В тысячелетней истории Дарожа хватало героев, но этих двоих чтили особенно. Почему? Так уж повелось….
Над залитыми солнцем памятником кружили с граем большие черные птицы. Они вили гнезда на башне ратуши и все называли их воронами, и Энсар, знаток всего на свете, тоже называл их воронами, но де Бренолю всегда казалось, что с ними что-то не так. На площади не было кормушек, но они не воровали хлеб со столов, как обычные уличные птицы, и не лезли к помойным ведрам; чем они могли питаться здесь, кроме пьяных мечтаний и дурных вестей? Разве что, пивной пеной: оттого, быть может, на угольно-черных перьях дарожских воронов иногда встречались похожие на брызги белые пятна.
— Что за наперсток?! — Де Бреноль, дождавшийся своей очереди и сунувший торговцу монету, изумленно уставился на извлеченную откуда-то из необъятного фартука простую глиняную кружку на один ковш. Ее, по-видимому, берегли для «приличных» посетителей. — Сэкономить пытаетесь, мсье?
— Но, мсье профессор… — торговец, растеряно моргнув, еще раз оглядел его с головы до ног.
— Сам знаю, что профессор. Мне — как всем! — отрезал де Бреноль под одобрительные смешки очереди. — И чтоб до краев!
Получив желаемое, де Бреноль отошел к ближайшему столу, чувствую со всех сторон любопытные взгляды. Полную четырехковшовую кружку одной рукой и удержать-то было непросто, не расплескав, но с этим он справился с честью. Пиво сильно пахло хлебом и было чуть сладковатым на вкус; как и двадцать, как и десять лет назад. Он покатал напиток во рту, сделал глоток, другой, третий.
— До дна! — выкрикнул какой-то шутник, и зрители подхватила. — До-дна! До-дна!
Справившись с искушением сжульничать и выпарить пиво заклинанием, Де Бреноль сделал четвертый, последний, глоток и поставил на стол почти нетронутую кружку. Он мог бы, пожалуй, и допить — в юности ему удавалось — но пить не хотелось: только ощутить позабытую тяжесть в руке, привкус на губах.
— Угощайтесь, мадемуазель! Без пива — какая учеба, как говаривал почтенный Ле Перрет. — Де Бреноль пододвинул кружку пышноволосой студентке, которую помнил заигрывавшей на лекции с кафедральным ассистентом, и пошел прочь.
Когда-то мать, грезившая его карьерой с самого рождения, дала ему второе имя в честь Антуана де Гилна; в детстве и юности площадь Падших вдохновляла его своим помпезным величием и беспечным разгулом. Теперь же взгляд именитого предшественника придавливал его к земле; здесь он еще острее, чем всегда, чувствовал себя чем-то ненужным и несущественным, камнем в море серой брусчатки под ногами.
И все же он продолжал почти каждый день обедать в маленьком кафе на краю площади, из упрямства или из верности привычке: Виктор Антуан де Бреноль отличался и тем, и другим.
Не успел он перейти площадь до конца, как толпа позади взорвалась ликованием. Де Бреноль обернулся: молодой шахматист победил своего опытного соперника и принимал поздравления.
Пройдя по проспекту Стекольщиков, где беспрестанно сновали экипажи, а на узком тротуаре было не протолкнуться, де Бреноль свернул на Сиреневый бульвар и оттуда — на улицу Морбеля, широкую и тенистую; кое-где на ней оставались лужи после ночного ливня, но де Бреноль не смотрел под ноги. Бренди еще не выветрился из головы, но тягостное чувство, преследовавшее его все последние дни — или, вернее было бы сказать, годы? — вернулось и с новой силой принялось точить коготки о его уставшую душу.
Он устал, он смертельно устал.
«Чего я хочу, спрашиваешь, Энсар?» — мрачно размышлял де Бреноль, все ускоряя шаг. — «Будто я недостаточно ясно объяснил тебе, чего хочу!»
Он собирался сделать глупость.
Джинн по имени Даврур предпочитал облик пожилого мужчины в зеленых одеждах, квадратной тюбетейке на круглой лысой голове и с аккуратной седой клиновидной бородкой.
— И в чем же твое желание? Господин Энсар был надоедлив, как москит: он задавал вопросы и хотел, чтобы говорил я, пока песок не забьет мой рот, — сказал джинн, равнодушно выслушав весь поток слов, который обрушил на него де Бреноль; все то, что прежде высказал Энсару, и чуть-чуть сверху. — А ты — как глупая птица зако, господин: говоришь много, но не говоришь ничего, и хочешь, чтобы я слушал. Почему бы вам не поговорить друг с другом? Я не прочь посмотреть, чья глупость возьмет верх.
— Мы уже говорили и будем говорить еще, — сказал де Бреноль, подумав про себя, что, называя джинна «немного заносчивым», Энсар не преувеличил. — Но спасибо за совет, Даврур.
За время, пока высказывал джину наболевшее, де Бреноль успел чуть остыть, а в мир вернулись какие-никакие, но краски. Джинн пробуждал любопытство, за ним интересно было наблюдать. Даврур, хоть и старался казаться ко всему равнодушным, тоже рассматривал обстановку кабинета с интересом: особенно подолгу взгляд его задерживался на шахматном столике с фигурками из кости ящера-молотобойца и на старинном оружии на стойке в углу.
— Так каково твое желание? — снова спросил джинн. — Скажи ясно, и я выполню его, если мы сговоримся в цене. Коротко и ясно, многоречивый господин. — В голубых глазах джинна плясали искры.
