Энсар перекусывал и наводил на себя лоск битых два часа. Время тянулась медленно. Де Бреноль взялся было за чтение, но — не читалось.
Маясь ожиданием, он осушил три, а, может, все пять бокалов вина, и — как он сам себе объяснял — единственно по этой причине, когда они, наконец, добрались до площади Падших и в завершении плотного обеда почали еще бутылку бренди, у него развязался язык. Неугомонный Энсар расспрашивал обо всем его житье в подробностях, пока Де Бреноль, устав отвечать, не оборвал его.
— Да ерунда это все, Энс… Вот я работаю. Много лет. А кому это надо? Мне? — Он одним глотком осушил половину фужера. — А кому еще, Энс? Кому это в радость? Ты знаешь, я преподаю, но, Матерь Небесная, Энс, видел бы ты их лица! Одним моя наука не впрок и ни к чему, другие… О, я тешу себя надеждой, однажды она сгодится им, но не так-то просто каждый день убеждать себя, что тошнит их не от моего голоса, а от выпитого накануне пойла. Даже те, кто испытывает к моему предмету некоторую приязнь, к концу лекции поглядывают на часы с нетерпением: теория им скучна, они жаждут «настоящего дела»… Конечно, я помню нас на их месте; но это слабое утешение. Поднимаясь на кафедру, я чувствую себя экзекутором, злодеем, но не тем, кто нужен и полезен.
— Но, Виктор… — попытался вклиниться Энсар.
— А мои сочинения! — С исступлением продолжал де Бреноль, не давая ему вставить слова. — Студенты зубрят их, не понимая ни строчки и костерят меня последними словами, коллеги лениво пролистывают перед тем, как вписать в библиографический список, и лишь редкий ценитель находит в моих изысканиях свой интерес. Но и он, обыкновенно, мною недоволен, потому как надо было сделать эдак, а не так… В моей работе — вся моя жизнь, Энс. И, между прочим — немалая доля твоей, и не только.
Де Бреноль взглянул на него через стекло фужера: многие монографии и статьи были написаны им по материалам общих экспедиций, и, зная нелюбовь друга к записям, он всегда уделял исследованиям Энсара столько внимания в тексте, сколько возможно.
— Но работа эта никому не нужна. Смешно! Право, смешно, Энс. — Де Бреноль криво улыбнулся. — На бумаге я — большая шишка, но наше общество прожило бы без меня ничуть не хуже, чем живет со мной… Оно бы, пожалуй, и вовсе не заметило моего отсутствия. Да, что там — общество, даже наш тесный Университетский круг легко обойдется без меня. Знаешь что? Когда я вспоминаю пустыни Карна и лес Повешенных, как мы отбивались от упырей, как пробирались ходами земляных драконов, бросив все, но не твою коллекцию образцов — меня терзает ностальгия. Но знаешь, что я думаю, Энсар? — Де Бреноль встретился с ним взглядом. — Уже тогда все было так. Только наши руки и головы были постоянно заняты: мы беспрестанно боролись за то, чтобы выжить, сделать, успеть. И некогда было беспокоиться о том, зачем это нам… Ты до сих пор так живешь. Я знаю, ты приехал, чтобы снова позвать меня с собой. Но не стоило стараться, Энс. Мой ответ, по-прежнему — нет.
— Даже не полюбопытствуешь, куда? — спокойно спросил Энсар.
— Не полюбопытствую, — отрезал де Бреноль. — Я пресытился риском; любопытство не заменило мне других побуждений сердца, Энс. Напрасно говорят — я знаю, я слышал — что с возрастом я закостенел, стал труслив, тяжел на подъем. Глупцы! Я заперся в кабинете искать смысл… Нет, не так: я желал придать своей, нашей с тобой жизни смысл… Но не преуспел в этом. Я еще трепыхаюсь, но я устал, Энс. Устал быть пустой, бесполезной, бессмысленной шишкой… Эти юноши, — Де Бреноль указал на выходящую из кафе компанию галдящих студентов, — перед тем, как уйти, долго рассматривали нас. Одни из них, быть может, завидуют твоему обветренному лицу путешественника, другие — моему дорогому костюму и профессорским атрибутам. Они смотрят на меня и видят перед собой кого-то, чья жизнь удалась — солидного, заслуженного волшебника. Но я-то знаю, кто я таков.
