Тихий, не ожидавший ничего такого, спокойно сел за руль, нащупывал ключ по карманам. Но тут увидел Гнидюка, делавшего «руки вверх» с «макаровым» над головой, потом Кобяка, поднявшегося из люка тягача с карабином в руках... Он подумал, не выйти ли, но сначала решил отъехать. И только когда увидел, что Гнидюк, трусливо наклонившись, бросил пистолет себе под ноги, вывалился из уазика и двинулся к вездеходу.
— Кобяк, что такое? — Александр Михайлович даже и теперь не собирался особенно качать права.
— И ты давай! — Глаза у Кобяка были совсем нехорошие. Небритые щеки бурыми пятнами...
— Ты что, сука, ты... — Лицо подполковника начало багроветь. Челюсть полезла вперед, как у бульдога.
Пуля взорвалась у ног начальника милиции, обдав грязью его большую фигуру. По лицу поползли серые капли, и вся парадная рубашка и китель пошли мелкой крапинкой. Гром выстрела летел по тайге.
— Бросай! — Ствол карабина поднялся в грудь начальнику.
Тихий, так ничего и не поняв, нахмурился, выдернул «макарова» из кобуры и бросил. Подумал еще, что все равно не заряженный.
Два вороненых табельных пистолета лежали в луже. Лицо Тихого было хмурое, грязное и слегка растерянное, он забыл уже, когда бывал в таких ситуациях. Гнидюк развел и приподнял руки, вжал голову в плечи и медленно отступал за спину начальника.
Кобяков опустился в люк, бросил карабин на сиденье и надавил на рычаги. Танкетка взревела, пустила синюю вонючую струю. Сначала левая гусеница смачно вдавила «макаровых» в грязь, а потом могучее железо вездехода ударило в радиатор уазика. Мотор взревел. Уазик, освобождая дорогу, заскользил боком и покатился по грязи к обочине, уперся на секунду в тонкую листвяшку, сломал ее и неторопливо завалился на склон сопки, по кустам жимолости, круша нетолстые деревья. То колеса растерянно взлетали, то синяя, покореженная крыша.
Тихий с серым лицом сидел на поваленной лиственнице, из-за которой все и получилось, и старался не смотреть на Гнидюка. Таблетку зачем-то достал, хотя ничего не болело. Скулы сводило от злости на этого мудака. Наконец не выдержал:
— Ты, сука, куда полез? — прорычал сквозь таблетку, потом и вовсе ее выплюнул и поднял глаза на майора.
Тот, совсем ничего не понимая из случившегося, напряженно выковыривал палкой «макаровых». Всем видом показывая, как они глубоко ушли в грязь и как ему трудно.
— А?!! — рявкнул Тихий, и Гнидюк, невольно отшатнувшись, встал.
Сука, какой же трус, с отвращением отвернулся Тихий. Как до майора дослужился? Он прямо не мог смотреть в его сторону, куда с большим бы удовольствием он на Кобяка сейчас посмотрел бы. Покалякали бы... Тихий ярился на Кобяка так, что кулаки сами собой сжимались, и ему очень хотелось бы его догнать, но и кто во всей этой чушне виноват, тоже было абсолютно ясно. И он невольно оказывался на стороне мужика, которого готов был разорвать и которого теперь надо будет наказывать.
— Я, товарищ подполковник, я этого хмыря из-под земли достану... — Гнидюк пытался изображать крутого, грязь с палки текла на сапоги. Он был бы совсем жалок, если бы не змеиная подлость, прятавшаяся в глубине глаз.
— Я... я... головка от руля, ты что к нему полез? — Тихий редко бывал таким злым. Он встал, от недоумения качая головой, и пошел к краю дороги.
Машина лежала метрах в десяти всего, уткнувшись в дерево и кверху колесами. Достать можно было. Тросом зацепить...
Дело надо было замять, Кобяка найти и разобраться. Машину восстановит... никуда не денется... Он твердо так решил, осталось только этому толстожопому сказать, чтоб молчал, да говорить не хотелось.
Тихий исподлобья наблюдал, как Гнидюк тащит по грязи пистолет, похлопал себя по карманам. Телефон остался в машине. Только коробочка с кольцом нащупалась. Он открыл было рот, чтобы послать майора вниз, как услышал шум мотора, и тут же из-за кустов и скалы выкатилась вахтовка.
— Про Кобяка молчи! Я не справился, пьяный... — сказал жестко, не глядя на майора, и решительно направился навстречу машине.
Вахтовка остановилась. Водитель высунулся из окна. Тихий хотел сначала развернуть их и ехать на прииск, но пока шел, передумал и решил вернуться в поселок. Водитель смотрел не на него, а на Гнидюка. Тихий обернулся. Гнидюк у всех на глазах достал второго «макарова» и тряс обоими на вытянутых руках, стараясь не забрызгаться. Дверь с другой стороны открылась, из машины вышел завхоз прииска.
— Что случилось, товарищ подполковник? — Он шел по следам танкетки, поднял разбитую фару от уазика и с удивлением посмотрел на Тихого. — С Кобяком, что ли, столкнулись? А он-то где?
Кобяков, сбросив уазик, даже не обернулся на ментов, как два пня застывших на дороге. Лицо было привычно спокойно, потемнело только, да глаза сузились сосредоточенно, кровь же бурлила так, что руки на рычагах не держались. Он не думал о последствиях, о том, что могут повязать в поселке... Ему надо было в тайгу на охоту. Сбросить по-быстрому кому-нибудь икру, закидать в вездеход давно готовые шмотки и рвать на участок. Он так этого хотел, что на время совсем забывал про случившееся, и ему представлялось, как он на легких осенних лыжах бежит по первому снежку утречком, а собаки уже орут где-то в сопке.
