Хирург между тем снял резиновые перчатки и вымыл руки. Удовлетворенно хмыкнул, взглянул на Кузнецова, распростертого на операционном столе, и, похлопав по заднице медсестру, вышел.
— Ну, что ж, как говорится, будет жить. Пока, насколько я понимаю. Очень ему повезло, надо отметить. Пуля вошла в глаз, а вышла через висок, так что мозг не задет. Но крови он много потерял, так что допросить его вы сможете не раньше чем через неделю, — заявил хирург ожидавшему его в коридоре офицеру военной разведки.
Вот уже третьи сутки Палач осваивал финансовые ресурсы, выделенные ему бухгалтерией нефтяной компании по приказу Мартиросова. Сам он почему-то задерживался в Москве, но Палач не скучал, городок нефтяников был маленький, но вполне уютный.
Именовался он Муравьенко, в честь сгинувшего в этих местах лет сорок назад геолога. Проживало здесь 10–12 тысяч человек, все так или иначе обслуживали близлежащие месторождения. Имелись культурные центры, например китайский ресторан. Почему именно китайский и посреди тундры, разобраться он не сумел, поскольку, отдыхая в нем, в первый же вечер отхерачил бригаду пьяных буровиков и решил пока там не показываться — хотелось покоя.
Имелась в городке и местная достопримечательность — негр Ванька. В гостиничном кабаке он исполнял песни группы «Бони М». Особенно часто — «Распутин». Так что каждый вечер здесь бушевали дискотеки 80-х.
Подобное времяпрепровождение было Палачу глубоко чуждо, однако негр его заинтересовал.
Что-то в нем было непростое — с первого взгляда почуял Федор. И точно. Очень скоро он обнаружил, что, проповедуя местным проституткам растафарианство, Ванька создал неслабую наркосеть. Но даже не это было самым интересным. Выяснилось, что родом негр был как раз из тех мест, где некогда наемничал Палач. На этой почве он и взялся информационно качать черномазого. И не напрасно…
— А ты знаешь, Федь, что у ненцев при Сталине Мандалада была?
— Ну, что херово им жилось, догадываюсь, но это ж, Вань, не повод русский мат, великий и могучий, так коверкать.
— Да нет, не понял ты, так они свою битву с Вавилоном называли, — объяснил африканец.
— Че, прямо, чисто тут, в тундре мочилово шло? — не поверил Палач.
— Шло, и не раз. Последнее восстание у них было, когда вы с немцами воевали. Говорят, им фашисты помогали, тут даже у берега субмарину их видели. Вавилон могуч и с той стороны, и с этой. Где силой, где хитростью свое берет. А ненцев обмануть просто, они слова Джа не слышали, траву его не курили, совсем плохо им, — горестно резюмировал Ванька.
— Ты где ж такие сведения ценные надыбал? — усмехнулся бесчувственный к бедам северного народца Палач.
— Ко мне, Федя, вчера директор музея приходила, полночи со мной о судьбе ненцев разговор вела, душа у меня теперь о них болит сильно. Пойду им сегодня слово Джа говорить, — убежденно, с фанатично-безумным огоньком в глазах, провозгласил негр. — Я буду их пророком, — без тени улыбки резюмировал Ванька и принялся сосредоточенно набивать косяк.
Внезапно за плечом Палача нарисовался Костя Рябов, парнишка из безпеки Мартиросова. Ошалело косясь на негра, тот прошептал Федору на ухо:
— Шефа похитили.
— Кто ж ты такой, а, гондон ты штопаный? — в который раз грозно, но безуспешно вопрошал Кузнецова офицер ГРУ, в лапы которому тот угодил практически сразу, как пришел в то физическое состояние, которое позволяло применить к нему методы форсированного допроса. То есть, выражаясь без разведческих жаргонизмов, — пытку.
— Что, думаешь, не расколем тебя, гнида бериевская? Думаешь, только вы мастаки на это дело? Шалишь, мы тоже могем кое-что, — ухмыльнулся грушник. — Я в ваших лагерях натерпелся, только не лютовать вам больше. Теперь наш черед.
Кузнецов посмотрел на изгалявшегося офицера с глубоким сочувствием — он ведь ничего не знал о загробных вертухаях. Земные по сравнению с ними чисто дети. «Ему бы об этом меня расспросить, дурашке, — подумал Николай, — а он все кто ты, да кто ты, как попугай заладил. Может, я и сам того не знаю. И ничего, живу. А ему, вишь, как приспичило». На этой мысли Кузнецов отключился (он это умел) от брызжущего уже слюной следователя и погрузился в воспоминания, на дне которых он мог бы отыскать ответ на, казалось бы, простой, однако озадачивший его самого вопрос.
Путевку в жизнь Коля получил от самого Феликса Эдмундовича. Когда тот собственноручно вытащил его за шкирку из котла какого-то, где ныкались от облавы беспризорники. Дзержинский погладил его по непокорным вихрам, заглянул в недетские уже стальные глаза и увидал там такое, что сразу же решил определить его в чекистские «сыны полка».
Очень быстро на смышленого парнишку обратил внимание не кто иной, как Глеб Бокий, масон-мартинист, а в ту пору глава сверхсекретного отдела «конторы», занимавшегося изучением паранормальных явлений (их в годы Гражданской и после отмечалось предостаточно), а также поиском надежных методов подчинения оккультных сил воле победившего пролетариата.
