Мы не пошли на последний урок и медленно бродили по весенним улицам. И хотя тампоны больше не торчали из Колькиных ноздрей, его нос был таким же распухшим. Он смотрел на меня огромными, деформированными стёклами очков глазами. Я всё рассказала ему о своей жизни. О том, что мы живём с Бабаней в коммунальной квартире одной семьёй, и о том, что мама сейчас в больнице, а Бабаня завтра уезжает. Я рассказала ему об Ирине, о том, что иногда боюсь бревна и в последнее время часто падаю с брусьев…
Оказывается, это очень хорошо, когда есть кто-то, кому интересно всё, что происходит с тобой.
Только об одном я не могла говорить с Колькой – я не могла говорить с ним о маме.
Ирина
Вернулся после сбора Павел. В первый же день прямо в зале, когда рядом никого не было, сказал, что подал заявление о переводе в Череповец. Ему обещают там хорошую квартиру, а здесь они лепятся вчетвером в одной комнате коммуналки. Свету он забирает с собой, она будет жить и учиться в спортивном интернате.
Я ждала этого, но растерялась, что такой важный и серьёзный для нас обоих разговор происходит на бегу, впопыхах, на тренировке… Я надеялась, что он придёт ко мне домой попрощаться, поговорить. Но мужчины – трусы, они слишком любят и берегут себя и потому стараются избегать подобных сцен и объяснений. И оказывается, Павел не исключение. Все мужики одинаковые. Было и тоскливо, и обидно, и горько. И всё-таки в глубине души я почувствовала какое-то облегчение: Павел уедет из нашего города – значит, я не буду больше так мучительно, так безнадёжно ждать его каждый вечер. Как ни уверяла я себя, что все надежды бессмысленны, но всё равно ждала, ждала каждый день, и любой телефонный звонок, любой звонок в дверь – это был он…
А вечером, возвращаясь с тренировки, я встретила Майку. Я набросилась на неё, начала тискать и обнимать, ругать за исчезновение и как-то не сразу заметила, что Майка на мой восторг не откликается и даже отстраняется слегка. А когда поняла, прямо её спросила:
– Что-нибудь случилось, Майя?
Она отвернулась.
– Ничего.
– Как ты себя чувствуешь? Ты здорова?
– Наверно… – Она по-прежнему не смотрела на меня.
– Майя, – возмутилась я, – мы с тобой десять лет прожили рядом, половину твоей жизни… Ты можешь мне объяснить, что происходит? Почему ты не приходишь и не звонишь? Даже на первенстве города не была… Ты совсем забыла гимнастику?
– Я ненавижу гимнастику… – стиснув зубы, вдруг ответила она.
Мне показалось, что я ослышалась, но Майка подняла голову и, глядя прямо мне в глаза, повторила отчуждённо и холодно:
– Я ненавижу гимнастику, ненавижу вас и Нину Захаровну… Вы обе… – она вдруг сорвалась на крик, – вы изуродовали мою жизнь!
– Майя… – Я едва пришла в себя. – Что ты несёшь? Ты забыла, кто перед тобой? Если бы я не знала, что ты больна, что ты лежала в больнице…
– Да при чём тут больница?! – Майка кричала, и на нас оглядывались прохожие. – Он женился! Вы понимаете это?! Эрик женился!
И она быстро убежала от меня.
«Дурёха! – хотелось мне крикнуть ей вслед. – Вспомни, кто сделал тебя олимпийской чемпионкой?! Разве не мы с Нинон?..»
Но я не крикнула ничего. Перевела дух и пошла домой.
Ночью я триста раз вскакивала с постели: то мне хотелось пить, то умыться, то я просто не могла больше лежать… Я вспоминала всё сначала: самые первые уроки с Майкой, её, всегда послушную, покладистую, готовую выполнить любое моё распоряжение, любую команду… Она была так предана мне, да, да, да – она очень любила меня. Мы не только гимнастике учились, мы и алгебру штудировали, пришлось мне снова научиться извлекать корни… Мы такие серьёзные книги вместе читали, столько с ней разговаривали о жизни, о людях, о спорте, об искусстве… А Нинон! Сколько она вложила в Майку! Разве была бы она так образованна, интеллигентна, изящна, если бы не Нина! Майка из очень простой многодетной семьи, где, собственно, воспитанием детей никто не занимался. Как часто на самых изнурительных тренировках, когда они обе буквально падали от усталости, а нужно было ещё работать, Нина устраивала небольшой антракт, обнимала Майку за плечи, и они не торопясь расхаживали вокруг гимнастического ковра. Они ходили, отдыхая, – садиться во время тренировок нельзя! – и Нинон рассказывала, рассказывала Майке о тайне моцартовского «Реквиема» или о том, например, кто такие передвижники…
Майка была нашим созданием с головы до ног. Сколько же должно было накопиться протеста в этой девчонке, чтобы, достигнув славы, признания и почёта, материального благополучия, наконец, – всего того, о чём её ровесники могут только мечтать, крикнуть нам, её создавшим: «Я ненавижу гимнастику и вас!»?!
Майка выбила из-под моих ног платформу, на которой я уверенно стояла целых пятнадцать лет. Как мне нужен был сейчас Павел! Как не хватало его спокойной уверенности в нужности нашего дела! Сейчас я рассказала бы ему всё… А тогда… История с Эриком происходила у него на глазах, но подробностей он не знал и не раз удивлялся тому, как быстро и неожиданно исчез композитор из нашего зала. Я отмалчивалась, понимая, что Павел в этом деле нам с Ниной не союзник. На моём месте он предоставил бы Майке самой решать, быть или не быть ей олимпийской чемпионкой. Он не стал бы вмешиваться в её жизнь.
