Андрей ВалентиновВолонтеры Челкеля
ВОЛОНТЕРЫ ЧЕЛКЕЛЯ
— Прежде чем мы начнем говорить о делах, не могу не выразить восхищения вашей настойчивостью. Наверно, добраться сюда было нелегко.
— Насколько я понимаю, Агасфер, эти слова должны означать, что вы не потеряли столь памятного нам всем чувства юмора. А смеяться, собственно, не над чем. Иного способа связаться с вами у нас не оставалось. Вы же не желаете выходить на связь…
— Не желаю. Все, что могли, мы уже сказали друг другу.
— Вы ошибаетесь…
— Я добирался к вам через Сибирь. Сейчас там ад. Вы сидите тут, экспериментируете…
— Спокойнее, мой друг, спокойнее… Вы, я вижу слишком вжились в роль ходока.
— В чью роль?
— Ах да, вероятно, вы учили язык по старым пособиям. Это неологизм. Так называют представителей местного населения, которые совершают длительные путешествия, надеясь найти истину. Приходится порой их принимать. Они очень забавны… Я хорошо знаю, что происходит сейчас в Сибири. Кстати, через несколько часов у меня как раз заседание, где будем обсуждать круг проблем, связанных именно с этим, так вам запомнившимся регионом…
— Заседание? Вашего синедриона?
— Как? Ах да, у вас, помнится, тоже есть чувство юмора. Ну, пусть будет синедрион, хотя вам неплохо бы выучить здешние названия.
— Не надо, Агасфер. Я прекрасно знаю, чем совет народных комиссаров отличается от синедриона. Поверьте, мы знаем не только это…
— Прикажете понимать, как намек о возможном разоблачении?
— А вы не боитесь?
— Помилуйте! Да меня здесь уже не первый год именуют куда похлеще. Я и немецкий шпион, и агент мирового еврейства, и масон. Один мой коллега всерьез считает меня марсианином. Ваша, так сказать, версия, будет выглядеть весьма бледно… Но к делу. Можете не затруднять себя уговорами. Вы, вероятно, уже догадались о моем ответе?
— Это нетрудно. Вы скажете, что наша многолетняя болтовня не сделает людей счастливее, что мы все трусы, испугавшиеся реального дела…
— Помилуйте, когда же я так выражался?
— Дело не в тоне, а в сути… Вы считаете, что перед вами уникальный шанс ускорить и исправить человеческую историю, и ради этого можно пойти на определенные — кем определенные, Агасфер? — жертвы. И что ваши временные, так сказать, союзники в дальнейшем будут нейтрализованы, а утопические идеи — скорректированы. И что без вашего вмешательства крови пролилось бы значительно больше…
— Именно так. В последнюю войну здешние аборигены пролили ее во много раз больше. И ради чего? Между прочим, первым делом мы эту войну прекратили…
— Чтобы развязать новую! Знаете, Агасфер, в теории у вас все получается достаточно стройно…
— Поверьте, на практике тоже.
— Тогда почему под вашими знаменами воюют силы враждебные не только цивилизации, но и тому миру, к которому мы с вами относимся? А среди ваших врагов — все, что осталось в этой стране здорового?
— Интересно, кого вы имеете в виду?
— Ну хотя бы представителей науки. И деятелей здешней церкви.
— Вы имеет в виду христианство? Это, как вы наверно знаете, еще молодая церковь. Ее позиции весьма слабы. Ну а ваши представители науки страдают близорукостью. К тому же мои противники действуют весьма недружно.
— А если они все-таки объединятся? Не боитесь?
— Представьте, нет. Кое-что они, конечно, могут. Об этом как раз и будет сегодня разговор на… синедрионе. Но они слепы. Их я, в общем, не боюсь. Я не боюсь даже фанатиков — их легко натравить на таких же фанатиков, но с противоположным знаком. Я боюсь других… отрешившихся.
— Наверно, я плохо выучил язык. Я вас не понимаю.
— Я просто неясно выразился. Вы никогда не бывали в цирке?
— А что это такое? Что-нибудь научное?
— Это место, где местные аборигены развлекаются. Там показывают фокусы. Помните факиров в Индии?
— Факиры в Индии не показывают фокусов. Они…
— Знаю, знаю! Но здесь это называется фокусами. Так вот, большая часть зрителей никогда не разгадает фокус, потому что смотрят на факира. В этом весь трюк. Но тот, кто почему-то отрешился, отвел глаза от приманки, может увидеть главное. Вот таких, отрешившихся, я побаиваюсь.
— Я вас понял. И поэтому вы раздуваете войну, чтобы все смотрели на факира?
— Зачем же так категорично! Я, как и мы все, против всякой войны. И очень жаль, что эти самые ваши представители науки до сих держат против меня камень за пазухой. Впрочем, это уже относится к повестке дня завтрашнего… точнее, уже сегодняшнего синедриона, перед которым мне хотелось бы немного отдохнуть. Все-таки я не марсианин.
— Я ухожу, Агасфер… Кстати, почему вы выбрали такое нелепое прозвище? Или вы считаетесь с традициями?
— В некотором роде так оно и есть. Здешние традиции, как и люди, весьма забавны.
— Вы уже второй раз повторяете это слово, Агасфер. Неужели вам ничуть не жаль этих людей?
— Жаль? Знаете, мой друг, мое чувство юмора поистине ничто в сравнении с вашим…
1. НИЖНЕУДИНСК
— Огни, ваше благородие!