Кроме того, товарищ Бокий был известен своей очень особой приближенностью к создателю ВЧК. В высших партийных кругах ходили слухи, что есть у него тетрадка черная, в которой досье на всех старых и не очень большевиков, претендующих в стране Советов на более-менее значимые роли. После расстрела чекиста-мартиниста тетрадка попала в руки Берии. И он с ней потом не расставался, уж больно убийственной для всей партии была информация, в ней содержавшаяся.
Вот к такому-то персонажу и угодил Коля на воспитание. Подлинной своей фамилии он вследствие стрессов, пережитых в раннем детстве, пришедшемся как раз на самые что ни на есть лихие годы, не помнил. Бокий, впрочем, уже по достижении парнем совершеннолетия как-то обронил с ухмылкой, что, мол, из благородных он. Но тайну закоренелый мистик сохранил, чтобы унести ее позже в могилу. А почему Кузнецов? Да потому, что: «Мы кузнецы, и дух наш молод, куем мы счастия ключи».
По поручению наставника довелось Николаю побывать во многих странных, загадочных местах. В Тибете — с Рерихом и без, в Индии — у завербованных ГПУ йогов, в Китае — у бессмертных на горе Удан. Некоторые обитали там со времен восстания краснобровых, случившегося аккурат за 1900 лет до Октябрьской революции. Не придавая значения политическим нюансам, бессмертные зато глубоко почитали мистику чисел. Поэтому и считали большевиков прямыми наследниками тех древних повстанцев. Оттого способствовали, чем могли, их победе во всемирном масштабе.
Повсюду Коля учился, и не чему-нибудь и как-нибудь, а настоящим образом, в строгом соответствии с завещанием вождя. Когда пришел черед угодить в жернова репрессий и для Глеба Бокия, Николай был в очередной зарубежной командировке. Потому и не попал под горячую руку. А потом уже лично Берия, вникнув в личное дело и оценив недюжинный потенциал Кузнецова, приблизил его к себе и обласкал.
Пока эти воспоминания проносились в памяти Николая, его весьма умело и вдумчиво пытали. Он сам когда-то немало времени посвятил изучению разных аспектов заплечного искусства. Познавал его историю, особенности причинения мучений у разных народов и рас. Сам же он благодаря выучке у разных лам и сэнсэев приобрел полное бесчувствие. В партизанском отряде Медведева, в связке с которым он работал до памятного рейда с бригадой Ковпака, Николай даже не на шутку встревожил этим свойством молоденького доктора. Тогда он настоятельно потребовал вырезать из него эсэсовскую пулю без анестезина. Нет, Кузнецов не понтовал, отнюдь. Просто в отряде оставалась последняя доза этого для большинства бойцов необходимого препарата. Доктор потом до глубокой старости рассказывал пионерам о геройской терпеливости товарища Кузнецова.
Но грушникам-то он об этом не рассказывал, поэтому они буквально выбивались из последних сил, пытаясь выцедить из него если уж не информацию, то хоть стон, хоть всхлип какой, что ли. Без толку. Когда Николаю надоело наблюдать за их потугами и мысленно классифицировать применяемые изуверства, он попросту уснул. Незадачливые палачи, вконец умаявшись, доложили начальству, что подследственный, похоже, в ходе штурма логова Берии помешался, но окончательно ли, пока неясно. А потому возиться с ним сейчас — только маяться. Но и расстреливать пока не стоит, а правильнее всего отправить в лагеря под спецнаблюдение.
В чуме клубился удушливый дым, костер полыхал ярко, обжигающе. Тело Волка было распростерто на груде сшитых из разноцветных лоскутов подушек, душа вибрировала в районе макушки, ее словно бы вытягивал наружу мощный пылесос.
Голый по пояс шаман, потрясая бубном, кружился вокруг пламени, нечленораздельно бормотал, подвывая. Завертевшись на месте, как юла, он рухнул на пол и стал биться в каком-то подобии эпилептического припадка. Сквозь оскаленные зубы проступила зеленоватая пена. Чуть погодя он резко вскочил на ноги и, выхватив нож, одним взмахом широкого лезвия вспорол себе живот и принялся вытягивать кишки. Волчья душа тут же, со скрипом протиснувшись сквозь узкую щель, образовавшуюся в черепе, покинула тело. И поплыла, растворенная в чаду и жаре.
Она в ходе этой варварской процедуры проходила переплавку, приобретая демонскую цельность и монолитность вместо мутантской осколочной фрагментарности. Телепортированный из камеры подземного бункера прямо в чум, Волк благодаря свершаемому шаманом зловещему обряду должен был обрести свойства, необходимые для того, чтобы принять участие в некоем действе — ужасающем по форме, катастрофическом по последствиям.
Проплясав некоторое время увитый собственными кишками, шаман стал потихоньку запихивать их обратно. Преображенная душа Волка тоже полезла на место. Шаман взмахом руки возвратил своему животу цельность, а Волка начало дико плющить. Раньше трансформация в зверя и обратно протекала не то чтобы безболезненно, скорее бессознательно. Теперь, в новом своем качестве, сознание сохраняло непрерывность и неизменность.