Всю ночь меня грызла и мучила одна мысль… Я отгоняла её, я не хотела об этом думать, но не думать было невозможно… А что, если всё напрасно? Если напрасно было мамино одиночество перед смертью, если я зря отказалась от личной жизни, если моё фанатичное служение спорту совершенно бессмысленно?..
Голова трещала, стучало в висках. Когда наконец рассвело, я почувствовала некоторое облегчение и поплелась в ванну. Как всегда, приняла контрастный душ и понемногу начала приходить в себя. И когда зазвонил телефон, я с готовностью бросилась к нему: начинался новый день, а с ним – его новые заботы.
Звонила Бабаня. Сказала, что срочно должна уехать, что Анютка остаётся совсем одна. Стыдно признаться: я обрадовалась, что нужно забрать девчонку к себе. Теперь были привычные хлопоты о ребёнке, всё возвращалось на круги своя.
На тренировку Анна пришла с вещами, и, отзанимавшись, мы поехали ко мне. В машине она сидела рядом со мной, я исподтишка наблюдала за ней – её лицо было непроницаемым, как у сфинкса. Поразительный ребёнок: никогда не знаешь, что у неё в голове. Поужинали почти молча и легли спать в разных комнатах.
Ночью я проснулась от того, что меня бил сильный озноб. Я открыла глаза и увидела Анютку, которая стояла возле моей кровати в одной ночной рубашке и испуганно смотрела на меня.
– Ты что, Анюта?
– Вы стонали сильно, я даже испугалась… Я давно возле вас стою. А вы стонете и не просыпаетесь…
Я нашла градусник и сунула себе под мышку. Ничего себе – тридцать девять.
– Может, вызвать неотложку?
– Не надо. Справимся…
Утром Анна напоила меня чаем, что-то поела сама и ушла в школу. Пока она была на занятиях, я то спала, то впадала в какое-то забытьё. Наглоталась таблеток, но температура упорно не хотела снижаться. После школы Анютка примчалась домой, слетала в магазин, заставила меня выпить молока с содой… Вот так раз… Собиралась заботиться о ребёнке, а ребёнок сам обо мне хлопочет.
– Спасибо, Анюта. Ты беги на тренировку. С малышами сама позанимайся. С Чижиком на перекладине поработай, а Петрову – на прыжок… Сама на бревне произвольную поделай, попроси кого-нибудь из тренеров подстраховать акробатику. Нина Захаровна с вами хореографией позанимается, вольные пройдёт – я ей звонила.…
Она очень серьёзно и ответственно покивала: хлебом не корми – дай с малышами позаниматься, а тут такой случай…
К вечеру мне стало лучше, и, когда вернулась Анна, я готовила на кухне ужин. Правда, сидя – была какая-то дурацкая слабость.
– Вы зачем встали? – строго спросила Анюта. – Я сама могу ужин приготовить.
Пока она делала уроки, пока плескалась в ванной, день прошёл. Я посмотрела на часы: скоро двенадцать. Угомонились наконец. Снова начала болеть голова, надо же так рассыпаться, я очень редко болею. Может быть, это и есть то, что называется нервным срывом? Я опять невольно подумала о Майке. Но слабость давала себя знать, я почти отключилась и вдруг услышала слабую возню возле своей кровати. В приоткрытую дверь из коридора падал узкий пучок света. Анюта стелила себе постель на полу рядом со мной. Если у меня грипп, то ей надо держаться подальше, но отправлять её в другую комнату почему-то не хотелось.
– Возьми раскладушку в кладовке… – успела сказать я и неожиданно с облегчением заснула.
Анюта
На соревнованиях я становлюсь как деревянная: меня щипать, кусать можно – ничего не почувствую. И на всё вокруг смотрю так, будто не сама на помосте стою, а со стороны наблюдаю. Когда под марш выходим на построение, я пола под собой не чувствую, как будто не иду, а лечу. Внутри всё сожмётся, даже дышать трудно, а сама знаю: я готова выступать, справлюсь!
Я попала в команду на чемпионат Европы. И Светка тоже. По результатам квалификации мы обе оказались в числе первых из двадцати четырёх лучших гимнасток и вышли в финал личного многоборья. У девушек – три снаряда: прыжок, бревно и брусья. И ещё вольные. Значит, всего получается четыре команды по шесть спортсменок на каждый снаряд. По жеребьёвке мы со Светланой в одной команде.
Своих ближайших соперниц мы прекрасно знаем, сталкиваемся лбами на каждом международном соревновании. На вольных это итальянка. Очень сильная гимнастка. Но нестабильная: то за границу ковра выскочит, то вообще упадёт. Но иногда так хорошо выступает – засмотришься. На бревне на пятки нам со Светкой наступает румынка. Вот кто стабильный – так это она. Для румынок бревно – коронный снаряд. Стоят на нём как вкопанные, не покачнутся, о падении даже речи нет. У нас-то со Светкой по-разному получается: то вдруг закачаешься без всякого повода, просто от волнения, то соскок сделаешь с ошибкой… Самый коварный снаряд. Ну а на прыжке соперниц аж две – украинка и чешка. Тут уж точно – кто кого, на соревнованиях по-разному получалось. То они нас обойдут, то мы впереди окажемся.