Подойдя к крепости где-то на километр или около того, всадники немного погарцевали перед смотрящими на них с валов и пяти бастионов защитниками Созополя, благоразумно не приближаясь к городу. О наличии у засевших там точного и дальнобойного оружия они были осведомлены, не представляя, впрочем, насколько оно мощное и на какое расстояние стреляет.
Покрасовавшись – кричать оскорбления на таком расстоянии не имело смысла, а подъезжать ближе опасались, – начали разбивать палатки для отдыха, привезенные во вьюках. А вот с кострами для приготовления пищи у них в этот день не сложилось. На дневной переход от города дерева не было. Совсем не было. Его предусмотрительно вырубили и утащили казаки, два года готовившиеся к этой битве. Узнай зеленые о таком умышленном опустынивании – вырубили даже виноградные лозы, – вандалов бы линчевали, но не водилось тогда таких зверей, зеленых.
Перекусив всухомятку – кочевников подобными лишениями не испугаешь – турки устроились в двух лагерях, выставив многочисленных часовых: о пластунах они также были наслышаны.
Невольно ежась от сильного, сырого и холодного ветра с моря, атаманы, спустившись с вышки, пообщались с защитниками крепости. Гарнизон уступал надвигающемуся вражескому войску более чем на порядок. Впрочем, этих-то казаков, отобранных из добровольцев, застращать было вообще проблематично. У нескольких на груди блистали светло-серые крестики с красно-желтым всадником, поражающим змия в середине, знаки ордена Георгия-победоносца, первой железной ступени, конечно: Хмель, долго не решавшийся последовать совету Москаля-чародея, в прошлом году таки основал сразу несколько орденов. Георгия-победоносца, выдаваемого за храбрость, четырех ступеней, железную, медную, серебряную и золотую. Выделялись они скупо, пока более двух никто не имел, даже совершенно безбашенный в бою Татаринов пока мог похвастаться только одним Георгием. Зато он, как и Гуня, имел высший орден Малой и Вольной Руси, Архистратига небесного воинства архангела Михаила. Такой же крест, золотой, с рубинами, на вычурной и массивной золотой цепи, отправили и в Мадрид, испанскому королю. На всякий случай приказав послу разузнать, примет ли гордый Фердинанд его. Было в этом сомнение, а осложнения еще и с Испанией казакам совсем не улыбались.
– Что, Сидор, поджилки от вида вражьего войска не дрожат, штаны от страха не загадил? – улыбаясь, явно не всерьез, спросил Татарин у старого знакомца, помнившего еще поход на Трапезунд донца, седого, с морщинистым лицом и пегой, неровно обрезанной бородой.
– Поджилки у меня трясутся только после доброй пьянки, а в походе, чай сам знаешь, Миша, пить нельзя. А штаны обгаживать мне, природному казаку, как-то негоже, не этим гололобым меня пужать.
– А если здесь объявится мой дружбан, Ефим? – сделав самую что ни на есть невинную морду лица, спросил Аркадий.
– Свят, свят, свят, – сняв шапку, трижды перекрестился казак. – Тот точно кого хочешь до греха доведет. Только он-то, слава богу, аж в Польше, да и ежели сюда явится, – опять перекрестился, – пугать будет турок, не нас.
Веселые выкрики со всех сторон показали, что Срачкороба здесь помнят, но вот его появления в крепости жаждут далеко не все. Как раз среди старых казаков имелось немало свидетелей шуточек знаменитого юмориста или их жертв, и у многих воспоминания к числу приятных не принадлежали.
Аркадий улыбался, шутил и с трудом удерживался от инстинктивного растирания груди в области сердца. В последние годы у него появились проблемы с надежностью работы этого жизненно важного органа, даже регулярно лекарство стал принимать, не желая, правда, при этом отказываться от употребления кофе. В конце концов, сердце ныло редко, а утром так трудно стало включаться в работу…
Гарнизон деловито готовился к предстоящим боям. Три тысячи ветеранов-донцов да шесть тысяч запорожцев из числа самых отмороженных и рисковых. К ним здесь добавились пять тысяч болгар, более-менее обученных военному делу, многие успели повоевать в наступившем на Балканах бардаке, все имели потери в семьях или среди друзей. В последний момент – в конце осени и зимой – набежало с пару тысяч греков.
Турки перед походом на север произвели восстановление законного, своего порядка в материковой Греции. Да так расстарались, что там осталась, дай бог, десятая часть населения. Большая часть потомков гордых эллинов сбежала в Морею или на острова, оставшиеся под контролем Венеции, меньшая ломанулась на север, к казакам или в Валахию. Из «домоседов», по какой-то причине не покинувших родные селенья, многие об этом пожалели. Ранее входившая в число самых либеральных стран мира, Турция стремительно радикализировалась, отношение к иноверцам в войске, по старой привычке еще часто называемом османским, стало совсем нетерпимым.
Легко было догадаться, что среди греков-беженцев есть вражеские шпионы и диверсанты, нескольких даже выявили: потурнаков выдало произведенное ими обрезание, но глупо было надеяться, что поймали всех. Пришлось усилить охрану многочисленных пороховых погребов и продовольственных складов, тщательнее охранять водные источники. Зато остальные новобранцы пылали жаждой мести, желанием навредить врагам даже ценой своей жизни.