Де Бреноль вздрогнул под его пристальным и насмешливым взглядом. Несведущему наблюдателю джинн в этом облике мог бы показаться человеком, но в нем — во всем его народе — было куда меньше человеческого, чем в старом гоблине Ша-Буне или любом другом людоморфе.
— Я хочу… — Де Бреноль сглотнул. — Я хочу быть нужным. Приносить пользу и радость. Я…
Даврур расхохотался. От его рокочущего смеха задрожала люстра.
— И я хочу знать, что ты находишь в этом смешного, джинн! — Де Бреноль почувствовал, как кровь приливает к лицу.
— Неразумный господин, который сам не знает, чего хочет! — Джинн осклабился. — Разве это не смешно?
— Объяснись! — Де Бреноль откинулся в кресле, стараясь успокоиться. Ссориться с джинном — ничего глупее нельзя было придумать.
«Не спеши. Постарайся понять» — Де Бреноль мысленно досчитал с одного до десяти. А затем с десяти до одного.
— Ты скорбишь о том, что не делаешь того, чего желал бы мир, — начал Даврур. — Но что ты желаешь изменить — свои дела или весь мир? Для первого тебе не нужен я, второе же и мне не подвластно. Твое желание, каким бы оно ни было, не имеет смысла: это очевидно. — Джинн сложил руки на груди; на красиво очерченных крупных кистях сверкали разноцветными камнями золотые перстни. — Удивительно, что такой невежественный человек, как ты, сумел овладеть столь сложной игрой. — Едва заметным движением пальца он указал на шахматный столик. — Или же она пылится здесь для красоты?
— Я люблю иногда сыграть со своим дворецким. И могу сыграть с тобой, если это доставит тебе удовольствие. — Де Бреноль приказал столику подкатиться к креслу; смутно он припомнил, что Энсар как-то рассказывал ему — среди джиннов бытует мнение, что это они, джинны, научили людей шахматам, а не наоборот. — В твоем замечании есть смысл… Положим, ты заставил меня задуматься, Даврур. Не будем торопиться с желаниями. И все же твоя насмешка мне обидна. Разве я повинен в том, что живу сам себе поперек?
— А кто, если не ты? — Джинн с довольной улыбкой толкнул пешку вперед. — Но твоя молодость отчасти извиняет тебя, господин.
«Молодость?! Впрочем, если сравнивать с тобой…» — Де Бреноль сделал ответный ход.
За следующую четверть часа он легко получил преимущество в фигуру: казалось, Даврур играл намного хуже, чем стоило бы ожидать от древнего духа. Впрочем, на доску джинн смотрел краем глаза и больше разглагольствовал, чем играл.
— Ты невежественен, господин, — заявил он, беспечно направляя еще одного слона в заготовленную Де Бренолем ловушку.
— Возможно. — Де Бреноль атаковал и следующим ходом взял слона.
— С младых ногтей ты заучил, что заключить джинна в сосуд — значит, пленить его.
— А разве нет? — вежливо удивился де Бреноль. Он знал, конечно, что прозвучавшее утверждение ошибочно, но Даврур знал лучше: стоило его послушать, к тому же, поучения явно доставляли джинну удовольствие.
«Вот кому стоило бы стоять на кафедре», — подумал де Бреноль и улыбнулся этой мысли.
— И да, и нет: сосуды хранят наши эфирные тела от разрушения. — Джинн выдвинул вперед ладью. — Время моего народа подошло к концу, и некоторые из нас добровольно позволили связать себя заклятьем перед лицом скорой гибели. От лампы мне мало радости, но есть несомненная польза: она необходима мне. Быть частью материального и выполнять людские капризы — весьма обременительно, однако и на этом пути есть свои удовольствия.
— Такие, как беседы с Энсаром Кронлином? — Де Бреноль взял пешку, оставшуюся под боем.
— Например. — Джинн перевел коня на центр доски. — Тебя учили, будто бы мы, джинны, желаем мести за наше пленение; что, выполняя желания, мы развращаем и губим человеческие души. Будто бы в этом наша цель, и нам легко удается достичь ее потому, что мы жульничаем: выворачиваем повеления наизнанку, используя игру слов, и прибегаем к другим недостойным уловкам, которыми бы на нашем месте, без сомнения, воспользовался бы хитрый человек. Но нам не за что мстить вашему племени; и уж тем более нам ни к чему опускаться до обмана, имея дело с такими юными и наивными существами, как вы. Мы соблюдаем договор и делаем то, о чем вы просите нас. Но проходит время, и ваши души начинают гнить, хоть мы и не желаем вам зла.
— А ты, надо полагать, и вовсе желаешь нам добра? — Де Бреноль на всякий случай отвел короля подальше: слишком много вокруг скопилось фигур джинна.
— Ты желаешь быть нужным. Почему я не могу желать того же? — Джинн перевел на королевский фланг вторую ладью. — Мой первый господин был сыном торговца тканями. Став Слугой-из-Лампы, я ожидал, что моя служба сделает господина счастливым, и через его счастье я сделаюсь счастлив сам. Но счастья не выпало ни мне, ни ему: он рассорился с семьей и сделался грабителем, и в минуту, когда я оказался бессилен ему помочь, его зарубила стража; я же попал к старьевщику и оттуда — к новому господину. Все повторилось… Я служил и нищим, и халифам, и волшебникам, и н