— А они не слишком-то похожи на нас, да? — Энсар проводил студентов взглядом. — Если ты хочешь видеть толк от своей работы воочию, Виктор, и получать за нее благодарные улыбки — проще всего мести улицы. Или раздавать хлеб в доме призрения.
— Ты не поверишь: я пробовал. — У де Бреноля вырвался нервный смешок. — Инкогнито, конечно…
— И как ощущения?
— Уж лучше, чем безо всякого смысла самому подыхать от жажды и голода на потерявшей мачты скорлупе! — гаркнул де Бреноль: невозмутимый тон Энсара почему-то уязвил его. Но вспышка прошла в ту же минуту. — Прости, Энс.
— Забудь.
— Ощущения… Да нормальные ощущения. Но это не то. Понимаешь… — Он допил фужер и наполнил его снова. В голове шумело. — Это может делать кто угодно, и каждый второй будет лучше меня. Такая вот ерунда: моя работа не нужна миру, а для нужной миру работы не нужен я. Это логическая петля, петля у меня на шее. Не только у меня: у многих. Некоторым счастливчикам нет нужды задаваться такими вопросами — но не должны же мы все стать лекарями или напялить солдатские сапоги?
— Этого еще не хватало. — Энсар не улыбнулся. — Взгляни с другой стороны. Ты желаешь быть нужным, Виктор, нужным многим, здесь и сейчас — но кто нужен тебе? Какого блага ты пожелал бы сам для себя? В гордыне своей ты приложил немало усилий, чтобы отделить себя от всех остальных людей. Отринуть низменные страсти, забраться на постамент и сделаться бронзовым памятником. Но к чему ты пришел? Чего ты хочешь на самом деле?
— Сейчас? Пожалуй, еще бутылочку… — Де Бреноль усмехнулся.
Энсар подозвал официанта.
— Не мне учить тебя жить; но, прошу, подумай над этим, Виктор. — Энсар облокотился на стол, играя в пальцах зубочисткой: она становилась то короче, то длиннее, и, похоже, обещала в скором времени обратиться в маленького червячка, чтобы «порадовать» чопорного господина за столиком напротив. — И над тем, что через десять дней зафрахтованный мной корабль отходит в Карн.
Де Бреноль подумал вдруг, что Энсар тоже постарел. Внешне он почти не изменился за последние годы, но шутки его утратили остроту и ту добродушную живость, благодаря которой только и можно было без конца их терпеть. Он был чуть простужен и, с усилием втягивая воздух длинным скособоченным носом, напоминал старого мангуста, упустившего добычу.
— Давай вернемся к этому разговору позже, — сказал де Бреноль. — Вечером… Или завтра.
Энсар, понял он, и не надеялся, что уговоры увенчаются успехом, но скоропалительный отказ был ему неприятен. У доктора Энсара Кронлина были надежные друзья в каждом порту, две семьи, на Эфе и в Рабите, и все же, по-своему, был одинок и он. За годы странствий дорога стала ему матерью, любовницей и женой; де Бреноль не мог разделить этой страсти, но, хотя бы, понимал ее.