Аркадий с содроганием вспомнил недавнее покушение на себя. Тогда он решил лишний раз проверить, не стали ли видны мины и ямки-ловушки с колышками после таяния снега. Впереди по лестнице на вал поднимался охранник, сзади шли еще несколько и джура, враги еще не вышли из Стамбула, чего, спрашивается, опасаться?
Выстрел с вала прозвучал как гром среди ясного неба и оказался очень точным. Большая пуля (калибры ружей в то время колебались от пятнадцати до тридцати миллиметров) попала в титановую пластину, защищавшую сердце, пробить броню не пробила, но с лестницы его сшибла, попутно выбив из сознания. О том, что другой грек пытался его, потерявшего сознание, прирезать, он узнал уже позже, от командира собственной охраны, Василя Вертлявого. К счастью, одновременно с подсылом к бесчувственному телу попаданца подскочил и сам Василь, успев обезоружить врага и оглушить его. Второго, палившего из ружья, к великой досаде очнувшегося позже Аркадия, пристрелили.
Бронежилет пуля не пробила, но даже сквозь поддоспешник оставила на память о себе большой синяк и ноющее, то ли ушибленное, то ли треснувшее, ребро. Оставалось радоваться, что сердце от такого обращения с ним работать хуже вроде бы не стало. На окружающих очередное «чудо» произвело разное действие. Казаки и так знали, что Москаля-чародея пули не берут, знаменитый ведь характерник, а вот балканцы сильно впечатлились. Выстрел в упор из янычарки не выдержала бы и самая лучшая немецкая кираса, а судя по гибкости, на колдуне была всего лишь кольчуга. Получалось, что у колдуна и правда шкура пуленепробиваемая. После этого случая он часто ловил на себе удивленно-испуганные взгляды. Хотя, казалось бы, люди пришли биться насмерть против более сильного врага, чего переживать из-за чьей-то необычности?
Довелось ему лично участвовать и в допросе висевшего на дыбе террориста. Морщась от боли, невольно прикладывая руку к груди, спустился в подвал. Там уже все успели подготовить для неторопливой и продуктивной беседы. Грека раздели догола, сорвав с него даже крестик, и подвесили за руки; судя по мученическому выражению лица, ему и без плетей или подпаливания было больно и в крайней степени неуютно. В комнате пылал очаг, не только прогревая воздух: рядом положили что-то железное, неприятное на вид, на столе в углу стояла непроливайка с ручкой и лежала пачка бумаги.
Аркадий подошел к террористу, невысокому, узкоплечему, без массивных мышц, но жилистому мужчине средних лет. По его смуглой коже гуляли вши и многочисленные мурашки, по телу то и дело прокатывали волны дрожи то ли от холода, то ли от страха. Появление мертвого, по его расчетам, человека поразило грека: лицо заметно побледнело, глаза выкатились, в них вместо привычного уже страха заплескался ужас.
Объяснялось это просто. В момент покушения он бросился после выстрела к упавшему-то только потому, что не знал, удалось ли соучастнику покушения попасть точно в цель. Успел заметить прореху в одежде напротив сердца, мертвенно-бледное лицо, закрытые глаза и решил, что задание выполнено. Как раз в этот момент его и скрутил Василь, заметив в руке нож. И вдруг этот мертвец является на допрос. Иоаннис Ставридис сначала замер, позабыв о боли в плечах, потом судорожно задергался, пытаясь разорвать путы и убежать от вурдалака – легенды о живых мертвецах ходили и по Элладе. Бедолага решил, что его ждет участь хуже смерти – вурдалачество. Но ничего, кроме срыва кожи около запястий, не добился: среди прочих своих навыков и вязать пленников казаки умели качественно.
Характерник стал напротив подвешенного на дыбу, лицом к лицу. Подтягивать узника к потолку не стали, а тридцатисантиметровая разница в росте не позволяла ему дотянуться пальцами ног до пола. Увидев колдуна так близко, Иоаннис принял его широкую улыбку за оскал, подготовку к укусу и, закатив глаза, потерял сознание. В помещении ощутимо завоняло.
«Однако… Неужели я такой страшный? Или он такой нежный и ранимый? Если уж человек на подобное дело идет, то должен быть покрепче. Что-то здесь не то…»
– Пане Москалю, гляньте, чим у вас стреляли, – раздался оклик казака, стоявшего рядом со столом, вызвавшегося «поспрошать» покушавшегося.
Подойдя туда – грек все равно висел без сознания, – Аркадий взял поданный ему сплющенный кусок… не свинца, как ожидал, а серебра.
«Эпическая сила искусства… Так и турки, получается, уже всерьез меня колдуном-оборотнем полагают. Вот тебе и действенность пропаганды. Хорошо хоть из греческого ружья палил, они обычно пятнадцати-шестнадцатимиллиметрового калибра. Бахни тот гад из алжирского, тридцатимиллиметрового – и бронежилет мог не спасти. Если здесь… хм… граммов двадцать-тридцать, крупняк, то снаряд – по меркам двадцать первого века – вышиб бы на тот свет почти гарантированно. Но почему покушение на меня, а не на отобравшего у османов Азов Татарина или много раз обижавшего их Гуню? Мало ли кто и кем числится, бьют-то обычно по вершинам, то есть по главным атаманам. Да… надо, ох надо его поспрашивать, расколоть до самого донышка».