что-то звериное было в его взгляде, и, когда Седой смотрел на человека в упор, тот невольно отводил глаза. Взгляд Седого словно говорил: «Ну, что ты со мной соревнуешься, я ведь и убить могу!» Так, по крайней мере, считали многие.
Все переменилось на Якиманке, — и народ другой появился, и домов понастроили новых, но старый деревянный дом так и остался стоять нетронутым. Да и Седой был все таким же. Ходил он по-прежнему в сапогах и в кепке, до поздней осени в одном пиджаке, и мало кто из нынешних его соседей знал, что когда-то Седого побаивались. Обходили за версту. На всякий случай. Как бы чего не вышло. А еще ходили о нем всякие побасенки. Говорили, что руки у Седого по локоть в крови. Так ли это, никто толком сказать не мог, но многие верили…
Седой вышел на улицу и огляделся. «Да, — с горечью подумал он и сплюнул, — ни черта не узнать, все переменилось, едрить твою… Люди все переделали и, конечно, наперекосяк…» Его размышления прервала странная сцена. Прямо у подземного перехода лежала женщина, а возле нее спокойно расположились две большие собаки. Женщина была пожилой и как будто не пьяной. Сцена выглядела вполне по-домашнему: рядом с собаками, на подстилке из старой рогожи, лежал хлеб и стояла бутылка с водой. Собаки равнодушно оглядывали прохожих, но, когда они смотрели на хозяйку, в их глазах появлялось выражение преданности и обожания. Завидев Седого, одна из собак приподнялась, подошла к нему и хотела было залаять, но, передумав, облизала ему сапоги. Седой отстранился и пошел дальше, но сцена запомнилась, так же, как и все, что с ним происходило. Памятью он обладал феноменальной, даже самые малейшие эпизоды запоминал на всю жизнь.
Радоваться было нечему, жизнь действительно переменилась. И это не могло нравиться Седому, привыкшему безраздельно властвовать на бывшей своей территории. Седого не покидало чувство чего-то ускользнувшего, потерянного…