— Хорошо. — Энсар крутанул зубочистку в пальцах. — Кстати, о вечере…
— Да, кстати, о вечере! — Де Бреноль дал выход сдерживаемому с утра раздражению. — Я живу в спокойном респектабельном квартале, Энс, мои соседи — тихие, порядочные люди, ценящие покой и уединение. Они не думают о том, что из окон моего дома могут однажды вырваться призрачные псы, спешащие присоединиться к Дикой Охоте; многие из них вообще не знают, что я волшебник, и считают меня обычным книжным червем, таким же благопристойным гражданином, как и они сами. А я не считаю нужным развеивать их иллюзии. Удружил, так удружил, Энс! Что это за грубость, за дикарство — ломиться в чужие двери и раздавать приглашения от моего имени?! Неужели так сложно было обойтись запиской, или просто подождать?!
— Между прочим, мадам сама окликнула меня, когда увидела, как я в печали топчусь у твоей калитки, — возразил Энсар. — По всему видно, Мари не местная, но переехала в Дарож не вчера. Если ты за всё время ни разу не пригласил эту милую женщину зайти — не я грубиян, а ты, Виктор… Не подскажешь, который сейчас час?
Де Бреноль молча указал взглядом на ратушу, на которую с их столика открывался отличный вид: часы на башне показывали пятнадцать минут седьмого.
Энсар заторопился: ему еще нужно было где-то с кем-то встретиться и что-то кому-то передать. Или, наоборот, получить. Или и то, и другое.
— До вечера… Я зайду за Мари. Если не возражаешь, — бросил он. Неловко встал, опрокинул рукавом только початую бутылку и удалился в сторону ратуши.
Монумент Падшим отбрасывал на площадь длинную тень: Энсар обошел ее стороной.
— Не возражаю, — мрачно сказал де Бреноль растекающейся по скатерти лужице. — Нисколечки.
Посидев еще с четверть часа, де Бреноль расплатился — Энсар, как обычно, забыл о такой мелочи, как деньги — и побрел домой через площадь Падших, заполнившуюся к вечеру праздными гуляками.
За монументом, у фонтана, студенты и горожане пили пиво за длинными уличными столами; пара торговцев разливала его тут же, из огромной бочки на колесах. Бочку меняли два-три раза за вечер, а посуды не хватало: слишком часто ее крали или разбивали о чьи-нибудь лбы. Потому пиво разливали в дешевые, грубо сработанные деревянные четырехковшовые кружки: студенты пускали их по кругу. В одном конце ближайшего к де Бренолю стола шла непринужденная болтовня, на другом — двое разбитного вида парней обхаживали разрумянившихся от выпитого девиц. За соседним столом безусый юноша в протертом на локтях университетском пиджаке играл в шахматы с сосредоточенно чадящим трубкой стариком: вокруг партии собрался десяток зрителей.
Солнце клонилось к закату, и тень от монумента Падшим уже накрывала фонтан и половину столов. Бронзовые Ресси и де Гилн равнодушно смотрели на ратушу и шпиль Университета за ней. На гранитном постаменте они стояли, по-братски закинув руки друг другу на плечи; выпивохи всех поколений меж собой звали их «закадычными друзьями», так и говорили, вместо «встретиться у памятника» — «навестить Друзей» или «пропустить с Друзьями кружку»; хотя, по правде — о чем все знали — Ресси с де Гилном никогда не встречались.
Жан Ресси был солдатом, Антуан де Гилн — волшебником. Ресси, крестьянский сын, сражался за городскими стенами, защищая осажденный Дарож; де Гилн стоял на смерть в трущобах Дарожа, не давая чуме вырваться из города. Капрал Ресси был убит в отчаянной контратаке, которую возглавил. Она отсрочила казавшуюся неизбежной капитуляцию Дарожа на пять дней; на шестой на помощь осажденным подошла королевская гвардия и оттеснила неприятеля назад к границе. Двумя столетиями раньше отставной придворный лекарь барон Антуан де Гилн сам стал жертвой Черной смерти, но его усилиями эпидемия уже шла на спад; город выстоял и не позволил чуме пройти дальше. Оба они своим мастерством и мужеством спасли тысячи людей, оба вышли победителями, и оба не дожили до часа победы.