— Что? — не понял Арцеулов, на всякий случай покосившись в ночную тьму, куда указывал незнакомый ему унтер-офицер — напарник по караулу.
— Огни, господин капитан, — повторил унтер, вновь тыча куда-то вдаль. В голосе его чувствовался плохо скрытый страх. — Повстанцы, ваше благородие! Сторожат!
Арцеулов пожал плечами и всмотрелся. Сквозь темень, опустившуюся на Нижнеудинск и затопившую станцию, он разглядел множество огоньков, охватывавших город неровным полукольцом.
— Прекратите панику, унтер! — наконец буркнул он, морщась от налетевшего ледяного ветра. — Вечно вам повстанцы мерещатся… Лучше пройдемся, а то заледенеем.
Капитан одернул свой черный полушубок и решительно зашагал вдоль эшелона. Но унтер не унимался — он заспешил следом, стараясь не отстать от Арцеулова.
— Так костры же! — выкрикнул он. — По всем сопкам костры!
— Это легионеры! — не особо уверенно возразил Арцеулов, вновь кривясь от холода. В полночь, когда они заступили на пост, было минус двадцать девять, а теперь мороз перешагнул тридцатиградусную отметку.
— Не-а, — немедленно возразил унтер. — Чехи — они у самой станции костры жгут. Дальше — боятся. Дальше — эти…
— Ну и черт с ними! — вконец разозлился капитан, резко останавливаясь и с трудом удерживаясь, чтобы не врезать напарнику прямо по перепуганной физиономии. — Бежать вздумал, сволочь! Своих увидел!
— Бежать, — пробурчал унтер-офицер и бросил злобный взгляд на капитана. — Как же, убежишь! Я ведь, как и вы, черный гусар! Они меня сразу…
Арцеулов повернулся к унтеру спиной и зашагал дальше. Эшелон был огромен, и, чтобы обойти его, требовалось больше получаса. Впрочем, они были здесь не одни — еще двое шли навстречу, еле заметные в тусклом свете станционных огней. Несмотря на лютый холод и панику, караульная служба неслась исправно — начальник штаба Верховного, генерал Зенкевич приказал ставить в караулы лишь офицеров и особо надежных унтеров. Многие заворчали, Арцеулов же отнесся к приказу спокойно — здесь, в ночной тьме, окруженной мигающими огоньками повстанческих костров, исчезло томящее чувство западни, не покидающее его за бронированными стенами поезда Верховного Правителя адмирала Колчака.
В конвой Верховного Арцеулов попал три месяца назад, сразу после госпиталя. Точнее, адмирал приказал зачислить капитана в свой конвой еще в апреле прошлого, 19-го года, когда Арцеулов — тогда еще поручик, — вместе с полковником Гришиным-Алмазовым прорвался через красный фронт у Царицына, доставляя секретную депешу от Главкома Вооруженных Сил Юга России. Очевидно, Верховный решил дать молодому офицеру своеобразный отдых, а может, и украсить свой конвой ветераном Ледяного похода и Анненским кавалером. Но Арцеулов попросил лишь недельный отпуск, чтобы разыскать в Омске жену, а затем уехал на фронт. Он был зачислен в корпус Каппеля в самый разгар боев на Каме, воевал всего неделю, после чего потянулись месяцы госпиталей. В сентябре капитан вновь был зачислен в конвой Верховного и с тех пор, несмотря на несколько рапортов и личную беседу с адмиралом, служил в охране ставки. Впрочем, с начала декабря Арцеулов уже не просился на фронт — фронт сам нашел его, охватывая цепочкой ночных костров…
Капитан козырнул поравнявшемуся с ним патрулю и ускорил шаг — холод, несмотря на полушубок, становился почти невыносимым. Унтер вновь заспешил, притопывая на ходу, и капитан мельком подумал, что надо распорядиться выдавать караульным валенки. Внезапно где-то вдали, среди окружавших станцию сопок, резко ударила пулеметная очередь. Арцеулов замер, но вокруг было тихо.
— Стреляют, ваш бродь, — унтер уже был рядом и привычно ткнул рукой в толстой рукавице куда-то в ночную тьму.
— Не сунутся, — уверенно заявил Арцеулов. — Не нас побоятся, так чехов…
— И не холодно им, — каким-то суеверным тоном заметил унтер. — Словно медведи!
Арцеулов на секунду задумался. Повстанцы, равно как и другая красная сволочь, слабо ассоциировались у него с родом людским, и мысль о том, что повстанцы тоже должны мерзнуть на тридцатиградусном морозе, как-то не приходила ему в голову.
— Ну и пусть мерзнут, сволочи, — рассудил он. — Хоть бы все перемерзли!
— И волков не боятся! — тем же тоном продолжал унтер.
— Волков? — удивился капитан. Как и всякий горожанин, он помнил волков лишь по детским сказкам и редким посещениям разъездного зверинца.
— Так волки же! Расплодилось в войну! — в голосе унтера чувствовалось недоумение по поводу непонятливости офицера. — И зима опять же…
— Ерунда! — отмахнулся Арцеулов. — Они на винтовку не сунутся!
— Как же, не сунутся… Вот их высокоблагородие полковник Белоногов тоже так думали…
— Что? — дернулся Арцеулов. — Что ты сказал?
Арцеулов неплохо знал полковника Белоногова и немного ему завидовал. Белоногов был высок, красив, к тому же, как рассказывали, был прекрасным спортсменом. Капитан слыхал, что Белоногова очень ценил Верховный и держал, как