Подъезжая к поселку — три моста уже проехал — Степан как будто приходил в себя. Тихий был главным в районе, и просто так это дело не сошло бы. Нет-нет, холодок страха по спине пробегал, что они испортят ему охоту. Он чувствовал себя предателем своего промыслового участка, ждавшего его работы, собак, вообще предателем всей тайги, речек и ручьев, что он любил больше самого себя. Душа расползалась на куски. Он скрежетал зубами, материл себя, хмурился и спрашивал у Господа, почему он не удержал его. Ментам уступать не надо было, но уазик зачем пихнул...
Не доезжая поселка, свернул по протоке и, разбрасывая воду и речную гальку на меляках, рванул в сторону моря. Остановился у Старого моста. Здесь сходились две протоки и было глубоко, он аккуратно сдал задом в воду. Залез в будку. Та была полная. Тридцать восемь новеньких контейнеров по двадцать пять килограммов. Хорошая икра. Степан ничего не делал плохо. Вся чрез три грохотки пропущена. Зачем он так старался? У Степана не было этих вопросов. Тяжелые белые контейнеры с красновато просвечивающейся икрой с хлюпаньем и брызгами уходили на дно. Жалко не было. Он никогда не жалел ни себя, ни своего труда. Злость брала, что кто-то может в это дело лезть.
Вспоминал, как в июне Семихватский сам приезжал и предлагал хороший участок для икропора. Недалеко от поселка. Это был действительно хороший участок. Такса за крышу была двадцать процентов, это было известно, но Степан уточнил. У него тогда глаз задергался.
— Я тебе буду отдавать? — спросил Ваську угрюмо.
— Чего? — не понял фактический хозяин всей икры в районе.
— Двадцать процентов?
— Ты чего? — нахмурился Семихватский.
Два мужика смотрели друг на друга. Кобяков стоял с топором в руках, в дверях сарая — только насадил новое топорище, капитан был в грязных сапогах, ментовских штанах и цветастенькой рубашке с коротким рукавом. Кобяков был старше на десять лет и по привычке смотрел на Ваську как на молодого и неумного:
— На месте твоего батьки отхерачил бы по локоть эти твои трудовые... — сказал спокойно.
Васька пристально и безбоязненно рассмотрел Кобяка, бросил травинку, что жевал, и, молча повернувшись, пошел к калитке. Он ждал такого исхода, шел с лучшим участком, но получилось, как получилось. Было в поселке несколько таких, которые портили общую картину и не давали Ваське покоя. Он и хотел, и даже добивался от них повиновения общим правилам, но и, где-то в глубине, уважал. Как раз за то, что они не повиновались. Он, родившийся здесь при других понятиях о жизни, чувствовал, что не хочет, чтобы все сдались. Что в этой упертости есть что-то такое, что отличает серьезных поселковых мужиков от остального мира. Его собственный отец был среди непокорных.
Обдумывая эти противоречия, капитан шагал широкой пыльной улицей мимо одноэтажных, обшарпанных бетонных домов с редкими однобокими лиственницами, чуть поднимающимися над крышами, машинально кивал на приветствия молодых, стариков, которых знал, называл по имени-отчеству...
Летом они легко могли накрыть Кобяка, но не трогали. Они отлично знали, что мимо них он эту икру не провезет. На материк было две дороги: морем или воздухом. И обе вели через поселок, то есть через них.
Степан захлопнул борт, танкетка стояла боком в реке, выхлоп глухо бурлил в воду, всплывал и стелился по поверхности белым дымом. Тихо было, большие морские чайки на галечном островке то затихали, то сразу все принимались что-то выяснять. Степан глянул на насыпные быки Старого моста, на их сгнившие, наполовину размытые срубы, заросшие тальниками. Он с мужиками когда-то делал этот мост. Васьки Семихватского отец на бульдозере тогда работал... Когда же такие вот труженики появились в их краях? — подумал.
Во дворе загнал тягач за баню, взял шмотки, оружие, оглядел кабину не без сожаления — семь последних лет заезжал он на вездеходе на участок. Жена Нина сразу поняла, что что-то не так. Его не было полтора месяца, но даже и не взглянул. Не спрашивая ни о чем, помогала молча. Степан ходил по сараю между подготовленными ящиками с продуктами и снаряжением. Рюкзак собирал. Вниз зимние вещи сложил. Еды на дорогу, патроны. Лицо было совершенно спокойным. Даже жену мимоходом обнял пониже талии, от чего она вздрогнула.
— Если кто там чего... тебе или девчонкам... Скажи... Степан шкуру с живого снимет. Так и скажи. — Он сел на стул и стал наматывать портянки.
— Деньги, дрова есть. Ничего. Я буду появляться.
— Что случилось, Степа?
— Не знаю. Пусть они сами решают, что случилось, а я пока подожду.
Грубыми толстопалыми руками обнял Нину, прижал, не глядя в глаза, так, чтобы она ничего в них не прочла, и вышел за дверь. Собаки, визжа, рвались с цепей. Степан наклонился к молодому Чернышу, но, подумав о чем-то, посмотрел на него, прижавшегося к ногам, отпихнул и отвязал старого. Карам рванул к тягачу и заплясал у двери. Степан, не обращая на него внимания, прошел огородом, пролез в дыру и исчез в лесу. Следом мелькнули задние лапы собаки.